жалко было глядеть на него. Коля База, замотавшийся
в простыню, походил на мумию.
Герман, ошалелый, вышел на волю, и его качнуло
горячим воздухом, напитанным морем, даже почудилось
поначалу, что нет кругом ни единого комара. Подумал:
вот где спать надо. Дул русский ветер с горы, и море
успокоенно ворчало, облизывая песчаную кромку и ос
тавляя на ней заплески. Волна, белая и мелкая, как
обрывки песчаной бумаги, путалась в сетчатой стене.
Привычным глазом Герман обежал ловушку и увидел
в капроновой завеске острые черные рыла, которые по
рой вскидывались отмелой волной: это висели семги, на
51
приливной воде попавшие плавниками за ячею. Герман
разогнул голяшки сапог и зашел в промоину у крайней
береговой сетки, где, запутавшись передним крылом,
лежала семга, похожая на еловую плаху. На отливе
можно было, наверное, пройти рядом с нею и не заме
тить, так ловко спина рыбы сливалась с черными мор
скими заплесками и травой, и только острый глаз ры
бака за добрых сто сажен способен разыскать семгу
в тайнике.
Две рыбины Герман отнес в ледник, положил на
спекшийся ноздреватый лед, покрытый тусклой мертвой
чешуей, а третью оставил возле поварни на колченогом
столе. Сашка все так же метался во сне, и комары за
висли над ним непрозрачным гудящим столбом; тут и
глядеть было страшно, а не то что лежать и страдать.
Герман постоял у изголовья, и ему стало жаль молодого
напарника. Он разбудил Сашку, потянув с нар за ногу,
тот поднял опухшее лицо, беспамятно моргая круто
загнутыми ресницами, но, поняв, кто стоит перед ним,
живо вскочил, протирая глаза.
— Давай, уху заваривай. Хватит страдать. Я тут
свежины добыл, — буркнул Герман и пошел прочь.
Тут очнулся и Коля База, размотался из простыней.
Он потер литую плоскую грудь с едва заметными шо
коладными сосками, почему-то сразу снял со стены би
нокль и вышел на обрыв. Герман поглядел на него,
пожал плечами и снова принялся рушить семгу на
крупные звенья. Рыба была арбузной спелости с едва
заметным морошечным отливом под перьями и в брюш
ке, где нагуливался запасной жир, который семга бе
регла для долгого пути по северной реке, чтобы за сотни
километров забраться в верховья, в студеные витые
воды, в глубокие ямины и там разродиться. Лоб у рыбы
был костяной, словно окрашенный жидкой черной
тушью, и на этом мрачноватом цвете выделялись изум
рудные ободки вспученных глаз.
«Этой рыбы каждый хочет», — повторял про себя
Герман, разделывая семгу, а Сашка, запалив костер,
тут же у озерка промыл звенья и спустил в кипящую
воду. Рыбацкий быт, как и сам промысел, за сотни лет
мало чем изменился, его не коснулась всюду проникаю
щая цивилизация, и даже в двадцатом веке уху варят
так же, как и в семнадцатом столетии: никаких специй,
52
никаких добавок, которые могли бы притушить золоти
стый семужий жир и легкий, едва уловимый запах моря
и ворвани, — только кипящая вода, соль и рыба круп
ными звеньями, килограммов пять-шесть, и голову с
черным костяным лбом — тоже туда, и студенистые, в
зеленой радужной оболочке глаза, и песчаного цвета
крупную печень, и жабры. Все эти черева — внутренно
сти, настоявшиеся в бурлящей воде, куда как вкусны,
даже приятней самого рыбьего мяса, которое, выварив
шись, неожиданно линяет, становится желтым и сухим.
Думали пообедать в тоньской избушке, но с веселой
воли, обвеянной легким теплым ветром, там показалось
особенно уныло и сумрачно, словно из радостно цвету
щего лесного луга вдруг вступили в мрачное глухое
суземье с редкими оспинами неба над головой, где и
крохотная птичка не прошуршит крылом и не вскрикнет,
пугаясь. Да к тому же в избушке стоял комариный стой,
и все с понятным и мгновенным удовольствием сошлись
на том, что почему бы не поесть на угоре, лицом к мо
рю. Стол и обе скамейки вытащили на улицу, с каким-
то неожиданным весельем устраивались, понарошку
падая спиной на землю и задирая ноги, а потом снова
воюя за лучшее место, чтобы лицом обязательно к морю
и видеть все, что творится там, посреди пляшущих волн,
да чтобы первому заметить, кто идет по заплескам в их
сторону, и тут же угадывать, желанный гость иль нет.
— Дай-то бог, а рыба в море есть. Есть рыба-то, —
вдруг сказал Герман, повеселевший, с искрами света в
глазах: рыба шла, а значит, можно жить, оттого и серд
це сладкой патокой смазано и до поры до времени за
таилась, притухла в душе тоскливая досада. Ильинская
семга вот-вот должна подвалить, она крупная, жирная
такая, тяпухи дай бог, просто так ее не возьмешь.
А иной раз по двадцать три килограмма попадет, такая
дурила: лежит, в завеску улипиет зубами — думаешь,
коряга иль бревно. Рыбинка так рыбинка, есть на что
посмотреть.
Тут Сашка приволок большую голубую миску с ухой,
поверху на полпальца янтарный жир, потому уха даже
не парила,' и весь жар затаился в глубине, но попробуй,
хвати ложку с жадностью, тут и выскочишь из-за стола
с распахнутым ртом и слезой в глазах. Намерились есть
долго и сытно, потому как не поешь, так и не порабо-
53
таешь, а едят на' тоне лишь однажды в сутки, как при
ведется, но, правда, потом раз пять чай пьют, заедая
остатками холодной рыбы, порой часа в три ночи — ведь
у моря все сместилось: и утро, и день, и ночь — таков
круговой семужий промысел. Но не получилось разме
ренного обеда: вдруг откуда-то родился повальный
комар, и ложку до рта не дотянешь — отмахиваться
нужно, да и в чашку густо западала эта гнусливая не
чисть. Поначалу пробовали ложкой вытряхивать кома
ров из миски вон, но — пустая затея. Сразу вспомни
лось, как едят на сенокосах: там комаров поверх супу
толсто и их бесполезно доставать, потому как на их
место тут же свалятся новые. Обычно на пожне едят и
приговаривают: «Ничего, жирней будет. Тоже мясо...»
— Ничего, уха жирней будет, — сказал звеньевой,
и все охотно поддержали его шутку, только зеленые
Колькины глаза, лениво обегающие море, вдруг насто
рожились, и ложку парень отложил в сторону, вынул
изо рта обсосанное рыбье перо.
— Вроде есть...
Все оглянулись и увидали, как возле сетчатой стены
будто кто ударил резко поленом по воде, потом светлой
сердитой дугой выплеснулась рыба и тут же затабани-
ла хвостом, видно, хотела уйти на волю.
— А ну, беги! — прикрикнул Герман. — Сашка — с
ним, столкните карбас. А то уйдет...
Парни вскоре вернулись и принесли две семги, ко
торые объячеились, и потому на серебристой груди от
печатались глубокие продавлины, и если распотрошить
сейчас рыбину, то можно увидеть, как в том самом мес
те багрово зажглось мясо.
— Положи в ледник. На еду есть, — бросил Герман,
даже не оглядывая сёмог. Сдавать их в план нет смыс
ла, примут третьим сортом, дадут за них гроши, так
лучше съесть, тем более, что питаться чем-то надо.
Так и не пришлось толково похлебать ухи: еще по
разу потянулись к миске, да с тем и отложили ложки
в сторону. Сашка притащил строганую плоскую доску
с горой отварной рыбы, но к ней никто не притронулся,
только Коля База порылся в мясе, отыскивая глаз, по
том положил его на язык и долго сосал, будто конфету.
Море притихло, опало, обнажив длинные песчаные
гривы, вода едва-едва наступала на берег и с тихим
шипением откатывалась назад, оставляя в воздухе едва
слышный долгий выдох, и только в ловушке толклись
мелкие белые гребешки, да порой в сетчатом котле бу
хались рыбы, выметывая водяные радуги. Мешкать
уже было нельзя —• море окротело, подчиняясь таинст
венной невидимой силе, оно сейчас покорно и равно
душно лежало в своих постелях, но где-то там, за
невидимой гранью, уже набухало, заново полнилось,
чтобы скоро всей своей мускулистой плотью навалить
ся на Зимний берег и потрясти его пушечным ударом.
Карбас спихнули, Коля База еще недолго шел сле
дом, толкая посудину на приглубое место. Сашка сел
на весла, а Герман примостился на переднем уножье,
скрестив калачиком ноги и взглядом проникая сквозь
верхние зеленые слои воды. Каждый знал свое место,
дважды повторять не надо было, и потому все суеверно
молчали, словно боялись вспугнуть рыбу. Герман под
нялся на переднем уножье, хватался за оттяжки тай
ника, и кожа на пальцах побелела от напряжения. А в
сетях, похожая на осиновые поленья, висела семга, и,
накренясь над самой водой, почти омокая отросшие
пшеничные волосы, Герман выпутывал рыбин, коротко
и сильно бил колотушкой по черному костяному лбу
и бросал в карбас. Семга лежала на телдосах — доща
тых настилах и косилась темным непрозрачным зрач
ком, ободки глаз потемнели, стали тусклого травяного
цвета, и было видно, как стремительно уходила из уп
ругих рыбин жизнь: они тускнели, деревянели, и косо
срезанные спинные перья мертво припадали к рябоватой
чешуе. В сам тайник попало несколько пинагоров, их
тоже бросили на дно, даже не коснувшись колотушкой,
потому что они податливо и грузно обвисли в руке Гер
мана, не тряхнувши плавниками. Но в карбасе они жи
ли долго, похожие на броненосцев, все унизанные трех
гранными шипами, одетые в толстую кольчугу, и только
выпуклые надутые животы как-то беспомощно отсвечи
вали нежной зеленью. Пинагоры дышали тяжело круг
лыми ртами, как бегуны на длинной дистанции, делая
рот трубочкой, или словно готовились целовать крест
перед причастием.
Коля База шутки ради сунул недокуренную папиросу
пинагору в рот, и рыба, натужно пыхтя, стала пускать
клубы дыма и пучить студенистые глаза.
55
— У, как здорово! — восхищенно выкрикнул Сашка
Таранин, а Герман только коротко резанул взглядом и
носком сапога выпихнул рыбину из карбаса в море.
— Ты чего? — вспыхнул Коля База.
— Ничего... зачокал. Подымай оттяжку, ну! — от
резал сурово звеньевой, и жилы вспухли на его лбу.
Внезапным холодом повеяло меж ними, и Сашка, по-
детски моргая коровьими глазами, никак не мог понять,
что случилось, но только сразу потускнело море и стало
зябко на душе. Тут зашли в тайник через ворота, но
главную рыбу из сетчатого тайника брали молча, без
особого интереса, парни не разговаривали, а когда оги
бали крутой кол, Герман подумал внезапно: «Мишка-то
Чуркин тут затонул... В этом самом месте».
Он невольно всмотрелся в толщу воды, но солнце
уже лежало на поверхности моря, и в серебристом сия
нии, слепящем глаза, ничего не высмотреть было. Д а и
что выглядывать, если Мишка Чуркин утонул лет два
дцать назад, тогда его выбросило штормовой волной
ровно через неделю, и Герман видел его, набухшего,
с огромным животом, лежащего посреди песчаной от
мели. Он подошел и испуганно вздрогнул, когда с ж ад
ным скрипом снялось с утопленника болотное воронье.
«Мишка-то Чуркин здесь и потонул», — еще раз по
думал Герман, но тут же через силу заставил себя
встряхнуться и буркнул Сашке сердито:
— Выгребай, ворона, заснул, что ли! Глаза выпучил
сидит.
Сашка Таранин обидчиво дрогнул плечами, и круто
прогибаясь в спине, стал выгребать на берег. Они и к
леднику потом шли порознь, цепочкой, друг за другом:
впереди звеньевой с погрузневшей семгой на откинутых
руках, за ним, цепляясь сапогами за песчаные гривы,
неохотно тянулся Коля База, последним шел внагиику
Сашка Таранин, самый младший артельщик, и нес за
плечами задубевшую от соли брезентуху, полную семог.
6
Пока двигался по мосткам, подшипники крутились
охотно, и Мартын Петенбург, легонько толкаясь кос
тыльками, только правил тележкой и следил, как бы не
56
свалиться в канаву или не огрузнуть в расщелине меж
половицами. Но когда скатился на дорогу, подшипники
сразу увязли в пыли, заскрипели под его тяжелым те
лом, стали провертываться, и Мартын с грустью поду
мал, что деревянные оси надо, видно, заменить желез
ными, те подольше выстоят, глядишь, и до самой смер
ти хватит. Тут култышки нестерпимо заныли, напоминая
о себе, и боль отдалась в пояснице; захотелось тут же
задрать штаны и погладить холодной ладонью налитые
кровью рубцы... «Не приведи господь еще раз валиться
под нож», — подумал с тоской. Вспомнились все пять
предыдущих операций, после которых ноли становились
все короче и безобразнее, все труднее было загибать на
них кожу и сшивать, а нынче и вовсе укоротел Мартын
Петенбург, как раз вдвое против прежнего роста... «Не
приведи господь еще раз валиться под нож», — с ка
ким-то новым страхом подумал Мартын, чувствуя, как
устало у него сердце. Думал ли, что так получится...
Еще десять лет назад подпирал головою любой потолок,
и не было другого заглазного прозвища, как Мартын
Верста. Так стоит ли загадывать о смерти, может, завт
ра и случится она, потому и железные оси пусть пого
дят — пока еще деревянные не сдали и несут.
Мартын, опираясь на костыльки, вместе с тележкой
поднялся на крыльцо, покатился по гулким коридорам;
колесики уже не скрипели, а мягко шуршали, и только
резиновые наконечники костыльков погромыхивали глу
хо и сумрачно, словно кто-то загонял в доску гвозди.
Дом был еще прежний, ставленный навек, с гладко
струганными топором стенами. Уже после, в тридцатом,
здесь помещался сельсовет, пока не переехал в одно
этажный домик, крашенный охрой, тогда и обжил под
свою контору колхоз эти угрюмоватые низкие комнаты.
Ноги опять заныли, Мартын пошатал на култышках
широкие ремни, которыми надежно была пристегнута
тележка, поправил низы штанин, обтянутые кожей. По
думалось: «Может, складки натирают... Надо напомнить
бабке, чтобы в брючины напихала для пробы овечьей
шерсти». По длинному гулкому коридору бродили сквоз
няки; под поветью всхлопала дверь, почудилось, что
кто-то идет следом, и Мартын заторопился сразу, пока
тился к бухгалтерии, дернул дверь за ручку. Но, как
всегда, оказался первым, и от всей этой спешки, когда
67
нашаривал ключ, да тянулся к замочной скважине,
сердце гулко и нетерпеливо забилось.
В комнате он несколько раз прокатился от окон к
порогу, прислушиваясь к шагам в коридоре и пытаясь
угадать, кто идет следом, но все было тихо, и, успокаи
ваясь, Мартын раздернул пыльные бесцветные шторы.