Потом одну деревянную ладонь положил на край пись
менного стола, вторую — на стул с ящиком, крытым
солдатским сукном, и, легко подтянувшись на руках, сел
на свой постоянный «трон». По правый локоть поставил
арифмометр, по левый — счеты, точным движением оп
рокинул в одну сторону кругляши... Кость на кость —
вот и гвоздь, Подумал: «Не у чего стало жить, Корова
сама себя не оправдывает, и рыба за тридевять земель».
Может, про себя подумал, что не у чего стало жить, кто
его знает, но только сегодня последний день сидел М ар
тын Петенбург за столом главного бухгалтера: вот-вот
должен вернуться из отпуска Федя Чуркин, которого
Мартын и замещал каждый летний месяц с того самого
года, когда вышел на пенсию. Последний раз замещал,
наверное, последний — зачем загадывать? Кто знает,
хватит ли здоровья на следующий год, чтобы целыми
днями протирать здесь штаны и утруждаться. Вчера вот
копался в архивных бумагах, Витьку-экономиста по
просил снять подшивки с чердака, в них-то и нашел
одну бумаженцию: «Мартына Коновича Селиверстова
освободить от председателя колхоза за развал ра
боты...»
Тут сильно отпахнулась дверь, и, как всегда, шумно
влетела Аня — зоотехник. Под пятьдесят женщине, а
все как девочка — с тощей косичкой кренделем и рот
всегда полый, готов для ухмылки и побаски. Как овдо
вела девчоночкой, так и не умудрилась постареть, слов
но и некогда ей, все бегом, все бегом в резиновых сапо
гах, захлестанных грязью, в юбке холщовой, от которой
несет навозом: в чем на хлевы ходит к дояркам, в том
и в конторе — недосуг ей переодеваться.
— Я не припоздала, кажись? Ой-ой, чего видела!..
— Пошто поздно встала-то? — невольно расправил
брови Мартын, и усы по-кошачьи встрепенулись: сейчас
отмочит баба, хоть стой, хоть падай, за ней в долгу
не останется.
— Да лежала, себя оглаживала. Быват не чурка,
58
не березово полено, хорошего-то завсегда хочется...
Витьки-то опять нет? Нельзя вам, мужикам, поздно
жениться, вы тогда с ума сходите. Витька-то на обед
побежит, и тогда бабе покоя не даст.
Тут, не долог на помиеках, явшься Витя-эко>номист,
смущенно похмыкал возле порога, отворачивая в сто
рону глаза, кепку-восьмиклинку накинул на олений рог,
сразу потянулся к графину и ополовинил его, потЬм
долго сидел, отдуваясь и наливаясь румянцем.
— В пьянстве замечен не был, но по утрам пил воду
большими глотками, — ехидно заметила Аня-зоотех-
ник. — Закусить не дать?
— Я и не пил, — буркнул экономист. — Селедки в
охотку поел, так совсем опился.
— Я тут Мартыну Коновичу и говорю: нельзя вам,
мужикам, долго холостяжить. Женка-то у тебя едва
опросталась, бедная, как снова с брюхом...
— А тебе и завидно?
— А чему завидовать? Это дело нехитрое, не учреж
деньем руководить... Ну и завидно, так что? Я не чело
век, да? — откровенно сказала Аня, сразу потускнев
лицом; выдвинула ящик стола, зарылась с головой в
папки, может, чтобы заглушить близкие слезы, но сде
лала вид, что позарез понадобилось что-то отыскать. —
В двадцать-то лет овдовей, дак узнаешь, каково хоро
шо, — добавила глухо.
— Нашла бы кого, еще баба-то бой, — серьезно по
советовал Мартын, в душе постоянно и грустно жалея
Аню, как и всех деревенских вдов, которым досталось
такое тягучее и беспросветное одинокое быванье. —
Тогда саму себя не придется оглаживать.
— Так за тебя, што ли, пойти? Так ты занят.
— Ну пошто же...
— Так поровенки-то моей нет, вся на войне покла-
дена. А за старика выходить какой интерес? Тетешкай
его потом, хуже малого дитя. Уж погожу, когда у сына
кто народится, тогда и погулькаю.
Тут — никто и не поджидал сегодня — явился глав
ный бухгалтер, отпускник Федор Степанович с круглым,
как блин, лицом, на котором затерялись крохотной пи-
почкой нос и маленькие пепельные глазки, всегда до
вольные и улыбчивые. Несмотря на оплывшее тело и
двойной подбородок, бухгалтер вошел легко и сразу
59
показал всю обойму ни разу не чищенных со дня рож
дения, но па удивление крепких зубов.
— Ну каково тут без меня?.. Колхоз еще не рас
трясли? — шутливо и громогласно приветствовал он, и
лицо, круглое и сытое, все расплылось в улыбке, но
пепельные глазки стали холодны и проницательны. По
рог переступил хозяин, это было видно по тому, как
огляделся ом, словно человек, который вернулся в род
ной дом после долгой отлучки, и, не поворачивая голо
вы, сразу уловил беспорядок. Веник у печки болтается
беспризорно — поудобнее примостил его в угол, стопку
газет снял со шкафа, выбил пыль и положил на видное
место, чтобы не забывали подшивать, повел носом и,
уловив запах табака, недовольно сморщился сквозь
улыбку и звонко распахнул форточку.
— Запылились, гляжу, тут без меня. Ну и чудаки, ну
и чудаки вы, ребята. Ей богу...
Словно сквозь стенку расслышав тусклый голос
главного бухгалтера, вдруг прибежал председатель,
невысокий, носатый, с лысеющим узким лбом; он нелов
ко суетился вокруг Федора Степановича, будто готовый
сейчас же и отчитаться за проделанную работу, и бух
галтер, уловив эту робкую заминку, шевельнул двойным
подбородком, лицо его стало готовно холодным:
— Я зайду к вам, после зайду.
— Да-да, я и хотел, чтобы вы зашли. Уж не забудь
т е ,— напомнил председатель, нерешительно замявшись
на пороге.
И по тем словам, что были сказаны и как были про
изнесены вслух, и по тем, что были не сказаны, но как бы
тайно присутствовали в воздухе, по холодной осанке
бухгалтера и по опущенным плечам председателя было
заметно: тут что-то есть, тут что-то такое: видать, по
непонятным обстоятельствам главный бухгалтер над
своим председателем имеет власть и не малую. Это все
окружающие знали, и потому первыми голоса не пода
вали, а ждали указующего слова Федора Степановича.
Даже бойкая Аня вдруг сникла, осторожно прикрыла
ящик стола и засобиралась пойти на ферму, откуда
только что явилась, словно нерешенные дела срочно
вытребовали ее туда.
— Как ваши ноги, Мартын Конович? — вдруг спро
сил главный бухгалтер, для такого случая погасив
60
улыбку и ирижимая к темени воздушный клочок волос.
— Да ничего...
— Ах да, прости, — спохватился главный бухгал
тер.
— Ну дак как, еще не протрясли колхоз без ме
ня? — назойливо переспросил он, имея обыкновение шу
тить подобным образом.
Косматые брови Мартына нервно вздрогнули, и
непролазный сивый волос на голове встал торчком,
словно бы ужасно напугался человек:
— Не у чего стало жить. Корова себя не оправды-
ват, и рыба за тридевять земель... Протрясать боле
нечего.
— Ты, Мартын Конович, не в секту ли без меня
вступил? По-молитвенному нынче вдруг заговорил. Ты,
Аннушка, чего не упустила без меня? Небось, полит-
беседы редко проводишь, — коротко хохотнул Федор
Степанович, собираясь разговор свести на шутку,' но,
видно, ответ и самому показался легкомысленным, и
потому солидно добавил, локтем придавливая счеты:—
Денег-то на миллионы нынче считаем. Ты посмотри,
как жить стали.
Видно, спор был давний и загорался не раз.
— Солить, что ли, деньги те. А деревня краше ста
ла? Иль производство какое выросло? — глухо, как бы
самого себя вразумляя, упрямо не отступался Петен
бург. — Ну да правда, чего тут, — вдруг спохватился
он, словно бы пугаясь, что сказал лишнее и непонятное
для постороннего слуха. — Противу прежнего мы пора-
то хорошо жить стали. Белого хлеба не хотим нынче.
Скоро в избы запрячемся, как в большом городе, и —
ку-ку...
— Ты все сразу хочешь: и телегу, и лошадь...
— Сегодня дела сдавать иль до завтра погодишь?
До последнего дня, поди, доотдыхаться хочешь.
Но Федор Степанович не принял всерьез разговора,
опять коротко хихикнул,пряча пепельные глазки в раз-
бежистые густые морщины.
— Слушай, Мартын, а тебе и не угадать, кого я
нынче видел. Оказывается, Иван Павлович в деревне
гостится. Важный такой.
— Какой Иван Павлович? — еще не остыв от раз
говора, машинально переспросил Петенбург.
G1
— А корешок-то твой, неуж забыл? Вы ведь дру
жили, не разлей вода были. До сих пор вся деревня
вспоминает, — с умыслом иль нет, но задел бухгалтер
Мартына. — Важный такой: фу ты ну ты — крендель
гнутый. Прежнего-то Ваню Соска и не признаешь. Идет,
бывало, по деревне, когда еще в милиционерах служил,
винтовка по земле волочится; малой ведь был, но энер-
гичнный, куда там. Здорово он тебя тогда подъел, а?
Он на все голова был, ба-альшой голова. Помню, как
свечку тайно в церкви зажег. Бабы все сбежались: ой
да ой, крестное знамение, на антихриста треклятого бог
посылает гнев свой. Церковь открыли, а перед алтарем
свеща горит. Все на колена и пали, молятся, а Ваня-то
и выходит в простынке белой на плечах. Из-за алтаря
выходит и давай речугу толкать.
— Мне мати рассказывала, — поддакнула Аня, до
этого молчавшая и всеми забытая, — говорит, вострый
был, характерный такой. Церкву-то ломали, дак первым
пример показал. Да еще учитель был — Лагутин такой...
Говорит, иконы-то сорвут, да под задницу, и с горки
ледяной катаются. Они тогда во главе деревни и шли
да еще Мартын Конович с има, да? — по-девчоночьи
спросила она у Петенбурга и вытаращила наивно пест
рые глаза.
— А стихи-то как складывал. Он здорово тебя то
гда поддел: «Как у вазицкой артели в голове много за
теи. Они бьются без пути, на судне некому идти...» —
Федор Степанович мелко засмеялся, словно икал.—
Длинное такое, бывало, как начнет мать читать — ус-
меешься. Старухе за восемьдесят, а все в памяти. Вот
какая твердая память бывает... Ты скажи, Мартын Ко
нович, за что же он тогда взъелся на тебя... Вы, Петен-
бурги, на язык тоже хороши были, что Парамон, покой
ничек, что ты.
В бухгалтерии все настороженно замолчали, даже
Витя-экономист перестал крутить арифмометр и насто
рожился, а Петенбург смущенно закашлялся, заерзал
на подставочке и, накренясь вперед, в подстолье, стал
разминать ладонями стонущие култышки. Ему бы ра
зозлиться на Федора Степановича и оборвать этот
разговор — он понимал, что не с добра начал воспоми
нания бухгалтер, — но то ли Аня со своей наивной от
крытостью была причиной, или разбуженная память,
62
только Мартын не вспылил, и хмурость растворилась в
душе, не успев разлиться. И безногий старик ухмыль
нулся, расправляя кончики усов.
— Он ведь попрыгун был, все с налету хотел взять.
Не позже, как завтра, мировая революция, и все тут,-
Ну я на него и сочинил при всех в сельсовете — тогда
такое увлечение было складывать про все. Первые-то
строчки, как ныне помнится, были таковы: «Сельсовет
есть орган власти пролетарской на селе, но у нас де
ла иначе. И по чьей это вине? Здесь дорога не вешона,
там не выкопан косик, с кулака налог не взыскан, на
кого вину взвалить?» Ну и дальше таким манером. Дол
гий стих-то был. Ему и не занравилось, что при всех
прочитал: мол, подрыв Советской власти. А при случае
и капнул, куда след.
— А с флагом-то все правда, значит?— неискренне
переспросил бухгалтер.
— А пошто нет-то. Правда, значит. Висит, весь вы
горел, как тряпица худая. Я и снял, положил к Ване
на стол, мол, не гоже такой флаг над сельсоветом дер
жать, Советскую власть позорить... А он и воспринял
по-худому.
Мартын вдруг умолк, поскучнел, брови поникли на
морщинистом лице, и седые кошачьи усы увяли. Он за
ерзал на подставке, крытой солдатским сукном, и ска
зал глухо:
— Я, пожалуй, на сегодня уйду.— Опираясь сильны
ми ладонями о столешню, легко спустился на пол,
сразу очутившись где-то в подстолье, и, глухо откашли
ваясь, покатил к дверям. У порога остановился, про
щально взмахнул костыльком, словно на смерть уходил,
и у всех при взгляде на короткое безногое тело что-то
мучительно стронулось в сердце, и каждый подумал на
себя, не он ли чем обидел Мартына Петенбурга.
Бухгалтер надел черные сатиновые нарукавники и
начал выкладывать из ящиков папки, обрастая и исче
зая за ними. Аня неотрывно глядела в окно на Марты
на Петенбурга, который отсюда казался квадратным и
сплющенным; он перебирался через рытвины, опираясь
на костыльки и подволакивая грузное тело вместе с
тележкой. Солнечные лучи падали косо вниз, и четыре
подшипника, заменившие ноги, резко отсвечивали и
казались зеркальными.
63
— Мне его все жалко почему-то. С ним бы я, по
жалуй, ужилась,— вдруг сказала Аня, но все промол
чали, только экономист Витя оторвал от бумаг голову
и удивленно заморгал белыми ресницами.— Мне ма
мушка сказывала, какой он добрый был. Как в море
рыбакам уходить-, так свои бродни отдаст, босиком в
воду заходит, сам карбас отталкивает. Чудак он был,—
говорила она о Мартыне Петенбурге, как о мертвом.—
Раз за сеном поехали по реке в верховья. Он хоть и
председатель, а со веема за веревку тянул, бурлачил.
Только однажды в конце пути пропал, его не сразу и
хватились. А там мыски долгие, река-то крутит очень,
а если напрямик, посуху, то совсем рядом. К избушке
подходят, видят: костер дымит, у огня какая-то баба.
По одеже-то признали сразу, будто Натаха Качегова,
но она же и в упряжи в лямке стоит. Андели, как испу
гались, думали, блазнит, черт пугает; подошли ближе —
так со смеху и повалились, где стояли. Осподи, так это
Мартын, председатель! Из клади Натахино платье тай
ком уволок, переоделся и вроде бабы всех встречает.
У него уж и варя готова, только садись да ешь. Веселья
тут было... Они ведь все, Петенбурги, первые на де
ревне щеканы-говоруны. Тот же Мартын было подсме
ялся над Тяпуевым. Шел по деревне, видит: под забо
ром, значит, валяется распьянцовская душа Сима Кап-
шаков — тот и не просыхал никогда, там и спал, где
сон застигнет. Видно, кто-то для смеху жердиной сверху
пригрузил, чтобы ветром Симу не сдуло иль не насту
пил кто. Ну Мартын зашел в сельсовет и говорит Вапе
Тяпуеву: «Ваня, чего у тебя нищета под гнетом лежит?»
Все, кто был там, со смеху пали... За свой язык и от
страдал, наверное, Мартын Конович. Уж больно пря
мой был. А прямых завсе ломают.
7
Они столкнулись нос к носу; если бы Мартын Петен