— Я писала его портрет. Сейчас покажу вам копию.
Она встала и принесла альбом.
— Взгляните, каким представила его я.
— Это очень интересный человек, — заметил Тынецкий.
— Не в этом дело. Я не ставила своей задачей приукрасить его внешность. Для меня как художника было важно уловить в нем то, что я чувствовала. Вы видите его доброту и интеллигентность?
— Да. Вы удивительным образом умеете распознавать людей, — сказала Кейт.
— Не удивительно, а точно. Поэтому считаю, что я хороший художник.
Через пятнадцать минут Кейт взглянула на часы.
— Я вынуждена с вами проститься. У меня есть еще незавершенные дела.
— Если можно, я провожу вас, — сказал Тынецкий, вставая.
— Мне будет очень приятно, но мне показалось, что вы собирались позировать?
— Можно отложить на другой раз, а пани Иоланта будет так добра, что найдет какой-нибудь предлог, чтобы я мог навестить ее.
— О, меня можно навещать без предлогов, — сказала Иоланта, подавая ему руку. — Но помните, что от позирования вам не отвертеться.
Тынецкий убедил ее, что не собирается отказываться, и они вышли. Оказавшись наедине с Кейт, он сразу утратил свободу общения, с которой держался в присутствии пани Иоланты. Они молча шли рядом.
— Я подвергаю вас испытанию длительной прогулкой, — заговорила первой Кейт. — Мне нужно на Театральную площадь.
— Может, вы бы хотели поехать на такси?
— О, нет, такая замечательная погода, а я люблю ходить пешком. Вы приехали в Варшаву на машине?
— Нет, поездом. Я очень редко пользуюсь автомобилем. У меня нет прав, а мысль, что шофер часами ждет, огорчает меня. Впрочем, я прекрасно обхожусь без машины и тоже люблю ходить.
— У вас, мне кажется, вообще минимальные запросы.
— Это вытекает из моих скромных желаний, а они, в свою очередь, результат привычки. Я столько лет жил скромно, скорее бедно, и не жалею об этом, потому что приобрел опыт, научился ценить настоящие дела, смотреть на себя трезво и критически… На себя и на других.
— По-вашему, деньги уменьшают эти возможности?
— Ограничивают, способствуя в особенности укреплению в человеке убеждения, что ничто не зависит от его поступков. Деньги подавляют мысли, суждения индивидуума, создают тип духовной лени, морального неряшества.
— Интересные у вас взгляды, и, кто знает, возможно, они справедливы.
Они снова замолчали. Кейт задумалась, не объясняют ли суждения Тынецкого поведение Гого. Какие же разные эти два человека! В Тынецком, который волею судьбы получил состояние и высокое положение в обществе, не было и намека на заносчивость. Он сохранил прежнюю простоту, прежние желания, и, как сейчас выяснилось, прежние взгляды, только раньше он не высказывал их, потому что не было слушателя. Кейт всегда считала его мыслящим человеком. Зачастую даже, меняя ему книги в библиотеке Прудов, у нее возникало желание обсудить с ним то или иное произведение. Ей было интересно, понимает ли этот самоучка прочитанное, а если да, то не ошибочны ли его суждения о сочинениях, которые, кстати говоря, требовали для понимания солидной подготовки и образования. И если она не вступала в такого рода дискуссии, то поступала так не только из-за дистанции, которой придерживалась по отношению к слугам и конторщикам, но еще из опасения, что может смутить Матейку.
Год назад, когда Тынецкий приезжал в Варшаву, он показался ей совершенно иным: холодным, замкнутым, резким, говорил официальным тоном, жестко.
— Вы очень изменились, — сказала она.
— Нет, вы не правы, — возразил Тынецкий — я не изменился совсем. Вы просто не обращали на меня внимания, рассматривая как более или менее пригодный инструмент в имении.
— Вы оскорбляете меня таким предположением моего отношения к вам.
— Что вы, я не хотел этого. Все наоборот: я всегда был благодарен вам за доброту, за доверие, за добросердечие, за то, что никогда не давали почувствовать мое низкое положение. Я хорошо понимаю, что вы не могли относиться ко мне, как к равному. Снисходительность требуется не только в высшем обществе, еще больше она нужна низшим слоям. Уверяю вас, что я остался прежним.
— Я имела в виду другое. Сказав, что вы изменились, я сравнивала вас сегодняшнего с тем, который приезжал в прошлом году.
Он усмехнулся.
— Ах, вот вы о чем, но это лишь видимая сторона. Да, я приобрел немного внешнего лоска, опыта в общении с людьми, избавился от застенчивости, которая была тесно связана с недостатком воспитания и с опасением быть бестактным. Года очень мало для того, кто мечтает наверстать утраченное время так активно, как я. Все это я прекрасно понимаю. Конечно, еще пройдут многие годы, пока я смогу совершенно свободно общаться с людьми. Сейчас я нахожусь в состоянии бдительности и постоянной готовности. И поверьте, это так изнурительно. После каждого высказанного мнения я с тревогой смотрю в глаза окружающих, чтобы убедиться, не сказал ли я что-нибудь неподходящее. При подаче каждого нового блюда, которого я в своей жизни еще не пробовал, я внимательно наблюдаю, как к нему приступают другие. Мне не страшно оскандалиться, а просто неприятно осознавать, что я шокирую других.
Кейт посмотрела на него с сочувствием.
— Уверяю вас, вы вовсе никого не шокируете.
— Спасибо, а если так, то это только благодаря моей внимательности. В прошлом году при встрече я был более внимательным, а поэтому и более скованным.
— Но я должна вам сказать, что вы произвели очень хорошее впечатление на всех моих знакомых, а, уж будьте уверены, они не отличаются снисходительностью и, как правило, неохотно замечают новые лица вокруг себя, поэтому способны более к несправедливой критике и иронии, чем к доброжелательному отношению к новичкам. О вас же все без исключения высказались с большой симпатией.
Тынецкий покраснел.
— Правда?.. Я глубоко тронут, тем более что для меня это было так важно.
— Пан Полясский говорил мне, чтобы я как можно чаще вытягивала вас в Варшаву… Разумеется как родственника. Ну, а пани Иоланта не скрывает своей симпатии к вам, и вы не могли этого не заметить.
— Тоже приятно, — произнес он как-то безразлично, — но это для меня не имеет значения.
— Почему? Пани Иоланта очень красива и пользуется огромным успехом.
— Я не возражаю и желаю ей еще большего.
— Она вам не нравится?
— Это не мой тип, — ответил он кратко.
— Она много говорила со мной о вас и интересовалась вашим характером. — Кейт рассмеялась. — Спрашивала, не женаты ли вы. Ох уж эти женщины! Ни талант, ни высокая духовность и живой ум не охраняют их от главного интереса всех женщин. Жизнь и еще раз жизнь, проблемы брака, дети, любовь, развод.
— А вы… вы в этом смысле считаете себя исключением, — спросил Тынецкий после минутного колебания.
Кейт задумалась.
— Если быть честной, то в определенной степени да.
— Вас вообще этот вопрос не интересует?
— Во всяком случае меньше, чем других женщин.
— Не понимаю… не понимаю… — начал он, но замолчал.
— Что вы хотите сказать?
— Нет-нет, ничего важного, по крайней мере, ничего нового, поэтому позвольте мне не говорить об этом.
— Не беспокойтесь, — улыбнулась она, — я не занимаюсь террором и не стану заставлять вас.
— Я не сомневаюсь в этом.
Они вошли в большой магазин, где Кейт сделала несколько покупок.
— Возможно, вас удивит, — сказала она, когда они снова оказались на улице, — что за этими мелочами я ходила так далеко, но зато сэкономила почти два злотых.
— Так, значит, вам действительно сложно с таким… бюджетом? — поинтересовался вроде безразличным тоном Тынецкий.
— Вовсе нет, — энергично запротестовала Кейт, — его вполне достаточно.
Коснувшись щекотливой темы, им обоим стало неловко, однако Кейт сказала:
— А вы вспомните, что у меня всегда было сильно развито чувство бережливости, а еще прошу принять во внимание, что я никогда не была богатой и привыкла ограничивать свои потребности до необходимого минимума не хуже вас, так что такое положение для меня не трагедия.
— Я помню и знаю вас, — произнес он, обращаясь как бы к себе.
— Если мы уж затронули эту тему, то я должна рассказать вам, что наш прошлогодний разговор я передала моему мужу, и, насколько мне известно, он принял ваши условия.
Кейт сознательно говорила неправду, хотя знала, скорее, могла догадываться, что Гого опять наделал долгов. Но поскольку она думала, что эти долги не превышали маленьких сумм, и так как у нее не было никаких доказательств своих предположений, она считала позволительным для себя сказать полуправду.
Так как он молчал, она спросила:
— Я полагаю, что и у вас есть какие-то сообщения от ваших информаторов?..
Мне жаль, что вы так относитесь к этому вопросу. Поверьте, что мои, а скорее адвоката Гимлера информаторы вовсе не шпионы, не тайные агенты, а просто его коллеги, с которыми он поддерживает отношения. Вы… ваш муж ведет очень экстравагантный образ жизни, и ничего удивительного, что в Варшаве говорят об этом. Так и до меня доходят сведения. Вы осуждаете меня, что я просил следить за вашим мужем?
— Я не осуждаю вас совсем.
— Но осуждали, — произнес он с горечью. — Может быть, я заслужил, но даст Бог, вы когда-нибудь убедитесь, что своими действиями я не запятнал своей чести и они не повлияли на мою лояльность.
— Я верю вам, — ответила она.
— Я не знаю, как выразить вам мою благодарность.
— Мне кажется, это не явилось для вас неожиданностью. Насколько мне известно, всегда и все верили вам.
— Это другое дело. В Прудах мне было положено, а то, что даете мне вы, представляется кредитом, и кредитом, который, возможно, никогда не выплатится.
Последние слова прозвучали с такой грустью, что она удивленно посмотрела на него. Он шел с поднятой головой, вроде тот же, но черты его заострились, как бы застыли. И вдруг она вспомнила слова Иоланты: «Находясь рядом с этим человеком, чувствуешь себя так, точно стоишь перед закрытой дверью, за которой царит абсолютная тишина, хотя знаешь, что там происходят какие-то бурные, мощные трагические события, какая-то борьба гигантов. Выломала бы эту дверь, да сил не хватает».
Еще в полдень эти слова показались Кейт почти комичными в своем пафосе, который в сравнении с сохранившейся в памяти фигурой Матейки, аккуратного и прямого в своем френче и высоких сапогах, Матейки, исполняющего мелкие поручения в имении, должен был приобрести карикатурный вид.
И вот впервые Кейт спросила себя: «Что с ним происходит? Кто этот человек?»
И сразу же поняла, что не знает его совсем, что для нее эта дверь так же наглухо закрыта, что за этой дверью действительно происходит нечто потрясающее, что действуют там силы с нечеловеческим напряжением. Невольно память подсказала целую галерею знакомых лиц в поисках сравнений. Нет, ни в одном она не нашла объяснения или хотя бы указания для раскрытия тайны этого человека, но знала она только, что это не Матей из имения, не наследник Прудов, не черствый резкий пан, который диктовал ей условия содержания, когда Гого лежал у себя в комнате пьяный, не близкий родственник, который так понравился ее знакомым. Ни с кем из понимаемых ею людей сравнить его было невозможно.
Ей показалось, что она должна, что ей необходимо прикоснуться рукой к этой двери, и она сама откроется, но одновременно ее охватил страх перед тем, что ее ждет за ней, перед чем-то неопределенным, таинственным, парализующим и опасным, как пожар, как водопад, как сплетения лиан в джунглях.
Она попыталась осознать, какие его слова, какой тон вызвали в ней это дивное и такое сильное впечатление, но не смогла. Возможно, это были не слова, не звуки, возможно, просто какие-то не поддающиеся объяснению токи, какие-то проявления, нереальные и туманные, но потрясающие.
И произошло нечто удивительное: в ней слилось чувство страха перед чем-то таинственным и внезапным с чувством безопасности, безграничной безопасности в той грозной, захватывающей и непонятной атмосфере. Оно расплавилось, и каплей расплавленного металла упало в глубину сознания, чтобы выжечь там неизгладимый след.
О, великая тайна природы, о, тайна алхимии чувствительной человеческой души, что в своих невидимых горнах сплавляешь в одно целое самые крайние противоположности, страх и желание, тревогу и сладость безопасности, жажду остаться и потребность бежать. О, непокорная, неразгаданная тайна женских сердец…
Не думала об этом Кейт. Далек путь от зарождения внутренних сомнений до мыслей, сознания, контроля. Она злилась на себя, уверенная, что поддалась каким-то призракам, какой-то нелепой галлюцинации, которая и оснований-то никаких не имеет, и никакого значения, и никакого продолжения. Она была выведена из равновесия фантастическими догадками легко возбудимой пани Иоланты или же расстроенными нервами после тяжелой ночи и после очередного скандала, который устроил ей под утро Гого.
Она не могла согласиться, чтобы Гого принял от Фреда Ирвинга такой ценный подарок для нее. Она точно помнила, что несколько месяцев назад, просматривая с Фредом каталог с выставки английских художников, восторгалась именно шотландским пейзажем Ботлея. И вот Фред прислал его как бы для Гого, по всей вероятности, заплатив весьма значительную сумму, и, видимо, надеялся, что Кейт не заставит его забрать картину, потому что показался на именинах, когда Гого уже повесил ее в кабинете.
Она хорошо видела понимающие усмешки всех, кому Гого объяснял, что картину он получил в подарок от Ирвинга. Когда гости разошлись, она все сказала прямо и откровенно, что вызвало взрыв гнева. Он не хотел верить, что этот подарок для нее, и врал, потому что знал это так же, как и она. Не будучи бесчувственным, он был просто жалким. Она спросила, как бы он назвал мужа, который получает какую-то материальную выгоду из-за того, что его жена кому-то нравится? В ответ он перевернул стул и начал кричать, что она слишком самоуверенна, что ей кажется, будто из-за нее все теряют голову, что она не понимает, что такое дружба, что именно Ирвинг — его лучший друг, а картина не такая уж и дорогая, что он сам в прежние времена делал друзьям и не такие подарки, и только Кейт, жадная и меркантильная, завидует успеху даже собственного мужа, может мешать его с грязью и так далее.
Это была одна из мучительных, безнадежных ночей, которая закончилась, как обычно, взрывами жалкого раскаяния и еще более нестерпимых нежностей.
Отсюда расшатанные нервы и
абсолютное
непонимание собственных чувств. Еще раз она взглянула на идущего рядом Тынецкого. Он, конечно, производит приятное впечатление и, очевидно, человек интересный, но пани Иоланта определенно вообразила себе что-то о нем.
— Как вам в Варшаве? — спросила Кейт.
— Что? — встрепенулся он, точно очнувшись.
— Как вам в Варшаве? — повторила она. — После больших городов Запада вам не кажется Варшава бесцветной?
— О, нет. Все большие города, в которых я побывал, были для меня любопытной экзотикой. Я тосковал по стране.
— По Прудам?
— Может быть, — усмехнулся он. — Но по тем Прудам, к которым доступ мне уже закрыт, по Прудам, к которым я привык, по усадьбе, по флигелю, по буфетной, по служебной бричке. По людям, по тем самым людям, которые и сейчас там, но уже не могут говорить со мной так, как прежде, да и смотрят на меня иначе. Нет, нет уже моих прежних Прудов.