Она взглянула на него с невозмутимым спокойствием.
— Мне не хочется отвечать тебе на этот вопрос.
— Ах так!
— Ты можешь только спросить меня, изменила я тебе или нет. Если задашь такой вопрос, то получишь отрицательный ответ: нет, не изменила, и это все.
— И ты хочешь, чтобы я тебе поверил?
Кейт улыбнулась, оттого что это позабавило ее.
— О, нет, вовсе нет. Не думаю, что существует на свете что-то, что меня бы интересовало меньше, чем твоя вера. Мне это совершенно безразлично.
— А вот мне не безразлично! — крикнул он. — Мне нужны доказательства!
— Ты смешон. Если они нужны тебе, так ищи.
— Они есть! Хитростью отправляешь меня в театр, а сама тотчас же уходишь. Куда? Наверняка на условленное ранее свидание с мужчиной и возвращаешься после полуночи. А в каком состоянии?! Взволнованная, разгоряченная, полыхающая! Может, станешь возражать?
— Вовсе нет. Я с удовольствием соглашусь.
— Итак, разве это не доказательства? Не это ли неопровержимые доказательства, тем более, что я знаю, с кем ты была?! Я должен сказать?
— Мне это неинтересно.
— А была ты с Тынецким! — крикнул он, направив в ее сторону указательный палец осуждающим движением.
— Я бы попросила не повышать голос, — вздохнула Кейт, — если бы не знала, что тебе ничто не напомнит о необходимости соблюдать приличия.
— Мне плевать на приличия, тут идет речь о моей чести!
— Твою честь ничто не компрометирует больше, чем твой собственный образ жизни.
— Ответь мне только на один вопрос: ты была с мужчиной?
— Это не важно. Я скажу тебе только, что не компрометировала твое имя и не изменяла тебе. Если тебе этого недостаточно, то ничем не могу помочь, и в третий раз прошу тебя оставить меня.
Он двумя руками обхватил голову и заныл:
— Ах, если бы я мог верить тебе, если бы мог!..
— Это уже твое дело, — сказала она ровным и спокойным голосом.
— Нет-нет, я был бы наивным глупцом, одним из того легиона смешных мужей, которым наставили рога. Я не могу тебе поверить.
Нахмурившись, он всматривался в нее.
«Мало того, что она изменяет мне, так она еще пользуется сейчас своим превосходством надо мной с холодной жестокостью, умышленно заставляя страдать от подозрений. Какая же она злая, мстительная и лживая», — думал он.
Глядя на нее и не владея собой, произнес:
— Я тебя убью.
Он надеялся увидеть в ее глазах страх, надеялся, что Кейт, по крайней мере, бросится к двери, чтобы бежать, она же спокойно села перед зеркалом и, поправляя расческой волосы, невозмутимым тоном сказала:
— Поверь, Гого, мне бы легче было выдержать это, чем твой крик, вульгарные оскорбления, на которые я обречена, живя с тобой под одной крышей.
— Кейт, почему ты ненавидишь меня?
— Ты ошибаешься, это не ненависть. Это брезгливость и презрение по отношению к тебе!
Он какое-то время молчал, а потом спросил:
— А его… его любишь?
— Извини, но ты задаешь вопросы, которые вправе задавать в исключительных случаях кто-то очень близкий, а не ты, кем являешься и останешься для меня — самым далеким человеком на земле.
— Ты хорошо осмыслила свои слова?
— Несомненно.
— Это значит, что и речи быть не может о налаживании нашей жизни?
— Нашей? Наша давно умерла.
Гого сжал губы и умолк.
«Умерла… Так зачем в таком случае нужно жить мне и зачем ей?»
Он видел перед собой ее прямую спину, ее светлые волосы с золотистым отливом, заплетенные в косу и уложенные в прическу.
«Зачем нам жить?..» — думал он.
Кейт повернулась и сказала:
— Оставь меня, я хочу лечь спать. Неужто ты настолько неделикатен, чтобы не понять это?
Он вытер ладонью лоб и иронично усмехнулся.
— Деликатность… Эх, Кейт, Кейт… Ты требуешь от меня деликатности, когда сама разрываешь, растаптываешь мое сердце. Да, растаптываешь. Мне бы хотелось, чтобы когда-нибудь ты почувствовала такую боль, как я сейчас, чтобы и ты когда-нибудь встретилась с такой безжалостной жестокостью, чтобы и ты клянчила хотя бы толику чувства, а тебе отвечали презрением и равнодушием.
Кейт побледнела. Впервые в жизни пронеслась в голове мысль, что ей пришлось бы так сильно от кого-то зависеть, что она могла бы умолять когда-нибудь о такой толике чувства. Слова Гого прозвучали в ушах как страшное предсказание, как предостережение. На пороге того счастья, к которому шла вслепую, ничего не опасаясь, доверчивая и беспечная, она увидела вдруг разверзнувшуюся пропасть. Она добровольно хотела изменить себе, своим взглядам, своим убеждениям, перечеркнуть свою программу и распорядок жизни. Что за безумие!
Дрожь прошла по всему телу, когда Кейт представила себе сейчас, что когда-нибудь сможет так унизиться, так разрушиться, как Гого, и умолять о толике чувства. Она всегда понимала, что любовь — это рабство, плен, самый худший плен, потому что обрекает на унижения, на постыдный страх за каждую улыбку любимого человека, на глупую ревность, на вечные переживания. И она позволила овладеть этому чувству собой, отдалась этой любви, как только встретила ее, без сопротивления, без борьбы. Как загипнотизированная она шла на встречу с этой любовью, не оглядываясь! Какое безумие!
«Еще есть время, — лихорадочно думала она. — Еще есть. Подавить это в себе, победить рассудком и волей этот угар».
Она знала, что это будет стоить ей гигантского усилия, но знала также, что позже это будет уже невозможно.
«Еще есть время, еще…» — думала она, а в сердце чувствовала острую, проникающую боль, точно собственными руками выдирала из него живую ткань.
Эта боль была еще более грозным предостережением.
«Как мне плохо, — говорила она себе, — у меня в голове все смешалось, и не кричу я уже от отчаяния, а что будет дальше. Нет, нужно остановиться под любым предлогом, любой ценой, пока еще я могу справиться…»
— Если есть на земле справедливость, — говорил Гого, — Бог тебя когда-нибудь покарает этой же карой. Тобой будут помыкать так, как ты мной, будешь переносить те же страдания, каким подвергаешь меня, тем же пренебрежением ответят тебе на твои слезы, тем же презрением на твою любовь. Тем же… тем же… Помни мои слова! Помни! Ничего иного я уже не хочу, только чтобы ты прочувствовала те мучения, каким подвергаешь меня! Я мечтаю, чтобы человек, которого ты любишь, когда ты будешь ползать у его ног, сказал тебе, что он хочет остаться один и не можешь ли ты быть столь деликатной, чтобы не надоедать ему своей любовью, которую он презирает! Это придет к тебе, не сомневайся! Будет, будет!
Его лицо заливали слезы. Обе руки он поднял над головой, сотрясая воздух сжатыми кулаками точно в каком-то пророческом экстазе.
Впервые он не показался ей ни пошлым, ни смешным. Каждое его слово глубоко впивалось в ее сознание.
Когда он умолк, Кейт тихо сказала:
— Успокойся, Гого. Я не пренебрегаю твоими чувствами и не нахожу ничего приятного в их унижении. Просто я не гожусь для любви, не хочу и не смогу любить, никого…
— Кейт!
— Подожди. Это во-первых, во-вторых, о нас: ты сам сделал все, чтобы наша совместная жизнь превратилась во что-то страшное и невозможное. Сегодня ты грубо нарушил свои обещания, поэтому я должна сделать вывод и уехать, но сейчас я не в состоянии принять то или иное решение. Я подумаю, а теперь, прошу тебя, оставь меня.
— Хорошо, Кейт, — ответил он дрожащим голосом, — но имей ко мне хотя бы каплю жалости.
После его ухода она бросилась на кровать и разрыдалась. Так она распрощалась с мечтой о счастье. Она окунулась в нее, чтобы убедиться, что попала в чудесный, бездонный, ошеломляющий омут, из которого уже ничто ее спасти не сможет. Остатками сил и воли выбиралась она на берег.
— Я откажусь, я справлюсь… — повторяла она, всхлипывая.
Уже занималась заря, когда она, совершенно измученная, встала и подошла к окну. У нее было готовое решение порвать со всем сразу и окончательно. Она не сможет видеть его. Это было бы выше ее сил, поэтому разрыв с Гого следует отложить на некоторое время.
«Вернусь к ежедневным делам. Время все расставит по местам».
Она погасила лампу и открыла окно. Утренняя свежесть отрезвила ее. После короткого раздумья она взяла лист бумаги, села за стол и написала:
«Дорогой пан Роджер!
Я пишу это письмо после глубоких размышлений с чувством осознанного и окончательного решения, которое приняла. Уверяю вас, что обязанность сказать вам правду причинит мне боль. Вчера я находилась под влиянием настроения и стечения обстоятельств, которые повлияли на то, что мое поведение не соответствовало ни моим чувствам, ни моим мыслям. Я понимаю, что причинила вам зло, вселяя надежду, но сейчас я должна признаться. Я не люблю вас и вообще это чувство мне не присуще. Глубокое и давнее уважение к вам, а также искренняя симпатия заставляют меня подчеркнуть, что я никогда себе не прощу своего недопустимого поведения вчера по отношению к вам. Это было непростительное легкомыслие. Простите меня, если сможете, и забудьте обо мне. И еще об одном хочу вас попросить, рассчитывая на вашу интеллигентность: не старайтесь увидеться со мной. Я желаю вам, дорогой пан Роджер, всего самого хорошего, чего вы заслуживаете больше, чем кто бы то ни было».
Она отложила перо и перечитала письмо. Слезы снова струились из ее глаз.
— Все кончено… конец… — шептала она.
Кейт медленно складывала листок бумаги, листок, на котором она отрекалась от счастья, на котором вынесла приговор своим чувствам, смертный приговор.
— Так нужно, так нужно, — убеждала она себя, а слезы капали, падая на руки.
Она подписала конверт, вложила письмо и заклеила его.
Было семь часов. В это время Марыня выходила в магазины. Взяв письмо, Кейт зашла в кухню.
— Доброе утро, Марыня.
— Доброе утро, пани. О Боже! Что это с вами?! — воскликнула она. — Вы не заболели?
— Нет, Марыня. Передай это письмо посыльному и пусть он отнесет его на улицу Саская Кемпа графу Тынецкому.
— Хорошо.
Кейт провела рукой по лбу.
— Да, у нас сегодня на обед зразы. К ним лучше подать гречневую кашу и в кастрюлю положить несколько корок черного хлеба. Не забудь еще корицу для крема. Есть ли у нас кофе?
— Да, на сегодня еще хватит.
Служанка с конвертом в руках стояла у двери.
«Еще есть время, — пронеслась в голове Кейт мысль, — я заберу письмо и уничтожу».
Сердце бешено колотилось.
— Вам плохо? — спросила Марыня.
— Нет-нет. Иди Марыня.
— А может, вы выпьете горячего чаю?
— Спасибо, Марыня, — отказалась Кейт.
Служанка вздохнула, повязала на шею шарфик, взяла корзинку для покупок, письмо и вышла. Все тише слышались удаляющиеся шаги.
Кейт закрыла лицо ладонями, и из ее груди вырвался стон:
— О, Роджер… Роджер… Роджер…
Шатаясь, она добралась до спальни и упала на кровать. Ей казалось, что она видит каждый шаг Марыни. Вот она подошла к площади, нашла посыльного и отдала ему письмо. Посыльный, изучив адрес, прячет его в сумку и отправляется в путь. Разве он чувствует, что это за письмо? Разве может он знать, что иногда в письме заключена трагедия, вырванный кусочек сердца, смертный приговор. Для него это одно из тысячи писем, такое же, как приглашение сыграть в бридж или просьба взять книгу…
Посыльный номер девять, конечно, не задумывался над содержанием конверта. У него были более важные дела. Он спокойно шел прямо по указанному адресу. Найдя дом, позвонил.
Тынецкий как раз вставал, когда вошла Янова и, подавая ему письмо, сказала:
— Посыльный принес и спрашивает, ждать ли ответ.
Он сразу узнал почерк Кейт и весело спросил:
— Письмо?.. Ну, Янова, у нас замечательно начинается день. Пусть посыльный подождет.
Он вскрыл конверт.
Уже само начало поразило его. «Дорогой пан Роджер…» Что бы это значило? Он внимательно прочитал письмо, размышляя над каждым словом, и задумался.
Спустя четверть часа Янова опять постучала в дверь.
— Уже есть ответ?
— Ответа не будет, — ответил он, не оборачиваясь.
Что он мог ответить? Разве что не верил ни минуты, ни мгновения этому письму. Не знал он и не догадывался, чем руководствовалась Кейт, когда писала его.
Вначале он подумал, что Кейт, вернувшись домой, рассказала мужу правду, признавшись, что любит другого и хочет развестись. Возможно, под давлением Гого она уступила и под его диктовку написала письмо.
В то же время, с другой стороны, он не мог допустить, чтобы Кейт примитивным способом, проклятиями или угрозами, позволила кому-нибудь заставить ее отказаться от себя самой, потому что невозможно было поверить, как она писала, что вечером находилась под влиянием минутного настроения. Он хорошо знал, что Кейт не принадлежала к типу людей, поддающихся настроению.
«Тогда зачем она написала неправду?»
Самые невероятные предположения проносились в его голове. В конце концов, он пришел к выводу, что должно было произойти что-то неординарное или Гого шантажирует ее какой-то только ему известной тайной. В любом случае он не собирался выполнять желание Кейт. Он должен увидеть ее, поговорить с ней. У него не было сомнений, что он сможет убедить ее.
Около полудня Роджер позвонил ей. В трубке послышался голос Марыни.
— Это Тынецкий, я могу попросить пани?
— Сейчас посмотрю.
Через минуту служанка вернулась.
— Пани просила сказать, что ей нездоровится. Она в постели.
— Я надеюсь, что ничего серьезного? — забеспокоился он.
— Нет, мне кажется, нет. Утром она даже вставала, но какая-то бледная и измученная.
— Марыня, спроси, можно ли мне навестить ее и когда, — решился Роджер.
— Пани благодарит, — доложила Марыня спустя некоторое время, — но решительно просит не утруждать себя визитом, потому что она никого не принимает.
— Я желаю ей скорейшего выздоровления и позвоню завтра.
Но не прошло и часа, как он позвонил снова.
— Пан дома? — спросил он.
— Да, он дома.
— Скажи, что просит Тынецкий.
Голос Гого звучал тихо и настороженно.
— День добрый.
— У меня к вам просьба: не уделите ли мне час своего времени, я бы хотел поговорить с вами о делах, важных для нас обоих.
Гого ответил не сразу.
— Я, конечно, готов, хотя был бы благодарен, если этот разговор можно было бы перенести на другой день.
— И все-таки, если бы вы встретились со мной сегодня, я был бы вам весьма признателен, — настаивал Тынецкий.
— Весьма сожалею, но… — колебался Гого, — уж если это так необходимо…
— Спасибо. Так во сколько и где?
Гого предложил встретиться в маленькой кондитерской в семь часов вечера на улице Вильчей.
Он специально договорился на вечернее время, потому что еще теплилась надежда помириться до того с Кейт. Он, конечно, догадался, о чем Тынецкий хочет с ним говорить, и предвидел, что услышит предложение о разводе в качестве дальнейшей выплаты пенсии. Гого был готов решительно отказаться от такого компромисса и уже мысленно выстраивал ответ.
«Нет, пан граф, вы ошиблись, обвиняя меня в подлости. Я не хочу давать моральной оценки такого условия. Какими бы причинами вы не руководствовались, по моему мнению, это не оправдывает попытки достичь цели с помощью угроз подобного рода».