В комнате воцарилось молчание. Спустя несколько минут пани Матильда повернулась. Он сидел неподвижно, точно оцепеневший, сжимая в руках листок бумаги. Глаза его были закрыты, и лишь необыкновенная бледность свидетельствовала о глубоком волнении.
— Это означает для тебя… мой сын, совершенную перемену в твоей жизни, — продолжала пани Матильда. — Я не знаю, как ты к этому отнесешься, ведь мы так мало и поверхностно знакомы с тобой, мы, можно сказать, почти незнакомы. Мне неизвестно также, понимаешь ли ты уже сейчас всю серьезность произошедшего. Тебе вернутся твоя настоящая фамилия, одна из самых почитаемых в стране, титул и большое состояние. Кроме того у тебя буду я, твоя настоящая мать. Ты хорошо знаешь, что и раньше, не зная, что ты мой сын, я относилась к тебе по-доброму. Мне кажется, что с моей стороны ты никогда не чувствовал несправедливости, неприязни или обиды.
— Никогда, пани графиня, — произнес он едва слышно.
— Ты должен знать, что открытие правды, открытие подлого обмана ничтожной женщины потрясло не только тебя, но и всю семью. Я знаю тебя как человека рассудительного и порядочного, поэтому мне бы хотелось, чтобы ты взвешивал любое свое решение, прежде чем примешь его окончательно. Все нужно обдумать, а я прошу тебя только об одном: постарайся не совершить ничего, что могло бы вылиться в публичный скандал, что стало бы сенсацией, пищей для пересудов. Ты понимаешь
меня?
—
Да.
— В твоих, в моих, в интересах всей нашей семьи сохранить в тайне произошедшее, чтобы, упаси Боже, это не попало на страницы газет.
— Я это понимаю, пани графиня.
— Не называй меня так, ведь я же твоя мать… — Старая пани устремила взгляд прямо перед собой и после долгого молчания добавила: — Нам обоим придется привыкать к этому и… обоим будет нелегко. Мне хочется быть искренней, и поэтому я скажу тебе, что двадцать восемь лет я отдавала всю свою материнскую любовь тому, кого считала своим сыном, твоему молочному брату, а следовало тебе, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть украденное. А сейчас, будь добр, оставь меня одну. Подумай, все взвесь, а когда примешь какое-нибудь решение, приходи, мы поговорим.
Молодой человек встал.
— Я, разумеется, — продолжала пани Матильда, — не ограничиваю тебя во времени, и ты можешь зайти ко мне, когда пожелаешь. Передай свои дела Митешакову и скажи ему, а также управляющему, что… например, у тебя отпуск. Завтра приедет к нам юрисконсульт, адвокат Гимлер, и мы обсудим правовую сторону создавшейся ситуации. Если захочешь поговорить еще сегодня с… со своим молочным братом, я ничего не имею против.
Молодой человек сделал неопределенный жест рукой.
— Мне не о чем с ним разговаривать.
— Как хочешь. А сейчас мы расстанемся.
Пани Матильда протянула ему руку, а когда он наклонился, чтобы ее поцеловать, графиня обняла его голову и прижала к груди, а затем поцеловала в лоб.
В этом жесте, продиктованном как бы необходимостью, угадывались неестественность, скованность и принуждение с обеих сторон.
Когда дверь за ним закрылась, она прошептала с какой-то мнительной грустью и недоверием:
— Это мой сын…
А он тем временем, в полусознательном состоянии, шел к административным зданиям, где занимал угловую комнатку рядом с канцелярией. Новость, услышанная от графини Тынецкой, оглушила его с такой силой, что он не мог собраться с мыслями, им владело ощущение, что у него какая-то галлюцинация, какой-то нелепый сон или болезненный бред.
В комнате стоял устойчивый запах известки от свежевыбеленных стен, в форточках роились мухи. Он лег на кровать. Прошло много времени, пока он сумел осознать, что произошло, пока сумел понять смысл услышанного от графини Тынецкой, и сейчас уже знал, что он в полном сознании, что графиня — не привидение. Зато закралось в нем некоторое сомнение, мелькнула мысль, а была ли сама графиня в здравом уме?.. Впрочем, нет, хотя это принесло бы ему облегчение, он понимал, что она говорила серьезно, что говорила правду, что она не умалишенная… Ведь он собственными глазами читал письмо матери, узнал ее почерк, те такие до боли знакомые и такие дорогие маленькие каракульки, которые он видел каждую неделю, подписывая счета. Мать… Женщина, которую он считал матерью… Как же так могло случиться? Тогда что же такое инстинкт?! Ведь он любил ее искренне и глубоко, ее, простую, неинтеллигентную изработавшуюся женщину, не за что-то, а лишь потому, что она была его матерью, а он — ее сыном, что чувствовал себя ее сыном, хотя не делился с ней ни своими мыслями, ни тайнами, хотя ничто их не связывало душевно, а все, что между ними было, называют родственными отношениями. И она любила его. Он замечал любовь матери в заботе, в нежной опеке, во внимании к каждой касающейся его мелочи, в теплых взглядах, временами в слезах… В слезах… Да-да, иногда они озадачивали его, появляясь в ее добрых глазах без видимой причины. А без причины ли? Изредка с губ слетали и слова, которые казались ему ничего не значащими. Она, случалось, говорила: «Простишь ли ты меня когда-нибудь?..» или: «Ох, возненавидишь меня еще…»
Эти воспоминания заставили его подняться и сесть на кровати. Да, сейчас он понял: она думала тогда о содеянном. Однако…
И все-таки она ошибалась: он не испытывал к ней ненависти, скорее наоборот, когда задумывался над ее жизнью сейчас, которая, должно быть, была чередой угрызений совести и нестерпимой боли от содеянного, от того, что она сама навсегда отдалила от себя родного сына. Это охватывало его чувством безграничной жалости.
Старые часы за стенкой, в канцелярии пробили какое-то время, и едва умолк их бой, отозвались костельные колокола. Он не сразу понял, что звонят к похоронам его матери. Встав, натянул на голову шапку и вышел.
Возле кухонного крыла дворца уже собралась толпа людей: дворцовая служба, много хуторских, адвокат, пан Бартоломейчик, мельник Кунке, пан Шельда и серьезный Матешак с крестом в руке. Бабы кивали головами и плакали.
Матей вбежал в комнату матери. Гроб уже был забит. Четверо мужчин и служитель костела собирались сносить его вниз. Пока спускались, собралось еще больше народа. Пришли обе родственницы-иждивенки и панна Кася. Когда процессия свернула в аллею, к ней присоединились генерал Недецкий и граф Роджер.
Следуя прямо за гробом, Матей не сразу увидел его. Мимолетным взглядом успел заметить, что у графа под глазами появились большие синяки и что он нервно кусал губы.
До костела было близко, и вскоре процессия остановилась у входа. Вышел ксендз в черной сутане, окропил гроб, прочитал заупокойную молитву на латыни и, остановившись за крестом, затянул траурную песню.
Процессия медленно шла по деревне между прудами. Люди останавливались, снимали шапки и присоединялись к траурному шествию. Кладбище находилось неподалеку от деревни. Возле выкопанной могилы ждали гробовщики.
Матей стоял чуть поодаль, слушая молитвы, душераздирающую мелодию «Реквиема», шорох веревок о гроб, а потом гулкие удары земли по его крышке. Гробовщики взялись за лопаты. Постепенно вырастал малый холмик, могила единственного близкого ему существа.
Нет, сейчас труднее, чем раньше, было ему поверить, что она не его мать. Кто-то коснулся его локтя, но он даже не повернулся. Люди постепенно расходились. Оглянувшись, он увидел, что вокруг никого нет. Став на колени на свежий желтый песок, он всматривался в небольшой черный крест, в прибитую к нему табличку из жести, гласящую, что здесь покоится светлой памяти Михалина Зудра. Дальше были даты рождения и смерти, но их прочесть он уже не мог: слезы заливали глаза, их становилось все больше и больше, и тонкими ручейками они беспрерывно струились по щекам.
«Мама, дорогая мамочка…»
Он не мог выдавить из себя даже шепота, губы его не двигались, но он знал, что она слышит его… Обрывки сердечных, ласковых мыслей роились в голове, а потом и они растворились в слезах, и только в висках нарастала боль, а в ушах шумело.
С трудом поднявшись, он покачнулся и едва не упал. Добравшись до ворот, заметил, что оставил шапку. Вернувшись за ней, он как-то тупо, почти с безразличием посмотрел на могилу, старательно отряхнул шапку от песка и вдруг почувствовал голод: с утра ничего во рту не было. Он подумал, что пани Бартоломейчикова, у которой он столовался, заказывала сегодня на обед свинину. Должны были для него оставить. Жирный, щедро политый сметаной жур и отварная свинина. Он ускорил шаги. У входа в парк на скамейке сидел граф, покуривая папиросу.
Матей понял, что тот дожидается именно его, и пожалел в этот момент, что не выбрал окружной дороги через имение.
Однако возвращаться уже было поздно. Граф встал и протянул ему руку, натянуто усмехнувшись при этом.
— Я хотел с паном поговорить, — начал он, — думаю, понятно о чем.
Матей слегка пожал плечами и с нескрываемой недоброжелательностью посмотрел ему в глаза.
— О чем же нам говорить?
— Просто поговорить, сложившаяся ситуация… которая… о которой…
— Извините, пани графиня вызвала на завтра адвоката. О наших делах мы будем говорить в его присутствии.
Граф кивнул головой:
— Разумеется.
— Так что еще?
— О, вы не думайте, что я не понимаю, что я ваш должник. Но не я же виновник случившегося. Я надеюсь, что вы хотя бы объективно признаете, что моей вины в этом нет?
— Охотно признаю.
— А создается впечатление, что у вас ко мне неприязнь, для меня это крайне неприятно, ведь раньше мы были друзьями, вместе учились и, если мне не изменяет память, называли друг друга по имени.
Матей, усмехнувшись, едко проговорил:
— О, так вот о чем вспомнил пан?!
— Я не забывал об этом никогда, — уверял Гого, делая вид, что не заметил иронии. — Правда, это давние времена, и, вне всякого сомнения, такая детская или юношеская дружба должна пройти или претерпеть изменения. Но я не вижу причин, чтобы при каких-либо… пусть даже и в данных обстоятельствах вместо дружбы возникла антипатия и вражда.
— Вообще, — спокойно ответил Матей, — это можно приписать одной из сторон. По крайней мере, вначале.
— Как это следует понимать? Я могу привести доказательства своей доброжелательности.
— О да, пан демонстрирует явную доброжелательность, но я, с некоторых пор, питаю к пану откровенную неприязнь.
Он произнес это громко и с ненавистью взглянул Роджеру в глаза.
Гого покраснел. Еще никогда он не чувствовал себя таким униженным. Он ждал Матея здесь в парке с неясной надеждой, что сможет наладить с этим человеком какой-нибудь контакт, что благодаря откровению и своему таланту общаться он сумеет завоевать симпатию этого простолюдина, умышленно выбрав момент после похорон, рассчитывая на то, что тот под влиянием случившегося будет более податливым, но ошибся. Он ясно видел сейчас свой полный проигрыш.
— Вы рассматриваете наши отношения слишком серьезно.
— Я их так рассматриваю?!. — рассмеялся Матей. — О нет, это пан их такими сделал. Поверьте мне, я ждал вашего приезда с гораздо большим нетерпением, чем все остальные. Вам хочется искренности, пожалуйста, я буду искренним. Да, я ждал вас, потому что это я помнил, что мы были друзьями, хорошими в детстве и даже повзрослев. О чем говорить, я понимал, что прежние отношения невозможны. Куда мне, ничтожному слуге, тягаться с графом, мне, самоучке и простаку, стоять рядом с паном. Но в глубине души я надеялся, что будет у меня кто-то, с кем можно поговорить, поделиться своими мыслями, встретив более умного, доброго человека, кто узнает, что я порядочный и всем сердцем преданный работник. Только не думайте, что я рассчитывал получить взамен какие-нибудь блага. Боже сохрани, я не согласился бы даже остаться управляющим. У меня таких помыслов не было, да мне это и не было нужно. Я мечтал лишь о том, что в давнем приятеле найду добропорядочного советчика и светлого опекуна, ведь у меня здесь не было никого, кому я смог бы хотя бы свои стихи показать, спросить, посоветоваться. Ну, а приехал пан и со всего маха, как собаку, ногой! Унижения, насмешки… Не говорите, что не знали, какую боль это причиняло мне. Вам это было известно, а я не мог понять, что вам нужно, за что…
Матей махнул рукой и добавил:
— Вероятно, вы мстили мне, что я когда-то просто был вашим приятелем. Возможно, вы хотели отгородиться от слуги, чтобы тот не осмелился рассчитывать на уважение. Я не знаю, и это меня уже больше не интересует. Достаточно того, что вы сами разрешили эту ситуацию между нами. Мне нечего больше вам сказать. Да вы и сами все знаете.
Гого слушал его, покусывая губы, и все отчетливее понимал, что со стороны этого человека ему рассчитывать не на что.
— Действительно знаю, — сказал он с явным вызовом, — почти не сомневаюсь, что пан сейчас будет мстить мне.
Матей удивился.
— Я? Пану?.. Нет у меня ни намерения, ни возможности, да и что я могу вам сделать? Вы же не зависите от меня, но уверяю вас, что если бы пан даже собирался, — Матей рассмеялся, — остаться писарем в имении, я не чинил бы никаких препятствий, пан мог бы смело сочинять стихи, я бы не заглядывал в тетради и не высмеивал бы эти стихи перед панной Катажиной… Перед моей сестрой панной Катажиной!
Гого отметил в его глазах выражение презрения и ненависти и злился на себя за то, что начал разговор.
— Спасибо за разъяснения, которых мне вполне достаточно, и за предложение, которым я, пожалуй, не воспользуюсь. А сейчас я должен с вами проститься.
Он отвернулся и, стараясь идти как можно свободнее, направился ко дворцу.
Тем же вечером пани Матильда позвала Матея, а когда он появился, сообщила ему, что звонили из фирмы «Урожай Велькопольский» и интересовались, не могут ли Пруды продать три вагона пшеницы с немедленной доставкой. Цену дают хорошую, на полтора злотого за пуд больше зарегистрированной на бирже. Администратор, пан Зембиньский, считает, что можно продать, а сама пани Матильда думает, что лучше подождать, потому что, по ее мнению, цены повысятся.
— Но поскольку ты — хозяин Прудов, — закончила она, — тебе решать.
Эта ситуация смутила и озадачила его. До этой минуты свое положение он воспринимал как бы теоретически, абстрактно, а сейчас впервые почувствовал его реальность и не был к этому готов. Впрочем, ему было все равно — продать или нет, это нисколько не трогало его, поэтому сразу же совершенно искренне отказался сказать что-либо определенное.
— Однако, мой сын, — сказала пани Матильда, — именно тебе придется решать такого рода дела.
Она простилась с ним, поцеловав в лоб.
Утром следующего дня приехал адвокат Гимлер, старый толстый мужчина с голосом астматика. Очки в роговой оправе и костюм в клетку придавали ему вид американского бизнесмена, что еще больше подчеркивалось энергичными движениями и громким смехом.
Своей фигурой, суетливым поведением и бегающими глазками он действовал пани Матильде на нервы, но она ценила его как опытного юриста и порядочного человека, которому можно было простить стилизацию под американца. К тому же адвокат Гимлер мог смело отнести себя к разряду тех служителей Фемиды, которые не занимаются долгими и ненужными разговорами, а сразу ориентируются и быстро разбираются в каждом деле, не затягивая с выводами.
Так было и в данном случае. После часового совещания с пани Матильдой и краткого общего замечания, в котором адвокат классифицировал случай феноменальным и объявил, что с юридической точки зрения ничего опасного он не видит, никаких особых формальностей, поскольку обе стороны, то есть настоящий Тынецкий и тот, который до сих пор считался оным, не подвергают сомнению правдивость признаний покойной и других свидетелей.
А вот что предпринять во избежание скандала, то, по мнению адвоката, здесь предвидятся значительные трудности. Прежде всего речь идет об административных и военных органах в связи с заменой документов. Разумеется, при связях, какими владеет пани Тынецкая да и он, адвокат, удастся предотвратить попадание этих сведений в прессу, однако от людской молвы ничего не утаишь, тем более, что в самих Прудах сразу же, а в околице вскоре случившееся примет большую огласку. Поэтому адвокат считает, что было бы лучше отправить обе заинтересованные стороны на длительный период из Велькопольски. Тогда слухи, не находя подтверждения, будут постепенно ослабевать, а когда настоящий хозяин Прудов вернется, это уже не будет новостью или скандальной сенсацией.