– Хорошо, – кивнула согласно Марфа, – посмотрю, – и пригласила: – Присаживайтесь, гости дорогие, к столу!
Алексей обвел удивленным взглядом стол. И поразило его не столько обилие блюд со снедью, он уже привык к тому, что сибиряки на аппетит не жалуются и в любое время готовы прилично выпить и закусить, а то, как скоро и незаметно собрала на стол Марфа. Увлеченный наблюдениями за Машей и Михаилом, он даже не заметил, выходила ли она из комнаты. И мысленно укорил себя за подобное ротозейство.
За ужином Марфа потчевала гостей копчеными щуками и малосольным хариусом, сочной кровяной колбасой, которую местные инородцы называют ханом, а также еще одним национальным блюдом, приготовленным из молочных пенок, особым образом засушенных и измельченных и, как оказалось, очень вкусных. К сожалению, из этого изобилия Алексей, опасаясь за собственный желудок, отведал лишь самую малость – кусочек щуки да, грешным делом, с опаской попробовал несколько ломтиков кровяной колбасы. Но и этого хватило, что чай он уже осиливал с трудом, хотя глазами бы съел еще и парочку просто замечательных ватрушек, что вынесла Марфа к чаю.
Лицо ее, поначалу угрюмое и недоверчивое, самым поразительным образом изменилось. И Алексей понял, что Марфа, оказывается, еще молода, хотя, несомненно, старше Михаила, и даже хороша собой. Только почему она носит эти старящие и уродующие ее черные одеяния? Судя по тому, как лихо она управлялась за столом с едой и даже выпила две стопки вина, одежда ее не от чрезмерной богобоязни и послушания. И, улучив момент, спросил об этом у Владимира Константиновича. Но тот удрученно покачал головой и ответил:
– Сейчас не к месту об этом говорить. Слишком болезненная тема и для Марфы, и для Михаила. Я вам об этом непременно расскажу, но в другое время и, конечно же, не здесь.
Постелить Алексею хозяин приказал в своей спальне. Сам принес для него из чулана низкую походную кровать, и Алексей понял, что Михаилу перед сном хочется еще поговорить. Вероятно, последние события все-таки выбили его из колеи, хотя он старательно делал вид, что они его ни в коей мере не беспокоят.
Он некоторое время лежал спокойно, и Алексей даже задремал: все эти передряги, без сомнения, не прошли даром, и стоило ему коснуться головой подушки, как веки словно налились свинцом и он с трудом разлепил глаза, когда Михаил вдруг заговорил. И так, будто продолжил свой рассказ, начатый не сегодня, а много дней назад, потому что был он без уточнений и разъяснений. Хочешь – слушай, хочешь – не слушай, но не переспрашивай, не требуй растолковать, иначе прервется нить повествования, пропадет кураж и потянет вновь упасть головой в подушку, поддаться сну, который прервет рассказ и вряд ли позволит ему возобновиться. Слишком редки те мгновения, когда человек бросается словно в омут иной раз не слишком приятных воспоминаний и откровений. Так бывает или в минуты наивысшего блаженства, или после того, как испытал смертельную опасность...
– Ты вот на меня все время с какой-то издевкой посматриваешь, Алексей! – Михаил поворочался с боку на бок, затем перевернулся на живот. В слабом свете лампы глаза его сверкнули шало, по-цыгански. – Думаешь, дурень ты, дурень, Мишка! Силы тебе или деньжищ девать некуда? Жизнь прожигаешь! Водку жрешь! Баб лапаешь! Все оно так, да не так! – Михаил вздохнул. – Мне вот тридцать два всего, а я и стреляный, и битый, лихой судьбой омытый.
– Владимир Константинович немного о тебе рассказывал, – подал голос из своего угла Алексей.
– Да что он может знать? – махнул рукой Михаил. – Рассказывать легче, а ты попробуй это пережить... – Он сел на кровати, свесив крепкие ноги в холщовых кальсонах. – Говорят, цыганский дух во мне колобродит. Умыкнул кто-то из дедов моих по матери цыганку из табора. С тех пор и воцарился в нас этот самый дух бродяжий. Зимой еще терплю, но лишь сосульки носы повесили – меня в дрожь бросает, колотит, ломает, в голове прямо помутнение и сумятица.
– Значит, тебе и под пулями случалось бывать?
– Случалось, – усмехнулся Михаил, – и с басурманом туркой повоевать, и с джунгарами, и по памирским горам пройтись. Там в камышах я Мурку свою первую и подобрал. А эта у меня вторая, – кивнул он на тигрицу, лежащую у его ног. Услышав свое имя, она подняла голову, окинула комнату ленивым взглядом, столь же лениво шевельнулся кончик хвоста, и, выставив вперед мощные лапы с выпущенными когтями, потянулась и зевнула во всю пасть.
Михаил опустил ноги на ее спину и улыбнулся:
– Горячая, прямо как девка в бане! Зимой в экипаже ни грелок, ни дохи не надо, если Мурка рядом. – И уже серьезно продолжал: – Я ведь с пятнадцати лет по тайге мотался. Хотел, чтоб матушка и Марфа нужды не знали и от папани моего ни в коей мере не зависели. Он ведь меня только к двадцати годам открыто признал... – Михаил, не глядя, пошарил на прикроватном столике, достал портсигар, протянул его Алексею.
Они закурили. Сделав несколько затяжек, Михаил перешел в низкое кресло около окна. Не в пример той комнате, где лежала Маша, эта была обставлена по-европейски.
– Всю нашу тайгу обежал в свое время с кайлушечкой, все горы. Шурфы, лоток... И сейчас, бывало, как припомню, тут же сон надолго теряю. Вроде бы чего надо? На приисках неплохо хозяйствую и на фабрике... Слитки в руках, почитай, каждый день держу, но мне золотишко теплым, с земли надо почувствовать, в котомке или в тулуне на шее... – Михаил вздохнул и сильно затянулся папиросой. – Нас, диких старателей, в то время «хищниками», или «бергалами», звали, да еще «горбачами», видно потому, что весь скарб на собственном горбу таскали. Случалось за это золото в такие переделки попадать, врагу не пожелаешь! И сейчас порой страшно вспоминать. Что там Сербия! После нашей тайги ихняя война мне игрой показалась. – Он отвел руку с зажатой между пальцами папиросой в сторону и стянул с плеча нательную рубаху. – Смотри, здесь меня турок ятаганом рубанул, но я увернулся, и удар вскользь пришелся, а тут, – он ткнул пальцем в безобразный шрам, располосовавший плечо, аккурат рядом с первым, едва заметным, – меня Топтыгин зацепил своей лапищей... Так что и стреляли меня, и били не раз, и медведь чуть хребтину не сломал, благо что нож за голяшкой оказался. Теперь завсегда клинок при себе ношу.
– Может, кто-то из старых приятелей или врагов решил тебе отомстить?
– Не думаю, – досадливо поморщился Михаил. – Проще нож в спину всадить или из обреза подстрелить. Тут у нас в моду вошло винтарям стволы укорачивать. Говорят, в тайге легче управляться. А я так мыслю, удобнее разбойным промыслом заниматься.
– А он что ж, у вас процветает? – справился Алексей и посмотрел на окна. – То-то я смотрю, ставни на окнах с запорами, решетки...
– Всякое случается, – пожал плечами Михаил, но в подробности вдаваться не стал и продолжал, как ни в чем не бывало: – Вот подумаю иногда с другого конца: сидел бы я, Михаил Кретов, к примеру, день-деньской только при хозяйстве, при теплой бабе и детишках, так страх пробирает похлеще таежного. Знаешь, как бы ни крутила меня лихоманка, как бы ни ломала и ни гнула – все ж сколько удивительного удалось увидеть, с какими людьми перехлестнуться, с бедой и смертью миловаться, а вот не пропал... – Он затушил окурок о край пепельницы и тут же достал новую папиросу, но не закурил. – Может, в этом и есть смысл жизни, чтобы нужде сопротивляться, болезням, страхам? Ведь меня бродяжья жизнь, как хороший топор, закалила! Истинный бог, – он перекрестился, – все на своем пути порублю, если дорогу заступят, хоть лед, хоть камень, а своей задумки достигну... Нечиста сила! – выругался он на Мурку, которая неожиданно громко фыркнула и недовольно ударила несколько раз хвостом по полу. – Чего неймется? – прикрикнул он на кошку. – Спи уже!
Мурка безмятежно, вприщур, посмотрела на него своими глазищами и опустила большую голову на лапы.
Михаил недоуменно посмотрел на папиросу, потянулся было за спичками, но вдруг отбросил ее в сторону и с некоторой долей вызова в голосе продолжал рассказывать:
– На снегу спал без костра, в реках тонул, как-то промеж льдин чуть лодку не затерло, черным, как горелый пенек, из тайги выходил, а хворь не брала. А другой, глядишь, полжизни нежится у бабы под теплым боком – и понесли милого на погост от случайной болячки. Думаю, человек должен себя нарочно утруждать, блюсти себя в поджарости и в непокое. Я, конечно, бывает, загуляю, но сам в пьянстве не закисаю, это у меня для куражу, чтоб кровь быстрее в жилах бежала, раз не удается в тайгу вырваться. Иначе и вовсе заплесневеешь... – Он потянулся всем своим сильным, складным телом и хитровато посмотрел на Алексея. – А ладно мы с тобой поговорили? Все про меня узнал али как?
– Ровно столько, насколько ты сам мне доверился, – усмехнулся Алексей. – Занятный ты человек... – Он недоговорил и прислушался. Кто-то быстро шел по коридору. Шаги смолкли у дверей комнаты. И в то же мгновение они услышали стук и голос Марфы:
– Миша, к тебе посыльный прискакал от урядника. На заводе беспорядки. Амбары подожгли...
– О господи! – вскочил Михаил на ноги. – Зови его сюда. – И предупредил Марфу: – Учителю и Маше пока ни слова!
Через несколько минут, когда на пороге возник Ермашка, запыленный, с усталым лицом, и Михаил, и Алексей были уже в полной боевой готовности, чтобы выехать на завод.
– Проходи, – буркнул Михаил охотнику, – рассказывай, что приключилось. Нешто серьезное, если урядника вызвали?
– Кабы только Егора Лукича, – ответил угрюмо Ермашка, – а то ведь всех конвойных казаков по тревоге подняли да еще из Тесинска стражу вызвали. Сам не видел, но по слободе слух пронесся, что Тригера в ковш с огненным чугуном столкнули, только парок пошел...
– Тригера?! – воскликнули оба одновременно и переглянулись, а Михаил вдобавок еще яростно выругался.
– Марфа! Неси карабины! – приказал он сестре, наблюдавшей за ними от порога. Алексей заметил, как заходили желваки на его скулах, а, казалось, по-детски безмятежные глаза налились вдруг стальной холодностью. – Я этих жучар в дерьмо раскатаю, кто Тригера приговорил! – жестко произнес он и посмотрел на Алексея. – Поедем верхами, через тайгу, так что держись! Спешить буду, снисхождения никакого! Если отстанешь – ждать не станем! Тогда выбирайся как можешь! Сам понимаешь, мне надо на завод скорее попасть! Поэтому поезжай лучше экипажем...
– Вели оседлать лошадь, – сказал сухо Алексей и перехватил у Марфы один из карабинов, – я ведь тоже не на перинах всю жизнь отлеживался!..
Глава 17
Нехитрый запор на дверях деревянной заводской церковки был сбит камнем, который валялся тут же, на крыльце, со свежими сколами и царапинами. Видимо, преступнику пришлось ударить по засову несколько раз, прежде чем выбить кованый пробой из косяка. Егор Зайцев поднял камень, завернул в носовой платок и спрятал его в сумку.
Дверка в боковой стене звонницы висела на одной петле. По крутой лестнице поднялись наверх. Вот он, колокол, чей пудовый язык бился несколько часов назад о чугунные стенки, поднимая набатом на мятеж, на смуту...
Алексей окинул взглядом слободу. Сверху видны только крыши, над которыми едва курчавятся первые дымки. Над заводскими зданиями тоже плавает облако дыма. Чадит пожарище на месте самого большого амбара. Остальные три удалось спасти...
...Рабочие, сами напуганные тем, что натворили, бросились ведрами заливать огонь. Подоспела заводская пожарная команда, следом резвые битюги примчали на бочках с водой пожарных из Тесинска, но главный амбар полыхал уже по самую крышу. Поэтому решили спасать хотя бы то, что можно было спасти: оставшиеся амбары, заводскую контору и ближайшие дома. Ручные помпы захлебывались от непомерной нагрузки. Люди бежали от реки в гору и, задыхаясь, плескали воду на стены, передавали ведра наверх тем, кто заливал крыши, и также бегом возвращались обратно...
К утру от главного амбара остались лишь головешки да закопченные вперемешку с грязью и мусором бурты проволоки, листы железа, чугунное литье, топоры, сковороды, печные вьюшки, гвозди и прочие изделия, которые необходимо было немедленно спасать: очищать, сортировать, сушить, убирать под крышу, иначе через день-два все покроется ржавчиной, а значит, потеряет товарный вид. Возле пепелища, на котором уже копошились, разбирая завалы, десятка два каторжных, выставили охрану из конвойных казаков, а в конторе Егор Зайцев и Алексей после осмотра звонницы вели допрос подозреваемых в гибели Тригера и устройстве беспорядков.
Михаил Кретов с самым мрачным видом пристроился в углу за обшарпанным столом одного из заводских чиновников и молча наблюдал за ходом дознания.
Подстрекателей выявили сразу. Тот самый русобородый богатырь Захар Бугатов, которого Алексей запомнил по встрече у горна, и коренастый вальцовщик Ерофей Матвеев, чьи арбузы первыми поспевали в слободе... По свидетельству очевидцев, события разворачивались неожиданно. Рабочие литейного цеха окружили Тригера и Столетова недалеко от форм с жидким металлом. Разговор поначалу шел злой и возбужденный, но немец все-таки сумел перевести его в более спокойное русло и, хотя тоже нервничал и сбивался в речи, похоже, сумел убедить литейщиков, что в скором времени дела на заводе изменятся к лучшему, а рабочим горячих цехов не только повысят жалованье, но и будут выплачивать его полновесной серебряной монетой.
Сказал он и о том, что завод получил государственный заказ на изготовление рельсов для узкоколейной железной дороги на государственном золотом прииске «Надежда». И вполне возможно, что этому примеру последует и Михаил Корнеевич Кретов. По крайней мере, он уже попросил подсчитать затраты на подобное дело и ожидаемые выгоды.
Рабочие слушали его серьезно, не перебивали, лишь переглядывались иногда, но и вопросов пока не задавали. Тригер увещевал их вернуться на свои места. Если остынет доменная печь, то тогда уже не будет ни работы, ни жалованья... И рабочие вернулись, не слишком довольные, но присмиревшие.
Успокоить заводских Тригеру помогло еще и то обстоятельство, что люди видели и знали, как искренне печется управляющий о делах, сам изрядно не жирует, живет хотя и в каменном, но казенном доме, который занимал еще прежний управляющий, и, главное, слов на ветер не бросает. Если пообещал, то в дугу выгнется, но все, что сказал, выполнит.
Правда, бухгалтер этих настроений не разделял и очень скептично отнесся к обещанию управляющего повысить жалованье горновым и вальцовщикам. Но спорить с начальством при народе не осмелился, потому что, стоило ему высказать полушепотом сомнение в том, что государственный заказ поможет заводу выйти из неприятного положения, Тригер сверкнул на него таким разъяренным взглядом, что бухгалтер невольно опустил глаза и отступил за его спину. Флегматичный немец в минуты гнева был непредсказуем, мог, говорят, и по морде запузырить, несмотря на строгое остзейское воспитание.
Рабочие вернулись на свои места. А доменная печь принялась заглатывать сизую руду, белый известняк, уголь, чтобы точно в положенный срок извергнуть из себя огненно-жаркий густой поток чугуна...
Тригер не ушел с завода. Кутаясь в плед (его продолжало лихорадить), он прошел по цехам и к моменту выхода чугуна снова вернулся в доменный цех...
Дальше немногочисленные свидетели гибели управляющего утверждали, что Тригер, прикрывая рукавицей лицо от жара, подошел к ковшу и что-то спросил у доменного рабочего Захара Бугатова. Тот засмеялся и вытянул руку в сторону домны. Все, кто находился в этот момент в цехе, смотрели в том же направлении, на струю льющегося металла, а когда обернулись, то Тригера уже не было и лишь бухгалтер Столетов медленно сползал на пол с синюшным, как у удавленника, лицом.
Он единственный видел, как Захар подтолкнул худосочного Тригера в плечо и, не дав пошатнувшемуся от неожиданности немцу опомниться, подхватил его под мышки и под коленки и забросил в ковш. Управляющий не успел даже вскрикнуть... Пшикнул мгновенно, как раскаленная сковорода, чугун, взвилось облачко пара – все, что осталось от Генриха Тригера... Пока горновые и их помощники приходили в себя от ужаса, Захар сорвал с себя фартук и метнулся к выходу. Никто его не остановил. Люди потрясенно уставились на ковш с багровым металлом и быстро-быстро крестились дрожащими от только что пережитого кошмара пальцами...