— Здравия желаю вашему превосходительству.
Цветков именно требовал от него, чтоб он говорил котлета, а не коверкал этого слова по-своему.
— Как котлету? — изумился Цветков, перестав есть и во все глаза уставившись на Забужского.
— Так точно, ваше благородие…
— Котлету?..
— Так точно, ваше благородие.
— Вольно! — крикнул Цветков. Он видел, что Забужский отвечает совсем не то, что следует… Он имел время хорошо его изучить и понимал, что сейчас Забужский своими «так точно» хочет подтвердить только, что Цветков прав, а он нет: котлету нельзя называть коклетой.
— Из чего ты ее сделал?
— Коклету?
Забужский хотел было поправиться, но Цветков сейчас же его остановил:
— Не нужно. Чорт с тобой! Коклеты — так коклеты. Из чего ты ее сделал?
— Из чмеля-с.
— Из шмеля?
— Так точно. Вот этакий-с.
И Забужский, собрав пальцы на левой руке в кулак, выставил вперед указательный палец.
— Как же ты ее делал?
— Обыкновенно, как вообще…
— Рубил?
— Рубил-с. Потом пустил жирку. Только жарить не жарил — сырую. Должно очень хорошо вышло: ведь у него мед… Сейчас подношу, говорю:
«Пал Иваныч!»
А они бегут, бегут… Потом стали. Я им:
«Пожалуйте кушать».
Потом говорю:
«Чмель».
Вижу: нюх-нюх, понюхали. Конечно, нынче — муха, завтра — муха, надоест. Да…
«Чмель», — говорю.
А они действительно нюхают. После того стали кушать.
— И теперь спит? — спросил Цветков.
— Почивают-с.
Забужский уважал и любил Павла Ивановича не меньше Цветкова.
Правда, он познакомился с ним недавно и ничего не знал о его прошлом, кроме того только, что когда-то Павел Иванович был старый знакомый Цветкова и знал его жену.
Он понимал, конечно, что Павел Иванович, директор гимназии, и Павел Иванович, паук, две — вещи совершенно разные. Но это ничего не значило.
Когда Цветкова не было дома, он проделывал перед Павлом Ивановичем то же самое, что и перед Цветковым.
Только он относился к Павлу Ивановичу более почтительно.
Он называл его «ваше превосходительство»…
Это, однако, не мешало ему, например, не стоять на вытяжку перед Павлом Ивановичем или разговаривая с ним сидеть на табурете, держа между ногами половую щетку.
Ему, кажется, даже было приятно, что Павел Иванович такой невзыскательный господин.
Он говорил про него:
— Они добрые, они не осудят.
И вот, бывало, сядет Забужский на табурет среди комнаты, заложит ногу за ногу и говорить:
— Эх, ваше превосходительство, сами посудите, почему я иногда не могу спать? Первое, что их благородие жалко, а второе, изволите видеть, дома у меня отец, мать…
Он взглядывает на Павла Ивановича и ему кажется, что Павел Иванович слушает его очень внимательно.
Ему даже чудится его голос:
— Терпи, брат Забужский…
— Я-с и то, ваше превосходительство, терплю… Только вы сами человек рассудительный и понимающий про человечество. А как убьют?
— Это кого? — спрашивает Павел Иванович, — тебя или капитана?
— Да и их и меня… Дети у них, изволите видеть, Вася, Коля да Петя, жена опять же, Марья Петровна… Конечно, сами вы человек не военный, вы генерал светский-с, а все-таки возьмите в толк, ваше превосходительство, ведь жалко?
— Гм, — говорить Павел Иванович. — На то война. Молись Богу, Забужский.
— Я и то молюсь.
— Молись лучше.
Однажды во время этих разговоров Забужскому пришла в голову такая мысль:
«А что если убьют Павла Ивановича»…
И ему стало жутко и холодно.
— Пал Иваныч! А что ежели, помилуй, Бог, вас убьют?
Лицо у него вытянулось и побледнело. Только теперь он понял, как дорог ему Павел Иванович. Что они тогда, правда, станут делать с барином…
Тогда они уж совсем останутся одни…
Когда он в ту ночь после ужина сталь на молитву, сложив молитвенно руки по католическому обычаю, прочитал вечернюю молитву, мало понимая её смысл, и потом уже от себя прибавил, опустившись на колени: «Матка Божска, змилуйся над паном и мною бедным хлопчиком», вслед затем он прошептал тихо:
— И над Пал Иванычем.
И распростерся ниц на полу…
III
У Цветкова, большего любителя оружия, на стене над кроватью висело несколько старых военных винтовок: берданка, шаспо, пибоди, магазинный винчестер.
Тут же на полочке лежали патроны к ним, по три, по четыре штуки каждого типа.
А берданочных патронов было несколько пачек… Они попали к Цветкову прямо из мастерских. Он даже не развязал пачек. Так они и лежали тут с краю полочки грудкой в своих синих бумажках, в каждой пачке по пяти штук, перевязанные сверх бумажки крест на крест веревочкой.
В тот день была сильная пальба.
Когда разрывались снаряды далеко от места их разрушительного действия, из окон вылетали стекла. Звенел, казалось, самый воздух, стонал и охал.
«Матка Божска» не спасла Павла Ивановича… Холодно и строго смотрела она из темного киота на Забужского. Забужский стоя у кровати Цветкова, поставив одну ногу коленкой на край кровати, он брал с полочки, где лежали патроны, синие пачки одну за другой и совал их в карман.
Один карман у него уже был полон. Должно быть, Забужский не очень церемонился с пачками или очень торопился. Он совал их как попало: на пачке, поместившейся в кармане сверху других, синяя обложка оборвалась, и между разодранными краями бумажки тускло поблескивали заплечики патронов.
Ресницы у Забужского были мокры, и он мигал ими редко и быстро, словно у него их дергало от времени до времени… И каждый раз, когда мигал, всхлипывал и смыгал носом, вздергивал нос в то время, как веки плотно прикрывали глаза.
Наполняя карманы патронами, он повторил несколько раз:
— Господи, Господи!..
То и дело глаза у пего совсем застилались слезами, и тогда он отворачивал лицо в сторону, и занеся руку к виску, захватывал край рукава пальцами, прижав к ладони и проводил рукавом по глазам от одного глаза к другому. Потом сморкался, отвернувши лицо еще более в сторону, прямо на пол, зажав конец носа между двумя пальцами.
Но временами лицо его вспыхивало гневом и злобой, когда в комнату снаружи особенно громко доносился звук разорвавшегося где-нибудь поблизости снаряда. Глаза загорались; с особенной поспешностью хватал он с полочки синие пачки и запихивал в карман, наклоняясь и заглядывая в карман, надавливая на пачку пальцем одной руки, а другой рукой оттягивая карман в сторону, чтобы пачка входила свободнее.
Когда на полке уж не осталось ни одной пачки, он схватил со стены берданку и бросился к выходу, на ходу обтирая ствол и затвор берданки краем мундира.
Он побежал прямо на батарею.
Подбегая к батарее, среди шума и свиста он расслыхал голос Цветкова, хриплый, казалось, вылетавший: откуда-то из-под земли.
— Четыре патрона, беглый огонь!
У него мелькнула мысль:
— Значит, близко… Атакой идут.
— А-а-а! — донеслось издали, слабо едва внятно. Чудилось, что кричит один человек, застигнутый бурей в поле, стараясь перекричать бурю… Но было слышно сразу, что крик этот несется издали, может, за полверсты… Голос одного человека затерялся бы и на близком расстоянии среди грохота орудий, воя и взрывов снарядов.
На секунду Забужский остановился.
Опять словно ветром донесло до него:
— А-а-а…
Надрываясь изо всех сил, Цветков кричит на батарее:
— Четыре патрона! Вон по откосу… Беглый огонь!
Забужский бросился на батарею.
Вскочив на парапет, он глянул вперед.
— Ага! вон они… Вон вы, голубчики!..
Он привалился к стенке, зубами разорвал пачку, вставил патрон и закрыл затвор.
Из-за вала ему видно, как наступает неприятель. На глаз он прикидывал расстояние.
Совсем близко.
Даже лица отдельных солдат можно рассмотреть…
Дикая ярость охватывает его. Ему самому хочется крикнуть им что-нибудь навстречу.
И он кричит, выставившись почти по грудь:
— Дьяволы! Черти! Нехристи!
Но они его не слышат, им даже его не видно… И он сам теперь не разберет, что они кричать… Он видит только эти лица, эти открытые рты, эти словно сведённые судорогой брови, натянувшиеся туго, так что ясно выступили скулы под кожей щеки…
Он прицелился и выстрелил… Выстрелил второй раз, третий. Все мимо.
Тогда он пробежал вперед мимо орудий и, остановившись там совсем на виду, стал стрелять, посылая пулю за пулей выхватывая из карманов пачки, разрывая их, роняя на землю патроны.
Страшный, оглушительный взрыв.
Казалось, земля дрогнула у него под ногами… Впереди — черный столб дыма, блеск пламени в дыму и над дымом что-то, чего он не может разобрать… Камни ли это, комья ли земли, или разорванные на части человеческие тела…
Неприятель попал на фугас.
После взрыва стало тихо… Только эхо грохотало в горах.
— Забужский! Идиот!..
Он узнал голос Цветкова.
— Котлета! — кричит кто-то в окопах. Слышится хохот.
— Пошел назад! — кричит Цветков.
Забужский оборачивается.
— Ваше благородие! — кричит он. — Ваше благородие…
Лицо у него грязное, как всегда. Около носа и около глаз видны белые полосы, оставшиеся после того, как он вытирал рукавом слезы…
— Ваше благородие! Вдогонку им! пустите разик…
— Сожгет! — кричат ему опять из окопов, — отойди от орудиев!
Забужский, наконец, бежит назад, соскакивает вниз.
— Ты что, осатанел, что ль? — обращается к нему Цветков.
Забужский становится во фронт, долгое время не знает куда девать берданку, потом берет ее под мышку.
Лицо у него растерянное, рот полуоткрыт.
— Ваше благородие!
На глазах у Забужского выступили слезы, нижняя челюсть отвисла, и все лицо вдруг сморщилось, как лицо плачущего ребенка…
— Ваше благородие!.. А Павел-то Иваныч…
— Ну!..
Цветков закусил губу.
— Приказали долго жить… Духом их… Вот этакая…
Он расставил руки во всю ширину.
— Как хватит… Стекла у нас выбило… А он, гляжу, ножками кверху… Как хлоп — и готово… С одного духа убило.
— Куда же ты его дел?
Лицо у Цветкова стало как каменное, точно все в нем застыло.
— В коробочку положил… Думаю, до вас. А там что скажут.
В землянке
(Из рассказов фейерверкера Сорокина)
I
— Была у нас одна старуха; этакая, как сказать — в роде монашки. Высокая — во! Как жердь. Все монашки — низенькие, а она высокая.
Да… Рулем звали, потому что, опять говорю, как была она высокая, то и нос ей от рожденья был даден как надо быть… Тоже очень большой был нос.
Потому и Рулем звали.
И худищая — страсть… Вся высохла. Шея это длинная-длинная. Голова трясется.
В черном платье ходила и в платке с бахромой. Тоже и платок черный — под цвет.
И вот я что скажу: баба ведь она, если так разобрать, обыкновенная баба; только что старая… А оденет платок и сейчас мое почтенье…
Вот тебе и баба…
Платок это, как мантия — до пяток; под горлом булавочкой заколоть и на груди булавочкой, а видать — не видать, что булавочкой. Как мантия… Да…
Сложить ручки и стоит.
Смотришь, смотришь на нее… Господи Боже… Ну ведь, ей Богу же пахнет от неё ладаном или кипарисом, или еще чем…
Ей Богу!
Лицо желтое, руки желтые… Платок этак над глазами шалашиком… И глаза как из погреба смотрят.
Темные глаза у ней были само собой, а тут еще от платка темно…
Как не живая… Либо еще что хуже.
Стоит и молчит.
И раз, помню, стояла-стояла она так-то…
И вдруг — бац!..
— Нынешней ночью, — говорит, — сподобилась я, матушка Пелагея Петровна (это дьяконица наша — Пелагея Петровна)… Да… сподобилась, — говорит опять, — я быть на том свете…
И сейчас открыла рот…
Зубы это редкие черные, рот, как яма…
— Господи Иисусе Христе…
Перекрестила рот.
— Сподобилась, — говорить опять.
Конечно, молод я тогда был, глуп…
Полчеловек, одним словом; у дьякона в работниках служил… Два рубля получал…
Знаете, жуть взяла…
Погляжу погляжу… Ах ты, Господи… Думаю:
— Все люди, как люди… А у ней все равно как все провалилось: и глаза и рот… Все одно, как и сама провалилась.
Платье это, платок — все черное. Да…
— Сподобилась, — говорит…
Глядь я на дьяконицу.
Чай она пила… Вприкуску, конечно. Так у ней сахар в зубах и остался…
Вынула сахар, положила на стол.
— М-м-м — говорить. — Как же это?
Тут она и пошла, и пошла…
Батюшки мои! Говорила, говорила… Ах ты, чтоб тебя! Доведись теперь, ни в жизнь бы не поверил.
Врала, конечно… Я думаю так, приснилось ей и больше ничего. Мало ли что может присниться! Я к тому собственно и говорю.
Ведь, знаете, была она у меня вчера… Эта самая, ей Богу!.. Как же… А померла… Еще вон когда… Еще я только от дьякона отошел…
Лежу это я вот хоть как сейчас, скажем… Да… Вдруг, мое почтенье! Потянуло-потянуло ладаном, кипарисом, сосновой доской, и вот тебе и раз… Хлоп — она… Да… Чернеет что-то в углу.
Думаю:
— Кто!.. Солдат в шинели?..
Гляжу… Вот тебе и солдат!
— Шарокин, Шарокин!..
Шамкает…
— А? — говорю.
И уж гляжу, нет тебе ни землянки, нет тебе ничего… Сразу, значит. Так и выкинуло. Только внизу что-то: ш-ш-ш-ш — как ракета… А я все выше-выше. Глядь туда, глядь сюда — и ей нету. Ничего нету.
Чувствую только, что меня подпирает что-то снизу. И этак как-будто немножко тепло… Все равно, как теплым духом наддает.
Тихо, конечно.
Явственно слышно: ш-ш-ш… Шипит.
А ну как, — думаю, — пошипит-пошипит, да не хуже давешнего, когда ракету пустили… Да заряд-то в ней фунта четыре!..
А наддает — здорово наддает. Шинель так и отшибает в сторону.
Хорошо, значит, лечу…
И вдруг вижу этак в роде окошечка… Вверху значит… Да… Отворилось. И что же, вы думаете, сейчас бац, — сел у окошка Семен Федоров; сел и трубку курит.
Облокотился этак на подоконник.
— Федоров! — кричу.
А он себе, хоть бы что… Пых да пых… Как пыхнет, так его сейчас и затянет дымом. Только и видно — чуть-чуть трубка светится…
Потом гляжу перестал курить, выбил трубку о подоконник.
— Ну? — говорит.
Облокотился о подоконник обеими руками, вниз смотрит. Совсем высунулся.
— А, — говорит, — это ты, Сорокин?..
И сейчас мне — руку.
— Хватайся…
Схватил я его за руку… Так и повис. Думаю:
— Не приведи Бог оборвусь…
Одначе ничего, втащил он меня… Прямо, значить, в окно. Гляжу, Господи Иисусе Христе… Где я?..
Этак хатки стоят беленькие-беленькие… Да… фаянсовыя… И около хаток на порожках старички в белых халатах… Лужок, это значить, цветочки по лужку; ручей течет.
Я сейчас:
— Фёдоров!
— Тише, — говорить, — у нас не полагается…
Я, конечно, шопотом:
— Где я?..
А он опять:
— Тише…
Ну и, как вы знаете, какой он был сквернослов, — выругался.
Потом говорить:
— И без тебя сию минуту много шуму.
И сейчас пригнул пальцем ухо сзади…
— Погоди, — говорит.
Прислушался… Да… Вниз смотрит.
— Так и есть, — говорит, опять трое бредят.
— Какие, — говорю, — трое? Где бредят?
— А там, — говорит.
И пальцем сейчас тык вниз. Глянул потом на меня, нахмурился.
— Знаешь ты где?
— Где?
— Во сне…
— Как, — говорю, — во сне?
— А очень просто… Во Сне. Заснул, значить…
Врет, — думаю…
— Ну говорю, а Руль?..
— И Руль, — говорит, — во сне.
— А то, что шипело?
— И шипело во сне.
Вытаращил я глаза.
Гляжу на него, молчу. To-есть, понимаете, все равно как обухом. Все равно, как отбил он мне все в голове.
Одначе думаю: Во сне, так во сне! Мне что? Мне все одно.
Подумал, подумал… Ежели, думаю, во сне так мне и времени совсем осталось почти что ничего.
— Можешь ты мне, — спрашиваю, — наших показать, — какие побиты? Хоть, говорю, с нашей батареи?