- Прости, Боже, прости…!
Горькая пена злости и ревности смешалась с молитвой на губах и как молнии пробегали разные чувства, озаряя черное небо ее внутреннего мира, одновременно молясь:
- Это было не из-за ненависти… это было из-за любви. Но моя любовь тоже виновата. Моя любовь хуже ненависти!
Одна под нефом крохотного храма, Божьего Дома с широкими стенами, побеленными известью, с грубоватыми колониальными сводами, в которые врастали своими цепкими стеблями прохладные тропические вьюнки. Рядом с алтарем находились бархатные стулья для преклонения колен семьи Д`Отремон: затем шли далее длинные скамьи из дерева для батраков и слуг. Но ни хозяев, ни слуг не было видно в высоких дверях. Только хрупкая одетая в черное женщина молилась и плакала, сложив руки, и Ренато Д`Отремон, словно тень, наблюдал за ней…
- Боже, не позволь, чтобы мой язык вновь двигался непристойно. Дай мне силу промолчать и смиренно опустить голову перед несправедливостью…
Ее слезы только побежали и мгновенно высохли, соприкоснувшись с горячей кожей. Какое-то предчувствие заставило ее вздрогнуть. Она почувствовала, что ее окутывает жар взгляда. Кто-то наблюдал за ней, кто-то был рядом. Резко она обернулась и затряслась в ознобе…
- Ренато! Нет… нет…!
Моника захотела убежать. Убежать, чтобы ускользнуть от Ренато. Сейчас она не чувствовала в себе силы противостоять его взгляду, не могла слушать слова упреков. Она хотела избежать этой пытки, но не смогла. Он последовал за ней, пересек маленький храм, преградив ей путь и упрекнул:
- Ты убегаешь, словно увидела демона. Почему?
- Я тебя не видела. Я закончила молиться и ….
- Не лги! – перебил Ренато. – Прости, если кажусь тебе резким и грубым, но у нас есть доверие брата и сестры. Я смотрел на тебя, как на сестру, ведь мы скоро ими станем.
- Невозможно быть братом и сестрой, как только по крови! – воспротивилась Моника, уязвленная упреком Ренато.
- Вижу, сестрой ты не хочешь быть, и именно поэтому хочу поговорить с тобой.
- Не стоит. Я не буду больше докучать. Думаю, что завтра я уеду в Сен-Пьер и буду ждать дома маму и Айме.
- Тебе так плохо в моем доме? Неприятно мое присутствие? Поскольку думаю, что это не из-за моей матери, которая осыпала тебя знаками внимания, которая до сегодняшнего дня была тобой очарована, а… - он остановился и принимая сердечный тон, спросил: - Моника, что с тобой? Я видел, как ты плакала. Не нужно быть слепым, чтобы не понять, что ты борешься со своими слезами. Ты страдаешь… вижу, что страдаешь… но почему? Из-за кого?
С неимоверным усилием Моника сдерживала разбушевавшееся сердце. Проявляя огромную волю, она проглотила комок слез, свернувшийся у нее в горле, как змея, сжала руки так, что ногти впились в кожу, в то время как ее лицо успокоилось, и она нашла где-то чудом оставшуюся у нее силу, чтобы ответить холодно и вежливо:
- Ты так любезен, так беспокоишься о моих слезах. Но не придавай этому такого значения: немного нервного возбуждения и немного ностальгии по покою монастыря. Уверяю тебя, что это только из-за этого.
- Дело в том, что раньше ты говорила, что… - опроверг Ренато.
- Что не могла никого обидеть, - противилась раздраженная Моника, еле сдерживаясь. – Я ограничилась вопросом к сестре, уверена ли она в своем чувстве. Думаю, что в браке предпочтительней раскаяться на час раньше, чем минуту спустя.
- Да, конечно; но почему Айме должна раскаиваться? Как ты можешь доказать, что я недостоин ее?
- Я никогда этого не говорила! – горячо отрицала Моника.
- Не обязательно говорить то, что и так ясно. – горько посетовал Ренато. – Есть что-то во мне, что тебя не устраивает для твоей сестры. Ты совершенно переменилась, перестала быть мне подругой с тех пор, как узнала, что я влюблен в нее… Это правда. И скажем прямо наконец: с тех пор, как ты вышла из монастыря, те несколько раз, что мы виделись, со мной ты общалась холодно и неприязненно… почти что с ненавистью. Почему? Что плохого я тебе сделал? Ведь ничего же. Да? Что ты имеешь против меня, как не страх, что я сделаю счастливой твою сестру? Какие ты видишь во мне недостатки? Какие во мне есть изъяны?
Моника, сдерживая эмоции, молча посмотрела на него еще раз. Она снова сотворила чудо, оставаясь спокойной и холодной, удушая правду, которая с ударами сердца, казалось, била ей в виски. Еще раз она ответила вежливо, с чем-то наподобие улыбки:
- То, что ты говоришь, Ренато – это ребячество. Кто сможет отыскать в тебе изъян? Ты самый богатый человек на острове, самый важный после губернатора, и даже важнее его перед большей частью народа. У тебя есть имя, состояние, молодость и таланты. Разве не к этому стремилась бы любая женщина?
- Ты или слишком меня хвалишь или жестоко насмехаешься. У тебя есть что-то, что ты имеешь против меня?
- Ничего, Ренато. Что я могу иметь? Мы живем в разных мирах, а этот мир не мой; поэтому меня не понимают многие, и ты в том числе. Забудь обо мне, пусть забудут все. Позволь мне вернуться в Сен-Пьер, и будь счастлив, так беспредельно счастлив, как желаю тебе. Забудь обо мне, Ренато. Это все, что ты должен сделать.
- Моника… Моника…! – позвал Ренато, видя ее удаляющийся шаг.
- Ренато, что с тобой? Что происходит? – спросила Айме, заботливо приближаясь к жениху. – Ты расстроен, бледен, не думаю, что это того стоит. Ты не должен обращать внимание на то, что она тебе сказала…
- Я говорил с Моникой…
- Я знаю. Видела, как она пробежала. Я пошла тебя искать, потому что подумала, что ты пойдешь за ней, и не могла вынести, что она меня оклеветала…
- Оклеветала? – удивился Ренато. – Она о тебе ничего не сказала. Что она могла мне сказать? Что я тот, кто, по-видимому, не удовлетворяет ее как зять…
- Она так сказала? – в крайнем изумлении воскликнула Айме.
- Это было слишком понятно, чтобы я этого не понял. Полагаю, что она не находит меня достойным твоей любви и ей досадно видеть, как ты меня любишь.
Айме усиленно сдержала насмешливую улыбку, которая уже играла у нее на губах, и глубоко вздохнув, чувствуя себя уверенной в себе, наслаждалась, как никогда своей властью и силой, чтобы решить три судьбы по своей прихоти и снисходительно упрекнула его:
- Мой дорогой Ренато, немыслимо, чтобы ты был так не уверен в своих достоинствах, придавая глупостям Моники важность …
- Это ты им первая придала важность, а не я… Если это глупости, почему же ты так рассердилась?
- Я не более, чем слабая женщина. А ты же, наоборот, мужчина сильный, мудрый и умный. Было бы лучше, если бы ты позабыл о выходках Моники.
- Именно об этом меня попросила она: чтобы я позабыл ее, чтобы позволил ей завтра же вернуться в Сен-Пьер, чтобы ожидать там вашего возвращения.
- Мне это кажется своевременным, но пусть она не уезжает одна. Будет лучше, если мы вернемся втроем, уладим там дела, в то время как ты уладишь здесь свои и прикажешь отремонтировать дом в столице, где мы проведем наш медовый месяц. Через пять недель мы поженимся, а Моника вернется в монастырь, в единственное подходящее для нее место. Пусть примет, наконец, монашеский постриг, пусть даст обет. – И с веселостью, больше походившей на иронию, заявила: - И пусть молится за нас, пусть молится за наши грехи, раз уж выбрала такой путь, чтобы попасть на небо.
- И ты уедешь? Оставишь меня?
- На несколько дней, глупенький дорогой. Так нужно. Если мы решили пожениться, то нужно уладить тысячу вещей. Если мы официально помолвлены, чтобы пожениться, не совсем правильно мне жить в твоем доме, и спать под одной крышей. Тебе так не кажется?
И она поцеловала его долгим горящим поцелуем, закрыв глаза, возможно представляя себе другие губы, и Ренато, на секунду охваченный этим водоворотом, ответил ей на огненный поцелуй, прошептав:
- Айме… жизнь моя…!
- А теперь благоразумие, - посоветовала Айме, возвращаясь к нормальному состоянию. – Иди и приготовь вещи, чтобы завтра нас отвезли в Сен-Пьер. Я скажу это маме и… - Она прервалась, увидев в нескольких шагах от них Янину, и не смогла сдержать возглас удивления: - Ах!
- Сеньора София ожидает сеньора Ренато в своих покоях. – сообщила метиска, принимая скромный тон. – Она попросила, чтобы вы пришли немедленно.
- Вы испугаете любого, - зло пошутила Айме. – Что вы надеваете на ноги, что ступаете как кошка?
- Мое желание служить семье Д`Отремон, сеньорита. Так как до теперешнего момента в доме было нечего скрывать…
- И тем более нет этого сейчас, Янина, - сделал замечание Ренато. – Вы можете опустить намеки.
- Простите, сеньор. Я лишь сказала…
- Я отлично слышал, что вы сказали. И не хочу говорить об этом, так как я полностью прояснил этот вопрос. Нет тайн, но не обо всем можно говорить с прислугой.
- Что? – удивилась Янина.
- Будет очень полезно, если вы запомните, - подчеркнул Ренато. Затем, меняя выражение лица, обратился к Айме. – С твоего позволения, пойду посмотреть, чего хочет мама.
- Я тоже пойду подготовлю своих. До очень скорого, да?
- До скорого, жизнь моя…
Он наклонился, поднося к губам руку Айме, целуя ее с нежным уважением. Затем они удалились в различных направлениях, одновременно опустив голову, с горящими щеками, как после пощечины, Янина оставалась неподвижной и напряженной до тех пор, пока угрюмый и спокойный взгляд мужчины, который приближался к ней, не остановил свой взгляд на ней, сделав замечание:
- Янина, что ты здесь делаешь?
- Ничего, дядя… - избегая объяснения сказала метиска, делая над собой настоящее усилие.
- В этом доме усердно стараются ничего не делать. Если бы в этой деревне я не был таким внимательным, с хлыстом в руке, то никто бы и не шевелился. Я жизнь кладу на посадках тростника! Уже распаханы четыре участка на уступе, почти до вершины горы. Мне бы хотелось, чтобы сеньор Ренато это увидел. Они должны там прогуляться. Ты слышишь меня? – проворчал Баутиста. И заметив странное выражение лица племянницы, спросил: - А с тобой что? Похоже на то, что ты собираешься заплакать. Что случилось?
- Ничего. Сеньор Ренато был таким любезным, что напомнил мне, что я здесь не более, чем служанка. Ему было неприятно, что я увидела, как он целует эту Мольнар… а эта Айме не более, чем какая-то…
- Как ты осмеливаешься…?
- Кто угодно может это заметить. Достаточно только посмотреть на нее. Но сеньор Ренато глухой и слепой, потому что не хочет ни видеть, ни слышать. Ладно, лучше я замолчу, дядя.
- Согласен. Думаю, что будет лучше, если ты будешь молчать, а не говорить глупости. Если сеньорита Мольнар будет нашей хозяйкой через пять недель, как ты мне сказала.
- В Кампо Реаль не будет больше никакой другой хозяйки кроме сеньоры Софии. А другая пусть не приходит… Пусть не приходит, потому что ей будет очень плохо!
- Но почему ты так говоришь? Очень плохо?
- И я буду той, кто позаботится об этом!
- Что ты делаешь, Моника? Вижу, ты торопишься…
Голос Айме достиг Моники, натянув до предела нервы и остановив ее перед маленьким чемоданом, который она приводила в порядок. Они находились в широкой спальне, самой простой из трех, выделенной ей в этом подобии деревенского дворца, но с великолепными занавесками, полированными полами, с роскошной и ухоженной мебелью…
- Ты можешь оставить меня в покое, Айме?
- Не беспокойся. Я пришла не спорить и не упрекать тебя. Наоборот. Я очарована твоей великолепной инициативой вернуться как можно раньше в Сен-Пьер. Эта мысль мне очень нравится.
- Могу себе представить. Знаю, как хочешь избавиться от меня.
- В этом случае, потерять из виду мой будущий дворец, мою будущую семью и мое будущее королевство.
- К чему ты ведешь?
- Понимаешь, мы с мамой тоже уезжаем. Я уже ей сказала об этом. И она чуть ли не впала в истерику. Будет уместно, если ты ее успокоишь, ты ведь это умеешь. Мама очень боится, что Ренато сбежит от нас, но у меня нет этого страха. Я уверена, что крепко ее держу, и, хотя тебе это больно слышать, скажу тебе это еще раз.
- Мне не больно. Сожалею о том, что сказала. Поэтому и хочу вернуться в Сен-Пьер; но вернусь одна. Ни в коем случае не нужно прерывать из-за меня ваш визит.
- Из-за тебя ничего не прерывается, сестра. Успокойся. Я просто хочу уехать, мне надоело все это.
- И тем не менее, ты хочешь выйти за Ренато, - осадила Моника, не смягчив голоса. – Почему ты не честна с ним? Почему меня принуждаешь делать то, что я не хочу делать? Если ты продолжишь, то заставишь меня говорить открыто.
- Не думаю, что осмелишься. Сегодня ты потеряла эту великолепную возможность. Ты могла откровенно сказать ему о своей любви, но единственное, что тебе пришло в голову, так это дать ему понять, что он тебе не нравится в качестве зятя. Он сам мне об этом рассказал. Он мне рассказывает все. Даже его самые потаенные мысли принадлежат мне. Он ребенок, знаешь? Он глупый ребенок… и думаю, что он достаточно хороший, чтобы продолжать быть глупым до конца своих дней.
- Если бы ты знала, как ты мне противна, когда так говоришь! Как же я тебя ненавижу, когда…!
- Сколько чувств, сестра! – насмешливо прервала ее Айме. – Ты меня ненавидишь, потому что ревнуешь, а ревнуешь, потому что любишь.
- Ты замолчишь наконец? Что ты хочешь? Свести меня с ума?
- Успокойся, Моника и не кричи. Ты правильно сказала, что я не уверена в своих чувствах, и естественно, хочу быть уверенной в этом до того, как выйду замуж.
- Что ты сказала, Айме? – питая надежду, спросила послушница.
- Найти истину за несколько дней уединения и покоя. Я хочу вернуться в Сен-Пьер, чтобы побыть одной. Чтобы осознать, как дела обстоят на самом деле; чтобы решить, выходить мне замуж за Ренато или нет. Я сделаю то, что ты бы назвала испытанием совести. Может быть, я выйду замуж. Ведь выгоды от того, что мне предлагает Ренато такие огромные. Может быть, я выйду замуж и предпочту свободе богатство. Во втором случае… - ее лицо охватила ирония, которую она не могла скрыть: - Во втором случае, моя дорогая сестра, я дам тебе доказательство своего великодушия, которое ты поставила под сомнение! Я тебе его верну!
Словно молния надежды сверкнула в душе Моники, хотя последние слова сестры ее ранили и обидели. Сомневаясь и колеблясь, она словно в жестоком бою сражалась сама с собой, а почти доброжелательная, почти улыбающаяся Айме наслаждалась ее дрожащим видом. Возможно, на мгновение в темных глазах Айме мелькнула искра сострадания, но она погасла от крика ее эгоизма, от снисходительного удовольствия управления другими душами как ей вздумается, и с губ Моники сорвались возмущенные слова:
- Тебе нечего мне возвращать! Но не думай, что, играя с ним, ты будешь развлекаться!
- Почему нет? Когда сдается сердце без условий, мы не может слишком жаловаться на то, что происходит. А он отдал мне сердце. Он меня любит больше себя самого, и искренне признается мне в этом.
- Потому что он ослеп, потому что не знает, кто ты. Если бы он узнал тебя по-настоящему, если бы я ему рассказала… - глухим голосом предупредила Моника. – Ты хорошо знаешь то, что я могла бы ему рассказать.
- Ты этого не знаешь, - пришла в ярость Айме. – Ты можешь обвинить меня только в глупостях, ребячествах, безделицах. У тебя нет против меня доказательств, и я брошу тебе вызов, если обвинишь меня без доказательств. Вот увидишь, если он тебе поверит, увидишь, как это обернется против тебя…
- Против меня, к сожалению… - признала Моника с болью.
- Очень рада, что понимаешь это. Но даже если это было бы правдой, даже если бы тебе удалось доказать ему, что я недостойна его, знаешь, чего бы ты добилась этим? Он бы тебя возненавидел! Потому что убить его веру в меня – это значит приговорить его стать самым несчастным из людей!
- Ты этим пользуешься…
- Я не делаю ничего, а всего лишь защищаюсь. Если бы я с детства не была начеку… Со мной не нужно прикидываться хорошей. Ты бы хотела видеть меня мертвой…
- Ты несправедливо говоришь, Айме! Я хотела видеть тебя счастливой, но делающей счастливым и его. Знать бы, что ты способна быть порядочной, достойной, прямой, быть ему верной, совершенно верной…