Взгляд Ренато Д`Отремона, минуту ранее горевший гневом, смягчился, глядя на темную и знакомую фигуру Аны. Ничего, кажется, не изменилось в его просторном родном доме, и менее всех остальных эта колоритная местная служанка, заботившаяся о нем в детстве. Как и пятнадцать лет назад, ее лицо было все такого же цвета меди, свежее и гладкое; она была одета в веселый костюм, типичный для женщин этих земель, цветастый платок на темной голове с вьющимися локонами, и был, как и тогда в детстве, спокойный и простодушный свет в ее больших детских глазах и глуповато-слащавая улыбка на мясистых губах…
- С каких пор мама больна?
- Ух! Кто ж знает! Будто мальчик и не помнит, что у сеньоры всегда что-то болит. Поэтому в этом доме нужно всегда молчать…
- Ай, Ана…! Ты не меняешься… - подтвердил Ренато, довольный и улыбающийся. – Иди… иди! Сообщи матери, что мне очень нужно с ней поговорить и уладить все неприятности.
- Как прикажете, мальчик. Сейчас же иду… - подчинилась Ана, проникая в спальню Софии Д`Отремон.
Едва прошло несколько секунд, как появилась Ана и заторопила Ренато, и удаляясь вверх по коридору приговаривала:
- Проходите, мальчик, проходите. Сеньора вас ждет. Для вас у нее как будто ничего не болит. Проходите…
Ренато Д`Отремон ласково склонился, чтобы поцеловать руки своей матери, такие же белые и нежные, как тогда, когда он был маленьким. Теперь это был великолепно сложенный мужчина: красивый, стройный, гибкий, ни маленький, ни высокий. У него были светлые глаза Софии, ее волосы цвета льна и гордая осанка того Франсиско Д`Отремон, который был его отцом. У него был, как у отца, открытый гордый лоб, глубокий и проницательный взгляд, пылающий в нем более живым огнем, чем в дни его детства, тот огонь высшего разума благородной и неспокойной чувствительности, что делало его одновременно отзывчивым и бесхитростным, нежным и человечным, страстным и мечтательным.
- Мама, тебе действительно плохо? Мне больно тебя беспокоить, но…
- Как можно так говорить, когда речь о тебе, сынок?
- Ана мне сказала, что твое здоровье слабое. Очень боюсь, что ты им не занималась должным образом, но сейчас… сейчас ты ведь будешь это делать, правда?
- Оставим мои болезни. Иди сюда, подойди поближе… Я хочу снова посмотреть на тебя близко, еще и еще. До сих пор не верится, что ты рядом со мной. Мои глаза не могут насмотреться на тебя, сынок… Мой Ренато…
Рассматривая его с гордостью, София глянула и на маленький хлыст, который он держал в руках, на его изящные шпоры из серебра, что он носил на блестящих сапогах…
- Вижу ты обошел усадьбу.
- От края до края…
- Много ты проскакал галопом. Ты не слишком устал, сынок?
- Я устал лишь видеть несправедливости, мама.
- Что? Что ты говоришь, Ренато?
- Ну… правду. Сожалею, но я всегда искренний. Думаю, что есть много зла в Кампо Реаль, которому нужно положить конец. И конечно, хочу сообщить тебе, что я абсолютно не согласен с управлением Баутисты.
- Но сынок! Какие жалобы ты имеешь к человеку, который живет одной работой?
- Он суров и жесток с работниками, мама… более, чем жесток, он бесчеловечен с теми, кто увеличивает наше богатство работой и потом… И я не согласен с этим. Есть вещи, которые не могут больше происходить, мама. Я не жду твоего разрешения, чтобы исправить это. Со мной ты можешь не согласиться; по-человечески невозможно, чтобы разрешила. Он сказал, что да, но…
- Он? То есть, ты спорил, обсуждал это с Баутистой?
- Конечно, мама.
- Это плохо, сынок. Боюсь, что ты был с ним неблагодарным. А мы ему стольким обязаны…!
- Мы больше обязаны работникам, мама, этим сотням несчастных… Мы не может продолжать эксплуатировать их, как Баутиста! Они живут хуже, чем рабы!
- Их более двух тысяч, сынок. Нельзя ими управлять без уважения, без дисциплины, без власти… Не верь первому впечатлению. Баутиста знает, как вести себя с ними. Ты знаешь, что наши земли приносят двойной доход, чем приносили во времена твоего отца и Педро Ноэля? Ты знаешь, что мы приобрели новые усадьбы и присоединили их к Кампо Реаль, почти половина острова принадлежит тебе? Посмотри, иди сюда. Сегодня 15 мая 1899 года. Я назначила управляющим Баутисту на следующий день после смерти твоего отца: 6 мая 1885 года. За четырнадцать лет наше богатство удвоилось. Чем мы можем, в действительности, упрекнуть нашего управляющего?
- Я продолжаю находить неподобающим то отношение, с каким мы относимся к работникам нашего имения, мама. Я продолжаю считать бесчеловечными методы Баутисты, хотя они и увеличили наше состояние вдвое…
- Вижу ты мечтатель… но не какой-то там мужчина… а один из Д`Отремон… с этими правами можно жить на этой земле, как король, потому что Д`Отремон оказывает честь этой земле, ступая по ней. Это дикая земля…
- Которую я люблю всей душой! – прервал Ренато решительно и горделиво. – Я не только хозяин этой земли, но и ее сын. Я чувствую, что принадлежу ей и должен ради нее бороться, чтобы люди были менее несчастными. Я не хочу ссориться с тобой, мама, но…
- Хорошо. Если не хочешь ссориться, не говори ничего. Будет время. Мы поговорим позже, когда ты привыкнешь к нашей обстановке. Когда увидишь все яснее, когда будешь землевладельцем… позже. Я знаю своего сына лишь несколько дней, пару недель. Не думаю, что прошу у тебя слишком много, после столь долгого отсутствия. В конце концов, все будет так, как ты пожелаешь. Ты хозяин, и я хочу, чтобы ты это чувствовал. Но поговорим о вещах более приятных. Я так поняла, что у тебя есть невеста, что ты влюблен, разве нет?
- Да, мама, - ответил Ренато нежно и ласково. – Я влюблен в самое очаровательное создание на земле, в лучшую подругу детства… женщину, озорную и веселую, как девчонка, избалованную, желающую, чтобы ее всегда носили на руках, роскошную, какой только может быть дочь этой земли…
- Дочь этой земли? – удивилась София. – Я думала, что твоя невеста из Франции…
- Во Франции была, а теперь находится гораздо ближе. Она также родилась, как и я, на Мартинике. Она жила здесь до семи лет. А вернулась шесть месяцев назад.
- А из какой она семьи? Надеюсь, ты не остановился на той, которая была бы тебя не достойна.
- Она достойна, мама. Достойна во всех смыслах. Ее зовут Айме де Мольнар…
- Ах…! – удивилась радостно София, - Как такое возможно? Та малышка…?
- Та малышка сегодня самая красивая девушка, какую ты себе можешь представить, мама. Тебе нравится? Нравится мой выбор?
- Черт побери…! – весело сказала с удовольствием София. – Ты смотри-ка, где… Надеюсь, мне понравится эта девушка. По поводу семьи и других вещей, ничего не имею против. То есть, кое-что в действительности имеет значение. А посмотри, как идут наши дела… Это не имеет значения, благодаря хорошей работе Баутисты.
- Что ты говоришь, мама?
- Мольнар почти разорены, но это не важно. Ты достаточно богат, чтобы забыть об этом. Привези мне свою невесту как можно быстрее. – Она повернула голову и вдруг удивленно воскликнула: - Ах… Янина…! Подойди-ка. Это Янина, племянница Баутисты и моя крестница. Но должна добавить: моя сиделка, моя подруга в этом одиночестве, почти моя дочь…
Ренато Д`Отремон тоже удивленно повернул голову, чтобы посмотреть на девушку, стоящую позади него. Она подошла тихо, без движения, без слов… У нее было смуглое лицо, которое обрамляли очень черные прямые волосы, большие темные миндалевидные глаза, таинственные, выдавая монголоидные черты… и щеки золотисто-смуглые и бледные, где начинались губы, сочные и красные, хотя и сложенные в странном и разочарованном выражении, в то же время трепетала ее особенная натура, напряженно сдерживаясь.
- Значит, племянница Баутисты… Она помнит меня?
- Она не из твоего времени. Она пришла в этот дом, когда ты уже уехал; она со мной уже десять лет.
София встала на ноги, опираясь на девушку, которой вполне могло быть двадцать лет, и улыбалась, глядя на лицо Ренато большими, неподвижными, словно слепыми глазами.
- Думаю, что ты не видела моего сына вблизи, Янина…
- Нет, сеньора. Когда он приехал, меня не было в Кампо Реаль, вы ведь знаете. И потом, у меня не было возможности…
- В самом деле нет. Как ты его находишь?
- Сеньор великолепен. Он настоящий сеньор, как и должно быть…
- Ради Бога, мама! – встрепенулся Ренато. – Что за манера вынуждать говорить похвалу!
- Она не вынужденная, - отрицала София весело. – Янина не говорит никогда ничего, если не чувствует этого, правда? Я с детства учила ее быть абсолютно откровенной.
- Чудесное качество, - согласился Ренато, улыбнувшись и посмотрев на девушку, слегка сбитый с толку. Он не знал, почему, но это создание не вызывало у него симпатий…
- Что ты хотела, Янина? Для чего вошла? – спросила София.
- Мой дядя ожидал, что сеньор его позовет после вашего разговора с сеньорой. Он послал сказать, что находится снаружи и ждет…
- Так скажи ему… - начал было Ренато, но мать прервала его:
- Прости меня, но буду говорить я, Ренато. – и обратившись к девушке сообщила, - Скажи ему, что пока он нам не нужен. Мы позже поговорим обо всем… А теперь у нас более приятная вещь, которой мы займемся. Скоро у нас будут гости, правда, Ренато? Сеньора Мольнар и ее дочери… Я говорю «ее дочери», так как поняла, что старшая еще не вышла замуж…
- Не думаю, что она выйдет замуж, мама. В ней внезапно проснулось религиозное призвание. Она настаивала постричься в монахини и провела год в монастыре Бурдеос. Затем ее перевели сюда, в Сен-Пьер. Она в послушницах у матушек Воплощенного Слова, поэтому не выезжает и не следует полагать, что она будет сопровождать Айме и свою мать. Было, по правде, что-то странное… - Ренато вдруг стал задумчивым, вспоминая прошлое.
- Странное? – заинтересовалась София.
- Да, потому что никто не замечал в ней ничего подобного. Она тоже прелестное создание, полное жизни и одухотворенности. Говорю тебе, я прекрасно с ней ладил… Мне кажется, я был большим другом для нее, чем для Айме. Она обо мне всегда заботилась, решала мои маленькие учебные трудности и была со мной, как замечательная сестра.
- А этим довольна сеньора Мольнар?
- Она достаточно религиозна, чтобы не противиться истинному призванию.
- Хорошо, сынок, она, наверное, знает… Хочешь сейчас пойти со мной прогуляться по комнатам для гостей? Нужно отдать приказ привести побыстрее в порядок две самые лучшие комнаты, потому что я хочу познакомиться с Айме как можно скорее. Мне нужно полюбить женщину, которая станет твоей женой, ведь она украла половину твоего сердца… Потому и думаю, обманываю себя, что по крайней мере она украла только лишь половину твоего сердца.
- Дорогая мама… она ничего не украла! Мое сердце принадлежит целиком и тебе, и ей. Умеющие любить имеют огромное сердце, в котором есть место и для других.
Они удалились вместе, Ренато нежно поддерживал Софию, а в то время напряженная, неподвижная Янина провожала их прикованным взглядом больших глаз…
- Мне хотелось бы, чтобы ты приказала поменять эти портьеры, мама, на что-то более веселое, более тропическое… А также чтобы ты приказала открыть эти два окна, которые не знаю почему забиты…
- Это я приказала их забить, сынок, потому что иногда их открывает ветер и проникает слишком много солнца.
- Всего света солнца мало, чтобы осветить мою невесту, мама, - утверждал Ренато восторженно и страстно. – Она обожает свет, жару, голубое небо и вечную весну на этой земле.
- Лучше скажи вечное лето.
- Из-за жары, да, конечно… Но это не сухое лето Европы, в котором земля словно умирает от жажды, а здесь лето плодородное, с проливными дождями, где растения растут как по волшебству, где цветы не живут больше одного дня, но раскрываются миллионами каждое утро. Ты не знаешь, о чем мы говорили с Айме об этой земле, там во Франции, и с каким желанием хотели вернуться…
- Но ты ведь уже здесь… в своем Кампо Реаль…
- И именно здесь я хочу ее видеть. Это та атмосфера, которая соответствует ее красоте… ее горячей красоте, иногда немного бурной, мама. Ну ладно, я не хочу слишком хвалить ее… У моей Айме есть характер и его внезапные порывы… Даже в этом она похожа на эту землю, которая при всей моей любви к ней, иногда пугает меня… Это как глухой страх внезапно приближающейся катастрофы… Их ведь столько было…
- Уже прошли те времена, и осмеливаюсь думать, что окончательно.
- Восемь раз Сен-Пьер был разрушен землетрясениями, ведь так? Более или менее был разрушен, мама?
- К счастью, я не видела ни одного. Я так понимаю, что сохранилась память об этих землетрясениях на этом острове, помимо небольших землетрясений, было восемь крупнейших. Но дьявольский вулкан, породивший землетрясения, уже шестьдесят лет спокоен. Вряд ли он снова повторит свои подвиги, и кроме того, осмелюсь думать, что внезапные порывы твоей прекрасной невесты успокоятся от домашнего очага, который ты ей обеспечишь как муж. Ты любишь ее, а этого достаточно, чтобы я приняла ее как свою дочь… Но ты бесценное сокровище, мой Ренато, для сердца матери нет женщины достойной тебя.
- Не тешь так мое тщеславие, мама, - засмеялся Ренато. – Ты превратишь меня в нечто несносное.
- Кровь отдала бы я, каплю за каплей, чтобы видеть тебя счастливым… совершенно счастливым… Любимым, почитаемым, уважаемым всеми твоими…
- Я счастлив уже с тем, что уже имею… У меня есть только одно страстное желание: чтобы остальные тоже были немного счастливы… Разделить эту радость, чтобы иметь большее право наслаждаться этим… Сделать небольшое справедливое и доброе дело… И ты простишь меня, если я затрону тему, которая раньше тебе была неприятна?
- Что? – разволновалась София, не зная почему.
- Я спрошу тебя о ком-то, кого ты никогда не любила. Полагаю, что твоя материнская любовь имела болезненное на меня влияние, когда я был мальчиком…
София Д`Отремон сжала губы и побледнела, в то время как Ренато, глядя на ее, продолжал страстно говорить, не замечая ее растерянности:
- Мама, ты помнишь того мальчика, которого папа привез домой за день до того, как он погиб? Помнишь папину заинтересованность в нем, его последнюю волю, чтобы я заботился о нем?
- Кто смог бы это забыть, Ренато? – заметила София сухо и напряженно.
- Ты узнала что-нибудь о нем? Что стало с ним? Безуспешно я спрашивал об этом тебя в своих письмах, боюсь, что никто не сможет дать мне эти сведения, никто ничего не знал после того, как он сбежал…
- Весь Сен-Пьер знает об этом человеке, - объяснила София с явной твердостью в голосе и лице. – Он отвратительный авантюрист, превосходный игрок, что-то вроде пирата. Он должен быть в тюрьме, но он ходит на свободе, хвастаясь своими подвигами. Его знают в тавернах, борделях и во всех игорных домах порта, и все продолжают звать его… Хуан Дьявол!
Как будто выплюнула последние слова, или словно откусывала каждое слово, София Д`Отремон говорила, дрожа от злости, в то время, как Ренато стоял почти растерянный. Но от печали, а не от осуждения или упрека, эта фраза слетела с его губ:
- Бедный Хуан! Какая тяжелая жизнь у него, должно быть, была! Сколько он, наверное, страдал и боролся, чтобы достичь этого!
- Если бы он хотел стать хорошим человеком и достиг этого, я бы поняла твои слова: у него бы были заслуги за эти усилия. Но что он сделал? Родился в пороке, продолжает жить в пороке и погружается в него все больше и больше.
- Это правда… Но с самого детства он жил с отравленной душой…
- Почему он должен быть отравлен? Почему ты не скажешь по справедливости, что он несет порок и дурной состав в крови?
- Не думаю, что мой отец имел бы такое желание его защищать, если бы это было так.
- Не веришь? Ай, Ренато! Ты уже мужчина, и я могу говорить с тобой откровенно… Твой отец был далек от того, чтобы быть святым.
- Я прекрасно знаю, каким был мой отец, - порывисто вскочил Ренато, словно его ужалила гадюка.
- Я не хочу подрывать ни твое уважение к отцу, ни сыновью любовь, - смягчилась София. – Но некоторые вещи не таковы, какими ты себе их представляешь. Если бы мог вспомнить…