— А как Аникины первую благодарность получили — напоминает генерал.
— Забыл, — вру я, чтобы в десятый раз выслушать историю, которая давно мною записана и лежит в кладовке.
— Врешь, — сердится генерал, — я тебе об этом рассказывал.
— Вру, — признаюсь я. — Просто люблю вас слушать.
— Аникины всегда были недисциплинированные, — неодобрительно, с ворчанием. — Анархисты. Из-за этого и без орденов остались. Не помню, говорил, что в первый раз я сам вас из списка вычеркнул? Своей рукой.
— А разве нас представляли? — искренно удивляюсь я.
— Два раза. Дело прошлое, назад не вернешь… Деревушка под Борисовом, одни печи торчали… — Генерал пощелкал пальцами, — название забыл… Вася Трофимов, Андрей и ты вызвались с ничейной полосы раненых вынести. Вынесли. За это вас представили к «Славам», я уже готов был подписать, и надо же! Аникиных утром под конвоем в штаб приводят! Лейтенанта в кровь избили!
— Пьяного, — уточняю я. — К девушкам из медсанбата ломился, с пистолетом.
— Не оправдываться! На офицера руку подняли! — повысил голос генерал. — Без вас бы не усмирили? Дело я, конечно, замял, но из списка вычеркнул. А в другой раз…
Так мы и беседуем, постепенно проходя боевой путь нашей «лесисто-болотистой» дивизии от Брянщины до Берлина. Вспоминаем погибших, ушедших после войны, а потом переходим к сегодняшнему дню.
— Трофимов давно не звонит, — с обидой говорит генерал.
— В командировке, — оправдываю я Васю. — Валюту из капстран выколачивает для перестройки.
— Не могу понять, — сердится генерал, — что мы, сырьевой придаток — газ продавать? Войну выиграли без валюты.
— А ленд-лиз? — напоминаю я. — А «виллис», на котором вы ездили? А «студебекеры» и свиная тушенка?
— Капля в море!
— Как теперь пишут, не такая уж и капля, — возражаю я. — Это до гласности считалось, что капля.
— Гласность… Совсем на критике помешались, на министров замахиваются, даже на армию! Товарища Сталина в покое не оставляют. Верховного! К хорошему это не приведет, Аникин, попомни мои слова: на Верховного!
Алексей Фомич садится на любимого конька, а я молчу. О гласности и, значит, о Сталине спорить с ним бесполезно, зациклился на всю жизнь. А что? Живет генерал воспоминаниями о войне, а кто привел страну к Победе? Кто сплотил железной рукой, кто гениальным озарением нашел и возвысил Жукова? Кто?.. Кто?.. Кто?.. Люблю Алексея Фомича, чистого, скромного, человечного, а смотрю на него с жалостью. Ох, как трудно вытравить из себя раба! Благодарности от Верховного, палка и знаменитая фраза Жукова, штандарты к ногам вдохновителя и организатора… Очень хочу сказать: «Дорогой мой Алексей Фомич, не он, а мы с вами войну выиграли, да еще миллионы тех, кто на полях остался, да еще женщины и дети, что у станков стояли и вместо тракторов бороны на себе таскали» — но молчу.
— Недавно был у меня генерал-полковник… — Алексей Фомич называет уважаемую фамилию. — Так представляешь, ему замечание сделали, что у него дома — портрет Верховного!
Я молчу. Отставные генералы скучают по Сталину. При нем все было просто: думать не надо, выполняй, аплодируй и восхищайся несравненной мудростью гения всемирного масштаба. А не восхищаешься — голубоглазый лейтенант сорвет погоны (с маршальских плеч срывали!), вырвет с мясом ордена — и теперь знаем, что дальше было.
— Алексей Фомич, дорогой, — не выдерживаю я, — бог с ним, он свое при жизни получил сполна. А вот Тухачевский, Блюхер…
— Оклеветали Ежов и его подручные! — твердо возражает генерал.
— А миллионы военнопленных, которых он превратил в предателей? Даже майора Гаврилова, героя Бреста! Что с ними было после войны?
— Не принимай все на веру, Аникин…
— А Андрюшка, за что его? Эх, Алексей Фомич, дорогой, зачем он вам, боевому генералу, израненному, солдатами любимому?
Генерал тяжело вздыхает, что-то в его концепции не сходится, бреши в ней незаполнимые.
— Андрея жаль… Хотел было узнать… Может, снова попробовать, а, Гриша? — По имени он назвал меня чуть ли не впервые.
Генерал устал, белая голова клонится вниз, глаза полузакрыты.
— Отдыхайте, Алексей Фомич. Вечером зайду.
— Кефир и булочку, в девятнадцать часов.
Я помогаю ему улечься на диван, укрываю пледом и тихонько ухожу.
Разбередил… Что снова попробовать? Что он имел в виду?.. И я снова спешу — в кладовку.
VI. ИЗ КЛАДОВКИ
Помните, как я с некоторым высокомерием заявил, что никогда Аникины не были подхалимами? Только что, войдя в кладовку, я поймал себя на мошенничестве: были! И не просто рядовыми подхалимами, каких пруд пруди, а изощренными, отпетыми.
Я уже упоминал, что всю весну сорок третьего мы подлизывались к военкому. Это было не оригинально, в войну многие мальчишки подлизывались, так как нам требовалось попасть на фронт, причем срочно, желательно немедленно. Мы были не такие ослы, чтобы думать, что войну без нас не выиграют, но мысль о том, что ее выиграют без нашего непосредственного участия, повергала нас в глубочайшее уныние. Кроме того, мы, как положено, влюбились, а наши девчонки с восторгом рассказывали о фронтовиках, за которыми ухаживали в госпитале. Почти о наших ровесниках! Это было выше сил, и мы подлизывались. Каждый вечер мы разносили повестки, драили в военкомате полы и умирали от зависти, глядя на ребят, приходивших туда с вещами. Однажды нам неслыханно повезло: мы первыми узнали, что военкому Ивану Михалычу привезли домой дрова, и добились разрешения их распилить и наколоть. Иван Михалыч угостил нас чаем, рассказал об уличных боях в Сталинграде, где в октябре прошлого года потерял руку, приказал нам хорошо учиться и пореже показываться ему на глаза. Он гнал нас в дверь — мы влезали в окно. Скоро нам должно было стукнуть по шестнадцать, но все равно не хватало одного года. Наконец военком не выдержал и дал нам бесценный совет. Не так давно я в одной книге прочитал, что в подобной ситуации такие же ровесники «потеряли» документы и врачебная комиссия, которая в войну разоблачала симулянтов, по наружному виду дала им на год больше. Прочитал — и поразился: ведь это же наша история!
Значит, таких, как мы, было много. То есть мы были не единицы, а явление. Только из нашей компании шестнадцатилетними на фронт ушли четверо: Вася Трофимов, Костя-капитан и мы с Андрюшкой. Вспоминаю об этом, потому что обнаружил в кладовке давным-давно написанные несколько страниц. Сегодня кое-кому они могут показаться чуточку сентиментальными, но
землю могу есть, что это не так: сентиментальность не по моей части, хотя и цинизм тоже. Эти странички, которые я вам сейчас преподнесу, хорошо продуманы, взвешены и полностью отражают мои убеждения.
МАЛЬЧИШКИ ТРИДЦАТЫХ ГОДОВ
Даже сегодня, когда я перечитал уйму отличных книг и облагородил мозги Монтенем, мне бывает трудно разобраться в самом себе. Так могу ли я правильно судить мальчишку, из которого вырос?
Нас, облысевших ископаемых, нынешние третируют как дохлых собак.
— В наше время… — вспоминаем мы.
— В ваше время, — перебивают нынешние, — вы в норы забились и рта не раскрывали!
Молодости свойственна жестокая категоричность, но не станем петушиться и попробуем взглянуть на себя из прошлого.
А ведь все, ребята, было далеко не так просто.
Да, на наших глазах были шоры, и мы многого не знали. И в школе, и по радио, и в газетах нам каждый день, каждый час доказывали, что «Сталин — это Ленин сегодня» и что «нет другой такой страны на свете, где так вольно дышит человек». Нам внушали, что следует возмущаться «врагами народа» и, наоборот, восхищаться Павликом Морозовым.
Но поймите, было время, когда не знали, что Земля круглая, а тех, кто это утверждал, бросали в застенки. Ньютона с его познаниями сегодня не приняли бы на первый курс физмата, а Кулибин не смог бы без специальной подготовки работать простым конструктором.
Мы очень многого не знали, мы — верили.
С детского сада мы верили, что энергия Днепрогэса и уголь Кузбасса приближают победу мирового коммунизма.
Мы верили в то, что «Красная Армия всех сильней» и что врагам не пить из Волги воды. И продолжали в это верить даже в трагическом сорок первом.
Со всех сторон нас окружали враги, и мы гордились своей исключительностью. Тем, что мы — первые.
Для нас, подростков, воздух над страной был густо насыщен верой, энтузиазмом, подвигом. Человек, совершивший подвиг, на следующий день становился всенародным героем. Его имя повторяла вся страна. Уважение, которым пользовались орденоносцы, граничило с благоговением — тогда еще не было всеобщей раздачи орденов и Звезд по поводам и без повода. Академик Шмидт и Папанин, Чкалов и Громов, Гризодубова и Осипенко, Стаханов и пограничник Карацупа — это были люди исключительной судьбы, которым так хотелось подражать.
Да, кое-что нас смущало, даже потрясало и пробуждало пока еще малоосознанные чувства. То один, то другой школьный товарищ приходил на уроки заплаканный, робко стирал с парты написанное мелом «сын врага народа!», а потом иной раз и сам куда-то исчезал. Когда посадили отца Мишки-пушкиниста, разоблаченного славными органами НКВД инженера-вредителя, мы впервые не поверили, потому что добрее человека в жизни не видели. Но об этой истории я расскажу потом; тогда же, в конце тридцатых, она казалась нам нелепой ошибкой, которую обязательно исправят.
И на школьных переменах мы продолжали играть в Чапаева, а после уроков толпами шли за красноармейцами, которые маршировали по улицам с песней «Если завтра война»…
Мы знали, что будем воевать с фашистами и что это будет война не на жизнь, а на смерть. Но не было ни одного мальчишки, который хотя бы на секунду усомнился, что мы победим.
С лета сорок первого мы жили войной днем и ночью. Днем мы о ней думали, а ночью она нам снилась. Мы метались на постелях, скрываясь от танков, бросали гранаты и с криком просыпались от кошмаров рукопашной.
Война заполнила все наше существование. Она лишила нас детства с его беззаботными радостями. Каждый стал старше самого себя в годы войны. А это неизбежно породило такие скрытые силы, о которых мы даже не подозревали. Мы перешли в новое качество в своем понимании жизни и ответственности за нее.
Ранее за нас отвечали родители, теперь мы возложили это бремя на свои, плечи. Нас словно схватили за загривок и швырнули в водоворот: одни утонули, а другие выбрались, сознавая, что отныне могут все. В упоении своей самостоятельностью мы часто ошибались и преувеличивали свои возможности, наш опыт, проглоченный слишком большим куском, развил не столько ум, сколько энергию. И самоуверенность наша шла от незнания.
Вывод был закономерен: мы можем и должны уйти на фронт.
Мы опирались на железные факты.
Аркадий Гайдар в шестнадцать лет командовал полком.
Саша Чекалин, наш сверстник, стал Героем.
Юные партизаны — в каждой газете.
Значит, в пятнадцать-шестнадцать лет каждый патриот, способный носить оружие, имеет право убивать и быть убитым. Тем более что — Когда страна быть прикажет героем, У нас героем становится любой.
— Взрослый! — уточняли взрослые.
— Где, где это сказано? — горячились мы.
Мы горячились и возмущались, потому что чувствовали всем своим существом: мальчишке нужен подвиг, чтобы самоутвердиться в этом мире. В то время, когда Родина истекает кровью, нельзя жить только для того, чтобы жить.
Таков был вывод, к которому мы пришли тогда.
Всего этого забыть нельзя. Вот почему мы так часто говорим: «В наше время…»
Статистика доказала, что наши сыновья выше ростом, крепче и более развиты, чем были их отцы. Наши сыновья лучше одеты, у них вдоволь хлеба, который нам доставался по крохам, у них часто отдельные комнаты и даже квартиры. И все это как раз то, за что мы боролись.
Но статистика бессильна доказать другое: что в воздухе, которым мы дышали, было больше романтики. И разве мог быть скептиком самый неисправимый на свете романтик — мальчишка тридцатых годов?
И не осуждайте его: он очень многого не знал, но многое сделал.
* * *
Перечитал я эти страницы и подумал, что и сегодня написал бы их так же. Честно, уважаемые сограждане, так оно все и было на самом деле. А если бы было не так, а иначе запросто могли бы войну проиграть. Но это уже из области гаданий, ибо ни опровергнуть, ни доказать сие невозможно.
Ладно, к делу. Ведь полез я в кладовку потому, что Алексей Фомич разбередил старое — напомнил, как мы с Андрюшкой месяца полтора купались в лучах славы. Так что придется вам прочитать или пролистать еще несколько страниц из кладовки, тем более что название я придумал интригующее:
VII. КОРОЛЕВСКИЕ МУШКЕТЕРЫ НА БРЯНСКОМ ФРОНТЕ
Каждый фронтовик знает, как это здорово: попасть на передовую так, чтобы не с ходу в бой, а в период затишья. Пусть перед бурей, как это и произошло на самом деле, но все-таки в период затишья. Длилось оно недель шесть-семь — перестрелка, вылазки разведчиков, снайперская охота и прочее, так что новички успели и свист пули услышать, и разрывы снарядов увидеть, и в то же время пообвыкнуть и подкормиться. Словом, стали почти что бывалыми солдатами, хотя за эти недели не настоящую войну увидели, а довольно слабое ее отражение.
А настоящая же война шла буквально рядом с нами, на Курской дуге, но нам было суждено стоять напротив брянского города Севска и ждать, пока до нас дойдет очередь. Слушали сводки о кровопролитнейших боях, радовались, что сотнями горят «тигры» и «фердинанды» и, солдатское дело, ждали.
Все бы хорошо, если бы не приказ: днем — спать, ночью — бодрствовать. Дело в том, что в ближайшую ночь, как нам намекали, немцы на участке нашей дивизии могут перейти в наступление, и посему мы обязаны быть при полной боевой готовности, чтобы через минуту-другую занять траншеи. Ну а почему эта «ближайшая ночь» не состоялась и в наступление перешли мы сами — не знаю, и у Алексея Фомича спросить забыл.
Но это не самое главное, потому что боевые действия и подвиги я все равно описывать не умею и не буду, а если вам охота про них послушать, приходите к нам на совет ветеранов, каждый четверг от 18 до 20 часов. Но это уже ваше дело, а я приглашаю вас в огромный блиндаж, куда нашу роту каждый вечер загоняли, как стадо коров, с приказом носа не высовывать и ни минуты не спать. Вот это и было самое трудное — не спать. Ну, час, два пили чай, курили, трепались, а потом то в одном, то в другом углу раздавался храп, и под общий одобрительный смех на голову храпящего выливалась кружка холодной воды. Смеяться-то смеялись, но с каждым разом все менее жизнерадостно, потому что к полуночи спать хотелось невыносимо, и командиры отделений и взводов охрипли от криков.
Так продолжалось несколько ночей, пока Андрюшке не пришла в голову не просто умная, а потрясающе гениальная мысль.
Скажу без излишнего хвастовства: ребята мы были начитанные. Уточняю: для своего времени, потому что о Достоевском, к примеру, в учебнике было несколько слов, о Бунине и Булгакове ни звука, а Есенина переписывали от руки. Елизавета Львовна, у которой после войны я перечитал всю ее библиотеку, открыть глаза на классику нам не успела. Но зато мы отличались феноменальными познаниями в области приключенческой литературы, здесь мы могли дать ладью вперед любому учителю: Жюль Верн и Джек Лондон, Майн Рид, Конан Дойл из старых выпусков и, конечно, вершина из вершин, Эверест мировой литературы — Александр Дюма. «Трех мушкетеров» мы знали наизусть и могли шпарить от любой фразы дальше и сколько угодно, особенно Андрюшка, который так лихо вызубрил великую книгу, что был единодушно утвержден д'Артаньяном. Рассудительный Вася Трофимов стал Атосом, Костя-капитан — Арамисом, а я за сильный удар правой получил честь именоваться Портосом, Птичка после долгих уговоров согласилась стать госпожой Бонасье, но избегала поцелуев влюбленного д'Артаньяна с такой же изобретательностью, как прелестная камеристка Анны Австрийской.