— Дворницкая работа не интересна, заработок маловат…
— А мне время нужно, а не деньги.
— Зачем тебе время?
— Играть, сочинять, петь… Желток, я хочу стать супербардом…
Они вышли из парка в тишину улицы, нарушаемую лишь такси да редкими автобусами. Потеряв цель пути — миновать парк, — они остановились. Большие глаза в пушистых ресницах смотрели на оперативника изучающе и печально. Замшевая куртка, слишком широкая, чтобы придать вид узким плечам…
— Меня зовут Борисом, — вдруг представился Леденцов, хотя Грэг его имя знал.
— Тебе Мэ-Мэ-Мэ подойдет, — вдруг сказал Артист.
— Какой Мэ-Мэ-Мэ?
— Узнаешь.
Третья загадка. Что за операция «Отцы и дети»? Почему деньги отдали Ирке? Что такое Мэ-Мэ-Мэ или кто такой Мэ-Мэ-Мэ? Леденцова подмывало расспросить, но он сдержался: спелый плод упадет сам.
— Григорий, а почему тебе не пойти в вокально-инструментальный ансамбль?
— В плохой ВИА не хочу, а в хороший не берут. Упаднические, мол, песни, доморощенность, плохо учусь…
— В «Плазму» пошел бы?
— Группа суперкласса. А что?
Загоревшиеся глаза перестали быть печальными. Леденцов понял, что реальность уплывает из-под его ног. Но остановиться уже не было сил.
— У меня там дружок…
— И он устроит?
— С твоими-то способностями? Непременно.
— А когда?
— Завтра ему звякну.
Грэг, видимо, хотел выразить признательность, но не умел — лишь хлопал пушистыми ресницами да теребил струны, гудевшие по-шмелиному.
— Борис, ты… того… опасайся Шиндоргу.
— Почему?
— Со временем усечешь.
Но Леденцов, кажется, усек, вспомнив полумрак, дрожавшую от нетерпения челку и жаждущий блеск шила. Артист показал на дом, на три горевших окна, видимо, его квартиры:
И в доме нет успокоенья,
Луна давно в окно зовет.
Сулит продлить мои мученья,
Грозит — во сне ко мне придет.
Опасный свет ее ложится
На пол, на стены, на часы.
И к горлу моему стремится…
Как эти руки холодны!
13
Петельников остановился у самой двери парадного. Не взяв куртки, вышел он из машины на осенний ветер в белоснежном свитере тончайшей вязки из шерсти горной козы, в отглаженных кремовых брюках и туфлях из бесшумной мягкой кожи. Старший оперуполномоченный уголовного розыска полагал одежду неотъемлемой частью своей сущности, как, впрочем, и квартирный интерьер с бытом. Он был убежден, что неряха не может хорошо работать, легкомысленный никогда не станет истинным другом, недалекий не сумеет полюбить… Ибо натура нерасщепима.
Петельников прошелся по лестнице в поисках квартиры под номером 1а. Таковой не было. Его надоумило спуститься по ведущим вниз ступенькам. Квартира под номером 1а оказалась подвалом. Он открыл толстенную шумозащитную дверь и вошел…
Музыка остановила. Современный непререкаемый ритм старался схватить человеческое тело и двигать им, подчинять и командовать. Петельникову, привыкшему к классике, захотелось сопротивляться. Но под навязчивым ритмом текла вроде бы неброская мелодия — за ней нужно было следить, за утекающей, за зовущей куда-то далеко, может быть, в космос. И тогда музыка захватывала душу, ритм не замечался и хотелось просто слушать и слушать.
Оркестр умолк. Человек восемь ребят молча смотрели на вошедшего.
— А почему, собственно, «Плазма»? — спросил Петельников.
— Мы горим высоким накалом, — мрачно объяснил молодой человек в очках и с бородкой.
— И сжигаем других, — добавил кто-то.
— А вы с проверкой? — спросил бородатый, — видимо, руководитель.
— Я с просьбой.
Музыканты расслабились. Петельников подошел к их аппаратуре. В тридцатых годах ее бы посчитали за пульт управления межпланетным кораблем. Один синтезатор ошеломил бы.
— Неплохо устроились, — заключил Петельников, разглядывая обшитые деревянными панелями стены, мягкие кресла, кофейный столик и яркие светильники.
— Все своими руками, — бросил один из музыкантов небрежно.
— И кресла?
— Все, кроме инструментов. Тут был кошачий подвал.
И оперативник сразу понял, что он полюбит эту группу, потому что ему нравились люди, делающие собственными руками мебель, музыку и свои судьбы.
— А вы, извините, кто? — спросил бородатый руководитель.
— Я из уголовного розыска, капитан Петельников. — Он предъявил удостоверение.
— Вроде бы музыку мы не воруем…
Ребята улыбались. Что-то в них было общее, как у родственников. Он разгадал: молодая серьезность. Все в одинаковых темных комбинезонах, как рабочие где-нибудь в гараже или на стройке; обязательно усы, или бородка, или то и другое, да еще и очки. Правильно, ибо плазма — штука горячая и серьезная.
— Какая у вас просьба? — спросил руководитель, самый из них солидный.
— Устроить в вашу группу одного паренька…
Теперь музыканты рассмеялись и глянули на оперативника, как на крайнего простака.
— Товарищи, вы не поняли. Не за родственника прошу, не за приятеля…
Он рассказал про Шатер и про Грэга. Музыканты молчали. Юноша, игравший на ударнике, достал платок и вытер мокрый лоб.
— Знаете, к нам очередь стоит.
Ребят словно прорвало:
— С консерваторским образованием не берем…
— «Плазма» вот-вот перейдет в профессионалы…
— Какой-то бард-самоучка…
— Пусть идет в кружок при жилконторе…
— Мы как музыканты…
— А я пришел к вам не как к музыкантам! — перебил Петельников голосом, который по мощи не уступил бы синтезатору.
— А как к кому? — спросил тот, которого он перебил.
— Как к гражданам! Что бы вы сделали, если бы под окнами вашего подвала стали бить человека?
— Выбежали бы, — хмуро сказал руководитель, уже понимая ход мысли оперативника.
— С электрогитарами, — улыбнулся молодой человек, походивший минимум на доцента.
— Товарищи, так ведь бьют! Нужно выбегать! С электрогитарами! Никто не просит, чтобы он с вами выступал. В конце концов, можете вы сделаться коллективным наставником?
— У вас, наверное, подобных «артистов» много? — спросил музыкант, походивший на доцента.
— Следующего обещаю свести в симфонический оркестр.
Все засмеялись. Петельников вздохнул: пожалуй, первый раунд за ним. Впрочем, подобных раундов предстоит много, ибо неизвестно, что и кому сейчас обещает в Шатре Леденцов. Не пришлось бы идти в хореографическое училище и пристраивать в балерины Ирку-губу.
В понятие «розыск преступника» люди вкладывали один очевидный смысл — бежать, ловить, стрелять, хватать… Но любой оперативник лишь усмехнется от этого очевидного смысла. Конечно, ловят, хватают, стреляют… Иногда. Как-то он месяц прокопался в архиве одного учреждения, отыскивая клочок бумаги, от которого зависела судьба человека… Неделю помогал чистить общественную уборную в парке, куда хулиган бросил нож… Два месяца безвыходно прожил в квартире у жены рецидивиста — ждал ее мужа, — смотрел телевизор, готовил обеды, убирал, стирал… Десять дней вез из Владивостока наиважнейшую свидетельницу, семнадцатилетнюю мать с ребенком, которого купал в вагоне, бегал для него на стоянках за молоком и тальком… Вот и сейчас не ловит и не стреляет, а уламывает музыкантов.
— Рок-группы поносят все кому не лень, а за помощью идут, — грустно заметил руководитель.
— Я считаю: чем больше ансамблей, тем меньше безобразий, — серьезно возразил оперативник.
— Не хотите ли кофе? — предложил вдруг руководитель.
— С удовольствием.
Вот не теперь ли он выиграл первый раунд?
Они сели за низкий овальный столик, расписанный под палех. Вроде деревянной ложки. Делать такой столик кофейным не стоило бы: на нем меркло все, что ни поставь, как в цветочной клумбе. Однако кофейные чашечки не померкли, — может быть, оттого, что расставили их две элегантные девушки, появившиеся неизвестно откуда.
— Как вы относитесь к хэви метал? — спросил кто-то.
Петельников вздохнул. Ребята засмеялись, но потребовали:
— Говорите прямо.
— Для меня хэви метал слишком примитивен.
— Но тяжелый рок — это музыка городских подростков! — вспыхнул самый юный музыкант.
— А разве музыка делится на подростковую и взрослую, на городскую и сельскую?
— В городе тыщи ребят играют тяжелый рок! Почему?
— Тяжелым роком легче овладеть, — улыбнулся Петельников.
— Так вы бьете хэви метал? — уже чуть не бросился на него парнишка, наконец-то дорвавшись до зримого и близкого противника.
— Отнюдь. Я предпочитаю классику, но мир наполнен многими и разными звуками.
— Гордитесь, что любите классику, — заметил руководитель. — Любить классику легче, чем эстраду.
— Разве? — не поверил Петельников.
— Классика нами впитана вместе с молоком матери, как нечто прародительское. Она как бы жила всегда, она вечная, она не развивается, она лишь трактуется. А эстрада — это новообразование, это беспрерывные поиски, движение, мода… Поэтому хаять ее проще простого.
— Товарищи, — запротестовал оперативник, — я эстраду не хаю. Я сказал, что люблю музыку классическую.
— А песню? — спросила одна из девушек.
Петельников понял, что это допрос. Возможно, что от его ответов будет зависеть судьба Грэга. Но подстраиваться он не намерен.
— В современной песне мне частенько мешают слова.
— Есть же первоклассные поэты, — вроде бы обиделась девушка, и Петельников догадался, что она певица.
— Хотите послушать жуткую историю? — предложил он.
— Из вашей уголовной практики? — хихикнула вторая, дивясь странному переходу на другую тему.
— Однажды в моей квартире случился пожар. Огонь бушует, как в домне. От жара лопаются стекла, трещат стены, рушится кровля, горит на мне одежда… Но это все пустяки, по сравнению с тем пожаром любви, который бушует в моей груди…
Все засмеялись, догадавшись, что он пересказал слова песни. Петельников незаметно порадовался: может быть, он еще выиграл полраунда? Но дознание есть дознание, и вопросы сыпались отовсюду:
— Ваш любимый композитор?
— Чайковский, Моцарт и Бах.
— Случаем, не знаете, сколько кантат написал Бах?
— Двести двадцать.
— Ваше самое любимое у Баха?
— «Каприччо на отъезд возлюбленного брата», — сказал Петельников ради красного словца, ради оригинальности названия.
— Под музыку можете работать?
— Представьте себе, могу.
— Значит, вы ее не слышите?
— Наоборот: чем тоньше музыка, тем больше конкретных идей приходит мне в голову.
— Как вы относитесь к Высоцкому?
— Как к великому человеку.
— Потому что он сам писал стихи, музыку и сам исполнял?
— Потому что сумел выразить боль своего времени. Потому что был народным артистом, которого слушал и рабочий, и ученый, и подросток, и преступник. И еще: он своим пением мужчин приобщал к мужеству.
— Такой вопрос: преступность и музыка?
— Чем больше хорошей эстрады, тем меньше преступности.
— Вы это серьезно?
— Конечно. Когда развлекаются, то не пьют и не хулиганят.
— Ваша самая любимая группа?
— «Плазма».
Сперва они засмеялись, а затем пошел такой шум, будто здесь пили вино, а не кофе с печеньем. Разогретые своими же вопросами, музыканты позабыли про гостя, про серьезность, про бороды и усики, глотали чашками кофе и кричали так, что эти самые бороды дыбились намагниченно, а комбинезоны мешали размахивать руками. Оперативник смотрел на них с радостью: творческий и честный коллектив. Вот сюда бы всех шатровых… Впрочем, еще с Грэгом неясно.
Но тут же Петельников понял, что судьба Артиста решена, потому что руководитель поершил бородку и спросил вполголоса:
— А он нас не обворует?
14
Он дышал в три приема, как учили йоги. И рекомендовали утром, сразу после сна, сосредоточить свою мысль на чем-нибудь одном, на каком-то несуетном предмете. Леденцов выбрал десятикилограммовую гантелину, спокойнее ее ничего на свете не было. Он делал зарядку, стоял на голове, принимал душ, думая лишь об этом чугунном снаряде. Но шаровидные култышки в его сознании делались резиновыми, становясь то вытянутой головой Бледного, то лобастым кругляшом Шиндорги. И волевая мысль, Заслоненная этими марионетками, перескакивала на случай с сигаретой…
Ребята не хотели быть хорошими. Вернее, стеснялись. Почему? Почему плохим быть менее стыдно, чем хорошим? В чем тут тайна? Не задать ли этот вопросик своему блокноту под названием «Мысли о криминальной педагогике, или Приключения оперуполномоченного Бориса Леденцова в Шатре».
Но его позвали пить кофе.
Людмила Николаевна по воскресной привычке просматривала за завтраком журналы, листая какой-то иностранный ежемесячник. Ее смешок удивил: что может быть веселого в рефератах по биологии?
— Боря, для тебя. В моем свободном переводе… Так, существует множество теорий преступности. В том числе и биологическая, которая утверждает, что преступления совершают люди, имеющие сорок семь хромосом. Надеюсь, ты знаешь, что у человека их сорок шесть?
— А не тридцать две?
— Боря, это зубов тридцать два. Так, дальше… Известный борец… Пожалуй, громила. Известный громила Пит Чауз, отбывающий девяностодевятилетнее заключение — боже! — эту теорию опроверг. У него ровно сорок шесть хромосом, как у нормального человека. Вот смешное… Когда исследовавшие его ученые рассказали про теорию, Пит Чауз ее одобрил и сказал, что все верно: у него сорок семь этих самых хромосом. На вопрос ученых, откуда ему это известно, Чауз сказал: «За свою жизнь я ухлопал ровно сорок семь несговорчивых типов».
Леденцов слушал вполуха, даже не усмехнулся. А что, если теория верна? И у всех этих Бледных, Шиндорг и Грэгов по сорок семь хромосом? Тогда хоть лопни, а Шатра не разогнать. Нет, теория глупа: ему были известны пропащие подростки, которых теперь не узнать. Скажем, Генка-дух. За импортный диск маму не пощадил бы. А теперь Геннадий Михайлович Духов, изобрел тележку-самокатку для садоводов.
— Боря, сотрудников уголовного розыска обворовывают?
— Плох тот сотрудник, которого можно обокрасть.
— Значит, ты плох, Боря.
Он глянул на нее непонимающе. Она пила кофе, как всегда, с каким-то артистизмом, будто ее тайно снимают для кино: голова с тяжелыми каштановыми волосами слегка откинута, спина пряма, щеки голубоваты даже после душа, чашечка поднята высоко и любовно.
— Боря, нас обокрали.
— Как?
— Триста рублей из шкатулки…
— Сто пятьдесят завтра верну.
Завтра он выходил на работу. Половину ущерба взял на себя Петельников. Идти за денежным возмещением к руководству они не решились.
— Боря, я не прошу вернуть. Если тебе нужно…
— Деньги пошли на одно оперативное мероприятие.
— О, мы финансируем работу милиции?
— Мама, сколько ты скупила для лаборатории на свои деньги белых мышек, кошек и разных там морских свинок?
За это непочтительное напоминание его послали на рынок за картошкой, снабдив двумя сумками на пять килограммов каждая. И советом: купить рассыпчатой, с песчаных, лучше всего с новгородских, земель. Размяться он был не прочь, да и думать это не мешало.
Все-таки почему ребята стыдятся своих хороших порывов? Он же видел, как они мучились болью отличника, чужой болью. Почему им хотелось казаться более жестокими, чем они были на самом деле? И опять-таки, почему плохим быть не стыдно, а хорошим стыдно? Тут какая-то глупая загадка, кособочившая человеческие отношения, ибо добро есть добро, как и свет есть свет.
На рынке Леденцов сразу пробежал в картофельный ряд. Зимой тут лежали унылые груды, вся картошка была одного серого тона. Сейчас неокрепшая кожура имела свой цвет и даже оттенки. У каждой хозяйки интересные клубни. Розовые, продолговатые, ровненькие, как отполированные; круглые, вроде бы сиреневые, и такой яркости, словно их окунули в чернила да еще чуть-чуть прибавили серебристого блеску; маленькая и беленькая с кожицей-пленочкой, которую и чистить не надо; громадная, желтая, будто уже заправленная сливочным маслом, поэтому даже на вид сытная… К этой, к сытной, он и подошел.