Развязка петербургских тайн - Зобин Вадим 10 стр.

— Это по-каковски написано?

— Тебе не все равно? По-китайски.

— Хотелось бы полюбопытствовать, ваше пре­восходительство, где сия тетрадочка может содер­жаться...

— Ишь ты какой! — грубо сказала Шпильце. — Если бы я это знала, я бы тебе вдвое меньше дала. Одно могу сказать: в четверг у Загурского свадьба.

— Женится, стало быть, доктор, — почему-то обрадовался Гусь.

— На венчании будут слуги... Дом останется без присмотра. Понял? Как там тебя?

— Гусь, ваше сиятельство...

— Тьфу... Ну и имечко, — сердито проговори­ла Шпильце.

— Хорошо бы задаточек, ваше высокопревос­ходительство.

Шпильце вынула из шкатулки ассигнацию и брезгливо протянула Гусю. Тот с необыкновенной ловкостью завладел ассигнацией, припал к руке ге­неральши и пятясь вышел.

Шпильце брезгливо посмотрела на свою руку, вызвала горничную и велела подать прибор для умывания.

Церковь. Петербург.

Загурский и Наташа венчались в маленькой де­ревенской церкви неподалеку от Павловска. Сви­детелями и гостями были знакомые врачи да слуги Загурского.

Наташа была в белом подвенечном платье, без украшений. Она еще не оправилась после болез­ни, и у нее был такой вид, словно она сосредото­чилась на мучающей ее сильной боли внутри. Ее черные глаза казались огромными на белом лице и сверкали таинственным блеском в свете множе­ства свечей, горевших в церкви.

Загурский в черном фраке с белой хризанте­мой в петличке выглядел необычно торжествен­ным, серьезным и сосредоточенным. Изредка он бросал на Наташу быстрые тревожные взгляды, и она, замечая их, поворачивала к нему голову и ви­новато улыбалась, как бы говоря: «Ну и хлопот у вас со мной, Платон Алексеевич! Но, пожалуйста, не беспокойтесь. Все будет хорошо, я все выдер­жу».

Дом Загурского. Петербург.

Кабинет Загурского располагался на первом эта­же, и Гусь проник в него через окно. По странной случайности одно из окон оказалось не запертым на задвижку, и ему не пришлось даже вырезать стекло.

В кабинете шторы были задвинуты, и потому царил полумрак. Гусь постоял немного, привыкая к сумеркам, прислушался. В доме — тихо. Акку­ратно ступая, чтобы случайно не сдвинуть мебель. Гусь подошел к двери, надавил слегка на нее и с удовольствием отметил, что дверь заперта.

Долго искать тетрадь ему не пришлось. Она ле­жала на самом видном месте, венчая стопку книг на письменном столе. Гусь внимательно осмотрел ее, тетрадь была заполнена такими же иероглифа­ми, какие показывала ему генеральша. Он сунул тетрадь во внутренний карман сюртука и тем же путем, через окно, выбрался наружу, не забыв при­крыть за собой оконную створку.

Перед сном Загурский зашел к Наташе. Она сидела в пеньюаре перед зеркалом.

— Как себя чувствуете? — спросил Загурский.

— Спасибо, хорошо... Устала немножко...

— Послезавтра мы уезжаем; я закончил в Пе­тербурге все дела.

— Я хочу вас поблагодарить, Платон Алексее­вич.

— За что? — искренне удивился Загурский.

— За все... Вы умеете быть ненавязчивым... Это очень ценное свойство... У вас есть вкус... Дели­катность...

— Что вы! Не далее как третьего дня одна дама сказала мне, что я грубиян и циник.

— Каждая дама имеет право иметь свой взгляд на вас...

— Может быть... Но эта дама претендует на то, чтобы руководить общественным мнением, она соз­дает и разрушает репутации.

— Кто же это? Как зовут эту даму?

— Амалия Потаповна фон Шпильце.

— А-а-а! — протянула Наташа. — Известная особа... У вас с ней есть общие дела?

— Ну, во-первых, я пользую ее как домашний доктор... Во-вторых, мой покойный друг, доктор Катцель, служил ей... В-третьих, эта дама сегодня прислала ко мне в кабинет вора...

— Зачем?

— Она знала, что все мои люди будут на на­шем венчании в церкви, и решила воспользоваться этим, чтобы украсть дневник доктора Катцеля.

— Для чего ей это понадобилось?— спросила Наташа.

— В этом дневнике много таких сведений, что узнай о них следователь, Амалии Потаповне дол­гие годы пришлось бы провести в каторге, вместе с убийцами и ворами.

— Ей удалось получить дневник?

— Она уверена, что удалось...

— Как вас понимать?

— Я подсунул ее человеку фальшивку... Чепу­ху... Бессмыслицу, написанную китайскими иерог­лифами.

— Почему именно китайскими иероглифами и почему он взял эту фальшивку, как вы изволили сказать?

— Да потому, что я убедил генеральшу, что док­тор Катцель вел свой дневник на китайском язы­ке...

— И она поверила этой глупости? — удивилась Наташа.

— Чтобы люди поверили лжи, она должна быть чудовищна, — сказал Загурский.

— У доктора Катцеля действительно был днев­ник?

— Был... И писал он его на немецком, это был его родной язык. Доктор был неизлечимо болен и предчувствовал свой конец... Он переслал дневник мне в Москву.

— Генеральша обнаружит подлог...

— Никогда. Она же не владеет китайским! Зна­чит, ей нужно приглашать переводчика. А откуда она знает, что в дневнике? Переводчик может стать новым свидетелем... Нет. На это она не пойдет... Да у нее и тени сомнения нет, что в ее руках ока­зался подлинный дневник доктора Катцеля.

— Вы — коварный человек, — улыбнулась На­таша. — Вас следует опасаться.

— Только не тем, кого я люблю.

От этого невольного признания им обоим ста­ло неловко, и Загурский стал поспешно прощать­ся.

— Спокойной ночи. Может быть, несколько ка­пель снотворного?

— Спасибо, не надо. Сегодня я буду спать хо­рошо.

Гостиница «Европа». Саратов.

Еще в Петербурге Полиевкт Харлампиевич ку­пил себе четырехзарядный американский револь­вер фирмы «Смит и Вессон». Купил по случаю у прогулявшегося в пух и прах кавалергарда. Отда­вая револьвер, кавалергард сказал, что из такого оружия можно слона свалить. Собираясь в Сара­тов, Хлебонасущенский бросил револьвер в сакво­яж, на всякий случай. Теперь он долго не решался взять оружие в руки. Ему почему-то казалось, что оно может выстрелить само по себе, он испытывал мистический ужас перед этим страшным орудием убийства.

С большим трудом Полиевкт Харлампиевич за­ставил себя взять револьвер в руки, стал учиться прицеливаться. Большая трудность состояла в том, как спрятать на себе револьвер. Хлебонасущенс­кий сначала пытался засунуть его за пояс и при­крыть сюртуком, но револьвер был большой, он оттопыривал полу, а, главное, Полиевкт Харлам­пиевич боялся, что от неловкого движения он вы­стрелит. После долгих раздумий он решил носить его в том самом саквояже, в котором привез ре­вольвер из Петербурга.

Глебучев овраг. Саратов.

Каждый день, как на работу, ходил Полиевкт Харлампиевич к Узкому мосту через Глебучев ов­раг. Метрах в двадцати от моста была небольшая рощица. Эту рощицу и облюбовал Хлебонасущен­ский. Она находилась на самом краю оврага, здесь были вкопаны грубо сколоченные лавки, и по ве­черам сюда приходили приказчики с барышнями... Днем же здесь было пустынно и тихо. Полиевкт Харлампиевич занимал одну из скамеек, откуда хо­рошо просматривался Узкий мост, и ждал, когда на нем появится Чернявый. Так Хлебонасущенский выяснил, что по будням с девяти до десяти часов Чернявый проходил по мосту на дровяную пристань и в сумерки возвращался домой тем же путем...

Полиевкту Харлампиевичу надо было решить, когда лучше исполнить задуманное — утром или вечером... Утром вокруг было больше народа и по­дойти незаметно вплотную к Чернявому было бы легче, но беспокоило большое количество свидете­лей. Вечером на мосту — пустынно, но Чернявый мог обнаружить Хлебонасущенского раньше, чем тот успел бы что-то предпринять. Так и ходил Полиевкт Харлампиевич день за днем к мосту и не мог ни на что решиться.

Сегодня вечером он решился, наконец, совер­шить задуманное. Утром он увидел, как Чернявый прошел по мосту в сторону пристани. Хлебонасущенский вернулся в гостиницу, переоделся про­столюдином, взял саквояж с револьвером и часов в шесть был у моста. План его был таков: встать у перил и ждать Чернявого. Узнать его в длиннопо­лом армяке, в сапогах и приказчичьем картузе было трудно. Когда Чернявый пройдет мимо, Хлебонасущенский должен вынуть револьвер и выстрелить ему в спину. Далее тоже было все рассчитано: спу­ститься по крутой лестнице в овраг, выйти по нему к Волге, подняться на берег, нанять извозчика, в гостиницу и потом на вокзал.

Но все получилось не так, как он задумал. Ча­сов в восемь на мосту появился Чернявый. Сердце у Хлебонасущенского вдруг переместилось в гор­ло, каждый удар его перекрывал ему дыхание. Он покрылся липким холодным потом. Шаги Черня­вого гремели в ушах, и вдруг, когда он поравнялся с Полиевктом Харлампиевичем, стало тихо. Хлебонасущенский понял, что Чернявый узнал его. Предпринять что-либо он не мог. Все его тело одеревенело, голова закружилась.

— Что ходишь за мной? — тихо спросил Чер­нявый.

— С чего ты взял... Дела у меня здесь... Вот и встретились...

Чернявый схватил Хлебонасущенского за шею и наклонил над перилами. У Полиевкта Харлампиевича все поплыло перед глазами, овраг показался ему еще глубже, чем раньше.

— Сейчас возьму тебя за ноги — и туда. Хлебонасущенский заплакал, забормотал сквозь

слезы:

— Пожалей старика... Дай помереть спокойно... Болен я... Вечно Бога буду за тебя молить... Пожа­лей...

Чернявый слегка ослабил хватку.

— Еще раз встречу — пеняй на себя, — сказал он, оттолкнул Хлебонасущенского и большими ша­гами пошел прочь.

Полиевкт Харлампиевич огляделся; вокруг — ни души. Он побежал за Чернявым, запустив руку в раскрытый саквояж.

— Погоди, мил человек... Сказать мне тебе надо...

Чернявый замедлил шаг, обернулся, и тут Хле­бонасущенский вытащил из саквояжа револьвер и почти в упор, не целясь выстрелил.

От сильного удара Чернявый отлетел к пери­лам, но Хлебонасущенский не понял, что попал в него, и застыл в страхе, ожидая нападения. И только увидев, как Чернявый медленно оседает на настил, он понял, что не промахнулся. Почему-то краду­чись, на цыпочках он подошел к Чернявому и вы­стрелил в него еще раз. Потом попятился, схватил саквояж и потрусил к лестнице.

Он бежал по ней через две ступеньки, рискуя споткнуться и сломать шею. На улице, куда вывела его лестница, тоже было пустынно. Полиевкт Харлампиевич быстрым шагом пошел по улице вниз, в сторону Волги.

Выбежав на берег, он огляделся и увидел непо­далеку здание Приволжского вокзала. Там всегда стояли лихачи. Он быстро пошел туда. Перед са­мым вокзалом заставил себя остановиться, осмот­рел одежду, отдышался и не торопясь вышел на площадь, где стояли извозчики.

Дом Чернявого. Саратов.

Гроб стоял посредине комнаты. Лицо Черняво­го было спокойно и строго. Теперь, когда земные страсти не отражались на нем, оно было краси­вым. Дьячок бормотал над гробом поминальную молитву.

Устинья, одетая по-монашески во все черное, стояла сбоку от гроба и неотрывно смотрела на мужа. .

Купцы Кротовы друзей в Саратове не имели, потому, кроме дьячка и Устиньи, никого больше в комнате не было.

Неожиданно за окном раздался шум подъехав­шего экипажа, приглушенные голоса, и через ми­нуту в горницу вошли Анна и Николай. Следом за ними шел Степан, но в комнату заходить не стал, остановился в дверях.

Устинья растерялась, она не ожидала их уви­деть здесь, подле гроба мужа. Они обнялись с Анной, долго стояли, молча прижавшись друг к дружке.

Потом сидели в соседней комнате. Анна согрела чай и насильно заставила Устинью выпить чашку.

— Как узнали? — спросила Устинья.

— В газете прочитали,— ответила Анна. — Что собираешься делать?

— Схороню Гришу — и в Петербург...

— А это все? — Анна имела в виду дом, иму­щество.

— Вернусь... Свой век здесь доживать буду. Здесь Гришина могила. Меня рядом положишь. Обещаешь?

Анна кивнула.

— В Петербург зачем? — спросила она. Устинья ответила не сразу.

— Надо одного человека сыскать... Николай и Анна переглянулись, они поняли, что

Устинья говорит об убийце.

— А вы уверены, что он теперь в Петербур­ге? — спросил Николай.

— Где ж ему еще быть... — ответила Устинья.

— Вы знаете, кто это сделал?

— Знаю...

Николай не стал продолжать расспросы, а Ус­тинья решила не называть убийцу.

— Неделю назад в городе гусарский корнет зас­трелился... Совсем мальчик, — сказала Анна.

— Слыхала что-то...

— У него долг был большой одной процентщи­це в Петербурге... Так вот, от нее посланец при­ехал и склонял корнета человека убить. Или убий­ство, или долговая яма. Корнет застрелился.

Устинья молча смотрела на Анну.

— Тетка больная у него осталась... Совсем без средств к жизни, — продолжала Анна.

— Зачем мне рассказываешь? — спросила Ус­тинья.

— Сдается мне, что посланец процентщицы и убийца твоего мужа— один и тот же человек...

— Может быть, — глухо произнесла Устинья. — Но этот человек — мой...

— Хорошо... — вмешался Николай. — Меня ин­тересует процентщица.

— Григория убил управляющий князей Шадурских... — медленно, отделяя слово от слова сказа­ла Устинья.

— Хлебонасущенский! — выдохнула Анна. — Николай! Помнишь, я тебе рассказывала, как он набросился на Машу в «Ершах»... Он же в тюрьме! Ты не путаешь, Устинья?

— Нет.

— Значит, бежал или выпустили, — предполо­жил Николай. — Пожалуй, мне тоже следовало бы съездить в Петербург.

— Я с тобой, — сказала Анна.

— Вы, Устинья, можете жить у нас, — предло­жил Николай.

— Я себе в Петербурге жилье найду, — отказа­лась Устинья.

— Чего ж там... Дом, можно сказать, громад­ный... И топить все одно надо, — как бы сам себе сказал Степан, но все вдруг оглянулись на него, и он закряхтел, заохал, забормотал что-то по-стари­ковски.

— Я вас об одном прошу. Этот человек — мой, — повторила Устинья.

Дом Шпильце. Петербург.

Прямо с вокзала Хлебонасущенский отправил­ся с докладом к Амалии Потаповне. Вид у него был весьма потрепанный: двухдневная щетина, несве­жий воротничок, нечищеные ботинки... Сам исху­дал и осунулся. Все это генеральша заметила.

— Как съездили, Полиевкт Харлампиевич? — поинтересовалась она.

Она разговаривала с Хлебонасущенским стоя, и ему тоже пришлось стоять, хотя давалось это ему с огромным трудом.

— Слава Создателю, благополучно... Весьма бла­гополучно...

— Рассказывайте...

— Нет больше Чернявого.

— Вы уверены?

— Как же мне не быть уверенным? Вполне уве­рен, царствие ему небесное...

— Корнет? — спросила Шпильце.

Полиевкт Харлампиевич понял, что сейчас упа­дет, у него кружилась голова, а в ногах была мел­кая противная дрожь.

— Позвольте сесть, Амалия Потаповна... Что-то мне нехорошо...

— Садитесь, — смилостивилась генеральша. — Вам надо заботиться о своем здоровье... Мне не нравится ваш вид. Итак, это сделал корнет?

— Никак нет... Корнет изволил свести счеты с жизнью. Застрелился корнет. Грех совершил... Можно водички? — попросил Хлебонасущенский.

— Пейте на здоровье...

Полиевкт Харлампиевич дрожащими руками налил из графина в стакан воды, выпил... Ему по­легчало, головокружение прошло, дрожь в ногах прекратилась.

— Стало быть, вы Чернявого — сами?

— А что оставалось делать? — развел руками Хлебонасущенский. — Сам не понимаю, как смог... Со страху, наверное... Он ведь на меня напал, Ама­лия Потаповна... Убить хотел... Я — в состоянии защиты собственной жизни — его, так сказать... Исключительно спасая собственную жизнь...

— Понятно, — сказала Амалия Потаповна. — А вексель?

— Что — вексель? — не понял Хлебонасущен­ский. — Ах, вексель! Вексель я привез.

Полиевкт Харлампиевич полез в портфель, на­шел вексель и протянул его генеральше. Амалия Потаповна брезгливо взяла двумя пальцами век­сель и бросила его на стол.

— Вы понимаете, что натворили? — жестко спросила она. — На кой черт мне теперь нужен этот вексель! С кого я получу свои деньги! Поло­жительно, все задались целью меня разорить... Двадцать пять тысяч этому негодяю доктору, те­перь тридцать тысяч псу под хвост...

— Какому доктору? — спросил Хлебонасущен­ский.

— Не ваше дело! — грубо сказала Шпильце. Она в бессильной ярости забегала по кабине­ту. Неожиданно ее осенила какая-то идея.