— Что же делать? То, что ты сказала, ужасно...
— Буду жить, — неопределенно пожала плечами Маша. — Мне его очень жалко... Он все понимает... Уходит на целые дни из дома... Где-то бродит с этюдником. Он как будто рад, когда я уезжаю к тебе. Но на самом деле он очень страдает, и я, право, не знаю, как ему помочь.
Они надолго замолчали. С Волги слышался тихий плеск и неразличимые голоса рыбаков.
— Тебе надо перестать ездить сюда. Поезжай с Ваней в Москву, в Петербург, в Италию...
— Что это изменит?
— Давай позовем Ваню сюда... Вам надо больше бывать вместе.
— Он не поедет... Вот такие дела, Долли. Долли еще теснее прижалась к Маше и запричитала, как простая баба:
— Бедная ты моя... За что же на тебя напасть такая... Как же теперь тебе жить дальше...
Набережная. Саратов.
Полиевкт Харлампиевич остановился в лучшей гостинице города — «Европе» на Немецкой улице.
С утра до ночи бродил он по Орловской лесной пристани возле дровяных и лесных складов, беседовал с приказчиками, приценивался, торговался. Он знал теперь досконально, почем нынче идет кругляк, тес, шелёвка, решетник, лафет, горбыль... Приказчики относились к нему уважительно, чувствуя в нем человека хваткого, цепкого, такого на мякине не проведешь. Так проходил день за днем, а Чернявый никак не объявлялся. Но однажды, когда Полиевкт Харлампиевич уж было совсем потерял надежду, он нос к носу столкнулся с ним. Произошло это на сходнях с дровяной барки, разминуться не было никакой возможности, и Полиевкт Харлампиевич растерялся. Сделав вид, что он не узнал Чернявого, боком протиснулся мимо него и сразу схоронился за штабелем досок. Из-за укрытия он видел, как Чернявый разговаривает с приказчиком, как осматривает штабеля дров. Наконец, Чернявый попрощался с приказчиком, спустился по сходням на берег и степенно пошел по направлению к пассажирским пристаням.
Хлебонасущенский не пошел за ним, боялся, что, заметив слежку, тот почует опасность и тогда уж надо будет брать ноги в руки и бежать.
Вместо этого он снова поднялся на барку и подошел к приказчику, с которым разговаривал Чернявый.
— Скажи-ка, голубчик, с кем это ты только что беседовал?
Приказчик удивленно покосился на Хлебонасущенского:
— Вот люди! — Он был немножко навеселе, а потому движения его были размашисты, а голос излишне громок. — А энтот — про вас интересовался.
— Да-а?! — протянул Полиевкт Харлампиевич. — И что ж, к примеру, спрашивал?
— Разное, — неопределенно сказал приказчик.
— Тебя, парень, как кличут? — с другого бока подступил Хлебонасущенский.
— Евсеем...
— Вот что, Евсей, выпей-ка за мое здоровье чарочку-другую, — он сунул приказчику зелененькую.
— Премного благодарны, — вытянувшись в струнку, гаркнул Евсей.
— Так вспомни, Евсей, о чем тебя этот господин расспрашивал.
— Какой он господин?! — возмутился приказчик. — Такого же подлого звания, как и я. Мужик-с.
— А по виду господин, — сказал Полиевкт Харлампиевич.
— Я, когда в воскресенье со своей бабой с обедни иду, тоже господином гляжусь... Я от этого мужика живу недалече. Живет он на Бабушкином взвозе у самой Соколиной горы в собственном дому... Вдвоем с бабой... Детишек навроде не имеют... А вам-то на что?
Евсей мысленно был уже в ресторации Лохина и уже видел перед собой запотелый графинчик зубровки и дымящиеся огненные щи с мозговой костью.
— Не нужен он мне вовсе, — сказал Хлебонасущенский. — Так, для разговору... Встретишь его случаем, не сказывай, что я про него интересовался... Народ ноне прилипчивый... Пристанет как банный лист...
— А он про вас сильно интересовался, — сказал приказчик. — Кто, говорит, этот мужик... ну, вы, стало быть? Как, говорит, его зовут? Чего, говорит, он здеся делает?
— А ты?
— А чё я ему могу ответить? Говорю, лесом интересуется... Ну, я побегу?
— Беги, беги, Евсей...
Гостиница «Европа». Саратов.
Ночью Полиевкту Харлампиевичу никак не удавалось заснуть. Он ворочался в своей просторной кровати, накрывался с головой одеялом, откидывал его прочь, но сон не шел. Он поднялся и, как был в исподнем, стал ходить по номеру. Номер состоял из трех комнат: спальни, гостиной и кабинета с секретером, где стоял чернильный прибор с перьями для письма и лежала стопка бумаги.
Голова у Полиевкта Харлампиевича гудела. То, что с Чернявым надо кончать, и как можно скорее, ему было яснее ясного. Но как к нему подступиться? Он ведь зверь осторожный. Да, в придачу знает, что он, Хлебонасущенский, в городе. К тому же не понравилось Полиевкту Харлампиевичу, что два раза кряду заметил он возле себя одного и того же чиновника со стертым лицом. «Может, показалось, — подумал он. — Надо настой валерианового корня у немца купить. Нервы вконец разгулялись».
И опять мысли его вернулись к Чернявому, и он стал укорять себя, что растерялся и не поздоровался с ним, полагая, что это насторожит Чернявого. Потом, наоборот, подумалось: «Как хорошо, что не поздоровался. Людей вокруг было много. Потом, когда Чернявого... когда все случится, фармазоны начнут опрашивать всех, глядь, и дознаются, что какой-то приезжий беседовал с ним. Это уже ниточка...».
Защемило в груди, и весь он вмиг покрылся липкой испариной. Дрожащей рукой Полиевкт Харлампиевич налил в стакан воды из графина, выпил. Боль ушла вглубь тела, спряталась за грудиной, как зверь, готовый снова броситься на него.
«Вот так помрешь, и никто знать не будет, что на могильном кресте написать... Похоронят в общей могиле с нищими проходимцами. Для чего жизнь жил... Ни детей, ни жены... Да еще этот Чернявый...».
Тут он вспомнил о гусарском корнете, векселями которого его снабдила Шпильце. Он полез в портфель, достал их.
«Надо этого корнета сыскать... Ишь, двадцать тысяч в картишки-то просадил... двадцать тысяч за Чернявого — в самый раз... Как бы ловчее к нему подступиться? Казармы полка известно где... На Московской. Но не подойдешь же так запросто к часовому... Это ж полным дураком надо быть... А ежели ему письмо написать и с мальчонкой отдать часовому?.. Напустить побольше туману, романических слюней... и без подписи. Клюнет!»
Полиевкт Харлампиевич осторожно пошел в кабинет. Каждый шаг отдавался усилением боли, и снова выступили капельки пота.
«Что ж у меня жизнь такая собачья? — поду-, мал он. — Люди по ночам спят, с бабами милуются, а я, как пес неприкаянный, подметные письма сочинять должен...».
Он сел за секретер, взял лист бумаги и надолго задумался. Для каждого дела нужно вдохновение... А его-то у Полиевкта Харлампиевича не было. Письмо получилось корявое, ненатуральное. Хлебонасущенский прочел его вслух: «Корнет! Мне необходимо немедленно вас видеть по крайне неотложному делу. Завтра в двенадцать часов пополудни я жду вас в кондитерской Фрея, что на Приволжском вокзале. Займите пустой столик и ждите. Я к вам подойду. По прочтении немедленно сожгите письмо».
«Писатель из меня никудышный, — решил Полиевкт Харлампиевич. — Однако прибежит. Подумает, что барышня написала. У таких всегда есть надежда, что дочка
вице-губернатора или прокурора в него без памяти влюбится... Предмет, так сказать, уединенных мечтаний...».
Кондитерская Фрея. Саратов.
Кондитерская Фрея была в городе чем-то вроде достопримечательности. Гимназистки и гимназисты шумно обсуждали здесь свои дела; сюда могла зайти молодая девушка без кавалера; пожилые дамы любили посудачить о том, о сём за чашкой горячего шоколада. Кондитерская,славилась своими пирожными и мороженым, политым персиковым вареньем, которое здесь подавали в серебряных вазочках.
Даже в будни у Фрея было много народа и почти все столики заняты.
Хлебонасущенский заказал чаю с пирожными, и расторопный официант в бежевом фраке с бабочкой в мгновение ока уставил его столик тарелками с малюсенькими пирожными всевозможных сортов. Полиевкт Харлампиевич приготовился ждать... Но ждать пришлось недолго. В кондитерскую впорхнул гусарский корнет Стевлов. В доломане с золотым шитьем, в ментике, опушенном мехом, в белоснежных лайковых лосинах он выглядел весьма эффектно. Многочисленные представительницы прекрасного пола перестали болтать, есть и во все глаза смотрели на блистательного корнета, который благодаря своим успехам на сценическом поприще был в городе лицом весьма известным, особенно среди гимназисток и слушательниц женского коммерческого училища.
Делая вид, что восторженный шепот и восхищенные взгляды не доставляют ему никакой радости, корнет отыскал свободный столик, сделал заказ и принялся со скучающим видом оглядывать публику.
«Здесь к нему подходить нельзя, — решил Хлебонасущенский. — Это уж как пить дать себя засветить... И чего это барышни на него глаза пялят? Ни кожи, ни рожи... Посидит подождет, да и уйдет. На воздухе и поговорим».
Корнет нервничал, вертел головой, пристальнее, чем требовали приличия, засматривался то на одну девицу, то на другую, приводя их этим в трепетное волнение.
Просидев таким манером минут сорок, вконец расстроенный корнет расплатился с официантом и вышел из кондитерской.
Приволжский вокзал. Саратов.
Приволжский вокзал стоял довольно далеко от воды и был увеселительным заведением для жителей среднего достатка. Здесь располагались кондитерская Фрея, ресторация Лохина, по выходным играл военный духовой оркестр.
Снаружи вокзал, как забором, был окружен стоящими вплотную деревянными скамейками, выкрашенными охрой. С этих скамеек хорошо было смотреть на Волгу, и если погода стояла ясная, посетители кондитерской непременно несколько времени проводили здесь, любуясь открывающимся видом.
Как ни был расстроен корнет, он все же не отказал себе в удовольствии посидеть на скамейке. Раскинув руки по спинке, заложив ногу за ногу, в покойной изящной позе созерцал он просторные окрестности.
Рядом раздался вкрадчивый голос. Хлебонасущенский обладал редкой способностью совершенно бесшумно ходить, и Стевлов вздрогнул от неожиданности, когда услышал его голос и обнаружил рядом полного лысого господина в черном.
— Красота... Никогда еще не видывал такой красоты, — мечтательным голосом, как бы самому себе, сказал Хлебонасущенский. — Рай, можно сказать, на земле. Северная наша Пальмира, конечно, несравненная красавица, но, как и всякая красавица, холодна, высокомерна и требует к себе постоянного почтения. Саратов же — город для отдохновения души. Вот, ей-богу, доделаю все дела, продам в Петербурге нажитое и куплю домик с видом на реку, с садом крыжовенным и буду целыми днями за самоваром чай гонять и Волгой-матушкой любоваться.
— Вы из Петербурга? — поинтересовался корнет.
— Точно-с... Прибыл по делам наследства.
— Первый раз в Саратове?
— Первый-с...
— Тогда вам здесь смотреть-не пересмотреть!
Как большинство провинциалов, Стевлов испытывал к столичным жителям смешанное чувство: с одной стороны, ему казалось, что они приобщены к таинственной заманчивой жизни, в которую он никогда не проникнет, и оттого испытывал ощущение собственной неполноценности; с другой — корнет отдавал себе отчет в том, что здесь, в провинции, жизнь гораздо более полнокровная, искренняя, несуетная, а люди более доброжелательны и основательны... И от этого испытывал некоторое чувство превосходства над ними.
— Взять хоть бы Липки или сад Очкина. Такой садовой архитектуры вы не то что в России, в мире больше не встретите. А Кафедральный собор, а мечеть на Нижней улице, а мужской монастырь! Все, в некотором роде, достопримечательности.
— Рад бы все осмотреть, — развел руками Хлебонасущенский, — но ограничен временем. С наследством волокита... Да еще имею поручение от одной весьма уважаемой особы разыскать гусарского корнета по фамилии Стевлов.
Корнет остолбенел. Он смотрел на Хлебонасущенского пытаясь понять, разыгрывает его этот господин или, впрямь, на свете бывают немыслимые совпадения.
— Вы действительно из Петербурга? — спросил он недоверчиво.
— Не сомневайтесь... А поручение имею от известной вам генеральши Амалии Потаповны фон Шпильце.
Из Стевлова словно выпустили воздух, как из надувной игрушки.
— Я все заплачу, все до копейки... Но сейчас я стеснен... Я прошу отсрочки... Еще на полгода, — забормотал корнет.
— Никто с вас денег и не просит, — дружелюбно остановил его Полиевкт Харлампиевич, и корнет, облегченно вздохнув, расправил плечи. Переход из одного состояния духа в прямо противоположное совершился у него мгновенно. Теперь он снова обрел прежнюю самоуверенность и прекраснодушное настроение.
— С деньгами можно повременить, — повторил Полиевкт Харлампиевич. — Амалия Потапов-на известна в Санкт-Петербурге своим исключительным бескорыстием... Всем помогает... Любую заблудшую душу берет под крыло... Но уж и ей в ее надобностях никто отказать не смеет... Вот и вас тоже просит о небольшом одолжении...
— Я готов... Чем могу... В силу скромных возможностей...
— Как хорошо! — умилился Хлебонасущенский. — Как прекрасно! Я от вас другого ответа и не ждал, Михаил Юрьевич.
И снова сомнения, не розыгрыш ли учинил с ним этот загадочный господин, овладели Стевловым.
— Да как вы узнали-то, что я?.. — Корнет осекся на полуслове, хлопнул себя по ляжкам и оглушительно захохотал.— Так это вы мне письмо прислали?! — наконец догадался он. — А я-то вообразил бог знает что!
Корнет смеялся столь заразительно, что Хлебонасущенский невольно стал хохотать вместе с ним.
— С кем имею честь? — с трудом подавляя смех, спросил Стевлов.
— Называйте меня Кузьмой Филимонычем, — представился Полиевкт Харлампиевич.
— Очень приятно... Ну, а обо мне, я вижу, вы все знаете... Представляться нет необходимости. Так что же за надобность во мне у Амалии Потаповны?
Хлебонасущенский ответил не сразу, был он мастер на паузы, не хотел лишать себя удовольствия от этого разговора.
«Беззаботен корнет, порхает как мотылек, не подозревает, что через мгновение забьется в паутине, которую я ему аккуратненько плету, застонет, запросит пощады», — со сладострастием думал он.
— Скажите, корнет, должен убивец нести наказание? Справедливо ли, что неотмщенным остается преступление, лишившее двух сироток отца и кормильца?.. — патетически произнес Хлебонасущенский.
— Вы какие-то странные вещи говорите, уважаемый...
— Кузьма Филимоныч, — подсказал Хлебонасущенский.
— ... уважаемый Кузьма Филимоныч. Какие тут могут быть вопросы! Есть суды, полиция, закон, наконец...
— А если закон молчит, а полиция бездействует... Если преступник чувствует себя безнаказанно, процветает и благоденствует... Что должны делать порядочные люди? — Полиевкт Харлампиевич почувствовал, что несколько переборщил с трагизмом в голосе, и мысленно обругал себя.
— Нельзя ли поконкретнее? — Корнета слегка покоробила фальшивая интонация Хлебонасущен-ского. — У меня отпуск через час кончается...
— Можно и покороче, — охотно согласился с корнетом Полиевкт Харлампиевич. — Здесь, в Саратове, как раз и живет такой человек... На Бабушкином взвозе у Соколиной горы. Его нужно выследить и амбу сделать.
— Что сделать? — не понял корнет.
— Амбу. Замочить, стало быть... — пояснил Хлебонасущенский.
— Зачем его мочить? Это что, обряд такой? — все еще не понимая, куда клонит его собеседник, спросил корнет.
— До чего же вы непонятливый, ваше благородие, — деланно огорчился Полиевкт Харлампиевич, — ну, кончить его надо, порешить... Чего тут непонятного? Это и есть одолженьице, о котором вас настоятельно просит Амалия Потаповна.
Стевлов на глазах сделался ярко-пунцового цвета, он медленно поднялся, навис над Полиевктом Харлампиевичем. Вид его недвусмысленно свидетельствовал о его намерениях, и Хлебонасущенский Слегка испугался.
— Милостивый государь! — зловещим шепотом сказал Стевлов. — Вы предложили мне стать наемным убийцей?! Палачом?! Мне, русскому офицеру? ! Да вы знаете, что я сейчас с вами сделаю? — Корнет схватил Хлебонасущенского за воротник и легко приподнял со скамейки. Неожиданно для Полиевкта Харлампиевича он оказался очень сильным.
— Шутка, Михаил Юрьевич... Шутка! Отпустите! Меня нельзя трясти! У меня геморрой... Христа ради, перестаньте!
— Я с собой так шутить не позволю. — Корнет швырнул Хлебонасущенского на лавку и, не попрощавшись, пошел прочь.