Хлебонасущенский насилу догнал корнета на Большой Сергиевской, где тот садился на извозчика. Схватил его за рукав.
— Ваше благородие! Простите дурака старого... Совсем из ума выжил... Не от себя говорил, по поручению генеральши... Ведьма она... Истинно говорю — ведьма. Я у нее — вот где, — Хлебонасущенский сжал ладонь в кулак... — Помыкает мной... Я ведь, ей тоже должен... Так она грозится в яму меня...
— Что вы пристали? — сбросив его руку, досадливо сказал корнет. — Какая яма?
— Долговая... У нас в Петербурге в первую роту Семеновского полка сажают, а у вас, в Саратове, по старинке — в яму.
— Ваше благородие? — пробасил извозчик. — Едем иль нет?
— Поезжай, голубчик... Я пройдусь. Хлебонасущенский подхватил Стевлова под
руку, повел его как хорошего знакомого по улице, беспрерывно при этом разговаривая с ним.
— Вот опротестует Амалия Потаповна, к примеру, ваши вексельки... А делается это просто... Нанимается стряпчий, объявление дается в газетку, — это непременно... Чтобы общество знало... Раз-два, глядишь, человек в яме...
Только теперь понял Стевлов, что попал в западню.
— И будут вас в этой яме содержать ровно столько, сколько кредитор ваш, Амалия Потаповна, будет платить за ваше пропитание... Деньги это для нее вовсе мизерные... Так что в яме вам сидеть долгонько придется.
Стевлов брезгливо освободился от руки Хлебонасущенского и, склонив голову, медленно поплелся вверх по Большой Сергиевской.
За ним семенил Полиевкт Харлампиевич, забегая то с одной стороны, то с другой, и говорил, говорил, говорил...
Дом Чернявого. Саратов.
На Бабушкином взвозе кличку Чернявый никто никогда не слыхал. Соседи знали супружескую чету купцов Кротовых, которая появилась здесь год назад, кто говорил — из Москвы, кто — из Воронежа. Супруги купили себе небольшой справный домик у самой Соколиной горы и занялись лесоторговлей. Купца Кротова соседи почтительно называли Григорием Ермилычем, жену его — Устиньей Захаровной.
По субботам, захватив с собой березовые веники, супруги ходили в баню, по воскресеньям — к ранней обедне. Нищим подавали не щедро, зато каждый месяц давали красненькую в богадельню для малолетних.
Детей им Господь не дал, а они их, по всему видать, оба любили, потому как норовили всегда сунуть первому встречному карапузу пряник или конфетку, которые для этой цели непременно носили с собой.
Ночью Чернявому не спалось: душно было, подушка казалась жесткой, неприятные видения роились в голове.
Он встал с постели, тихо, чтобы не разбудить Устинью, напился из ведра и, опустившись на колени под образами, стал истово молиться.
Проснулась Устинья.
— Ты чего, Гриша? — спросила спросонья. Чернявый присел на кровать рядом с женой.
— Спи! Мало, что ли, намоталась за день?
— Мне без тебя не спится. — Устинья села, прижалась к мужу. — Боюсь я, Гриша... Уж больно нам хорошо последнее время. Непременно что-то случиться должно... Не может долго так хорошо быть...
— Накликаешь беду, баба, — рассердился Чернявый.
— Ты, Гриша, целый день сам не свой... Молчишь, думаешь о чем-то. Ночью, вот,
не спишь...
Чернявый упал навзничь на подушку, уставился в потолок немигающими глазами.
— Все время их лица перед глазами...
— Чьи лица? — не поняла жена. Чернявый повернулся к Устинье, и она сразу
поняла, чьи лица все время мерещатся мужу, не дают ему покоя, сводят с ума.
— И много ты?.. — она не договорила, слова застряли в горле и мешали дышать.
Чернявого передернула судорога — видно было, как мучился человек.
— Ты Богу молись, Гришенька... Бог простит...
— Не простит, — угрюмо пробурчал Чернявый. — Может, повиниться мне? На каторге тоже люди живут...
— Я с тобой... Без тебя я все одно помру, — на одном дыхании выпалила Устинья.
— Намедни человека одного встретил, — сменил тему Чернявый, — он меня на последнюю амбу нанимал...
— Кто такой?
— Бывший управляющий князей Шадурских... Я слыхал, его в острог засадили, а теперь, вишь, выпустили...
— Может, сам от дяди ушел, — предположила Устинья.
— Непохоже на него... Такие не бегут... Кишка тонка...
— Он признал тебя? — озабоченно спросила Устинья.
— Признал... У приказчика обо мне выспрашивал: кто, мол, таков, где живет... А вид сделал, что незнаком...
Они замолчали, думая об одном и том же: «Управляющий разыскивает Чернявого — в этом сомнения нет... Но вот зачем? Если хочет сдать его полиции, то и сам в каторгу пойдет, как соучастник... Может, ему подельщик нужен?... Но два раза к одному и тому же человеку никогда никто не обращается... Не принято это, да и опасно... Лихих людей и в Петербурге полно, зачем за ними в Саратов ехать?..»
— Он мне голову решил на рукомойник, — убежденно сказал Чернявый.
— Зачем? — ахнула Устинья. — Да и не сможет он... Как-никак из благородных...
— Не сможет, — согласился Чернявый. — Наймет кого-нибудь. Я ему ох, как мешаю! Найдут меня, его,— следом... Я — в Сибирь, он — за мной.
Устинья крепко обняла мужа, прижала к себе.
— Ты из дому теперь — ни-ни... Только со мной... И перо сунь за голенище... Я для себя тоже кой-чего подберу.
— Защитница. — Чернявый нарочито грубо взял жену за волосы, притянул к себе. — Не боись! Меня замочить не просто. У меня глаза на затылке имеются... Спать давай... Завтра делов невпроворот.
Острова. Саратов.
Пикник удался... Вся пестрая компания вытаскивала вместе с рыбаками набитые рыбой сети. Молодые дамы, подоткнув юбки, как простые рыбачки, собирали рыбу в плетеные корзины, потом широкими и острыми рыбацкими ножами чистили ее и готовили уху на костре в огромном двухведерном котле. Уха получилась настоящая, ароматная, наваристая, с дымком. Ее таскали из общего котла деревянными ложками. Вина было мало, но и без него все были слегка хмельные от свободы, от молодости и ощущения счастья.
Немного омрачало общее радостное настроение странное состояние корнета Стевлова... Зачинщик всех розыгрышей, признанный выдумщик и остроумец, сегодня он был вял и задумчив, и лишь иногда в нем загорался веселый озорной огонек, но тут же гас, как свеча на ветру, и корнет снова впадал в задумчивую меланхолию.
Бравый ротный оказался милейшим человеком. Увидев Долли, он публично заявил, что погиб, потому что совершенно безнадежно втюрился или, говоря языком штафирок, влюбился, окончательно и бесповоротно. Он смотрел на Долли преданными собачьими глазами и готов был выполнить любое ее поручение.
После обеда катались на лодках, потом разошлись парами смотреть закат.
Маша со Стевловым остались одни у костра. Корнет задумчиво ворошил угли, у него было странное непривычное выражение лица, он словно постарел лет на десять...
— Миша! Вы чем-то расстроены? — спросила Маша.
Корнет улыбнулся виновато, как человек, которого застали за неприглядным делом.
— Нет, нет... Все хорошо... Пикник удался... Правда?
Маша легонько тронула Стевлова за плечо. Была в этом жесте и нежность, и забота, и покровительство.
— У меня, Мишенька, много чего было в жизни... Я знаю, как важно порой выговориться, рассказать о том, что тебя мучит,..
Стевлов внимательно посмотрел на Машу.
— Простите, сколько вам лет? — неожиданно спросил он.
— Девятнадцатый пошел...
— Мне иной раз кажется, что вы намного старше меня... Хотя на самом деле все наоборот...
— Хорошенький комплимент молодой женщине, — засмеялась Маша.
— Я совсем не то хотел сказать, — корнет совсем смешался, замолк и снова неотрывно стал смотреть на огонь. — Трудно отвести взгляд от огня... Так бы смотрел и смотрел...
— Что с вами случилось? — настойчиво допытывалась Маша. — Мне казалось, мы друзья. Если бы со мной что-то произошло, вы, Мишенька, узнали бы об этом первым... Ну, может быть, вторым, после Долли.
Корнет быстро глянул на Машу и сказал:
— Я, Машенька, вляпался в дурную историю... Жил хорошо, весело, красиво и вдруг — шлеп, и весь в грязи... И это ощущение грязи сводит меня с ума... А что делать — не знаю.
— Прежде всего — все рассказать. И, пожалуйста, не деликатничайте... Я столько всего повидала... Меня трудно удивить...
С трудом выговаривая слова, делая паузы там, где их, казалось, быть не должно, иногда переходя на еле понятную скороговорку, начал корнет свой рассказ.
— В прошлом году я сопровождал в Петербург полкового командира. Его вызвали в Генеральный штаб и на аудиенцию к государю. Он взял с собой нескольких офицеров полка, как бы в награду за хорошую службу. Я оказался в их числе. Петербург меня оглушил: балы, вернисажи, маскарады... Я стремился везде побывать, во всем принять участие. Однажды у Нарышкина играли в баккару... Я согласился взять карты и в один час проиграл двадцать тысяч. Хотел застрелиться... Потом мне нашли процентщицу, и она под грабительские проценты выдала мне необходимую сумму. Целый год я коплю деньги, но у меня ничего не выходит... Жалованье уплывает неизвестно куда.
Стевлов замолчал... С берега доносились голоса, слышался женский смех.
— Нужно выкупить расписку, чтобы проценты не росли, — сказала Маша. — Взять в долг у порядочного человека...
— Где ж такого человека взять? — скривился, как от зубной боли, Стевлов. — А вчера вызвал меня письмом посланец этой генеральши и потребовал немедленно заплатить... С процентами — уже тридцать тысяч...
При слове «генеральша» Машу будто судорога свела.
— Вы сказали — «генеральша»?
— Ее вроде все так называли... Впрочем, я не уверен, что это так на самом деле.
— А ее, случаем, не Амалией Потаповной фон Шпильце зовут?
Пришла очередь удивляться Стевлову:
— Вы знакомы с ней?
— Господи! Доколе же эта старая сводня будет губить людей... Рассказывайте, Мишенька. Дело, я вижу, и впрямь серьезное.
— Денег у меня, как вы знаете, нет... Я попросил об отсрочке... Посланец об этом и слышать не хочет... Неприятный такой господин, лысый, потный... Он пригрозил мне долговой ямой...
— Не падайте духом, Мишенька... Что-нибудь мы придумаем...
— Нет, нет... Не нужно об этом никому рассказывать. Человек за все должен платить сам.
С реки потянул свежий ветерок. Маше стало зябко. К костру возвращались люди, начали собирать скарб. Пора было уезжать. Маша взяла Стевлова за руку, отвела недалеко от костра.
— Амалия Потаповна — страшный человек, — сказала она. — Хуже я в своей жизни не встречала... А я много всяких людей повидала. С нею надо быть очень осторожным...
— Так я это уже понял... Мне ведь этот посланец пообещал долг простить за небольшую услугу, — усмехнулся корнет.
— Какую услугу? — насторожилась Маша.
— Человека им надо убить... Решили, что я поупираюсь и соглашусь... Кому в яме-то оказаться хочется.
— Надо сообщить в полицию, — решительно сказала Маша.
— Это ничего не даст... Господин этот сразу от своих слов откажется. Скажет, что я наговариваю на него, чтобы долг не платить.
— Что же делать?
— Попробую деньги достать... Пойдемте, все уже уходят.
И они присоединились к участникам пикника, которые веселой гурьбой направились к лодкам.
Дом Шеншеева. Саратов.
О том, что случилось с корнетом Стевловым, вечером того же дня узнала Долли. Маша рассказала ей все, что знала.
— Надо спасать Мишеньку... — закончила она свой рассказ.
Долли ответила не сразу. От своего батюшки она унаследовала трезвый ум, разумную прижимистость и скептическое отношение к людям.
— Ты уверена, что корнет не придумал всю эту историю, чтобы выглядеть перед тобой романическим героем?
— Уверена!.. — горячо сказала Маша. — С ним случилось несчастье. Амалия Потаповна фон Шпильце — грязное животное. Она погубила столько людей! Я рассказывала тебе о лотерее невинности. Только чудо спасло меня тогда.
Восторженно-радостное состояние, захватившее Долли на пикнике, еще не прошло. Она села за пианино... Зазвучал Шопен... Долли была мастерицей в игре на фортепьяно.
— Машенька, милая! Ну что мы можем... Не надо было проигрывать. Тридцать тысяч... Откуда их взять? У папа, конечно, есть деньги, но они в обороте... И потом, с какой стати? Кто мне этот смазливый корнет? Я решительно не могу, не знаю, чем помочь...
— Как знаешь, как знаешь... — резко сказала Маша. — Помоги мне продать колье...
Долли перестала играть.
— Ты хочешь продать колье, что подарил тебе дядя? Маша! Это глупо, в конце концов... Есть вещи, которые ни при каких условиях нельзя продавать...
— Дядя меня поймет...
— Ну, и что ты за него возьмешь?! — горячилась Долли. — Тысячи полторы... И то, если доброго покупщика найдем. Ты представляешь себе, что это за сумма — тридцать тысяч! На нее можно имение в сто душ купить, земли десятин так тысячи в две...
— Я еду в Чечевины, — неожиданно решила Маша. — Мне нужно поговорить с мамой, с дядей Николя, с Ваней...
— А ему это понравится?
— Что ему может не понравиться?
— Твои хлопоты за неизвестного гусарского корнета. Он может приревновать тебя к нему... Об этом ты подумала?
— Я не хочу об этом думать... Ты бы не могла распорядиться насчет лошадей?
— Сейчас?! — удивилась Долли. — Так ведь ночь на дворе... Двадцать верст... Лес, брод... Люди откажутся.
Маша нетерпеливо заметалась по комнате.
— Тогда рано утром... Как только рассветет... Я тебя очень прошу, Долли! Нужно торопиться.
Долли обняла Машу, прижала к себе.
— Вот увидишь, твои страхи напрасны... Все образуется...
— У меня дурные предчувствия, Долли...
— Это всё нервы... Ты услышала про генеральшу, и это взбудоражило тебя... Я тебя понимаю. А вот рассказ корнета очень смахивает на авантюрный роман.
— Не нужно, Долли... Это не тема для иронии. — Маша выскользнула из рук Долли.
— Я распоряжусь... Рано утром тебе будет подана коляска, — сказала Долли.
Сад Очкина. Саратов.
Очередную встречу с корнетом Хлебонасущенский назначил на понедельник в саду Очкина. В будни здесь бывало мало народу, скамейки стояли далеко друг от дружки вокруг клумб, окаймленных густым кустарником, так что с одной скамейки нельзя было увидеть того, кто сидит на другой, соседней.
Стевлов явился ровно в три, как и было условлено. Полиевкт Харлампиевич опоздал минут на пятнадцать. Вообще-то, он пришел в сад раньше корнета, но не подошел к нему сразу, а некоторое время бродил по дорожкам, резко менял направления, присаживался неожиданно на скамейки, делал все, чтобы обнаружить слежку. Не заметив ничего подозрительного, он подсел к Стевлову.
— Погода какая стоит — просто благодать! — сказал Полиевкт Харлампиевич. — У меня с некоторых пор сердце в плохую погоду шалит. Старость — не радость...
Стевлов молчал.
— Не расположены к беседе, ваше благородие? Тогда я прямо, по-стариковски: решились?
— Решился, — ответил корнет.
У Хлебонасущенского будто гиря с души свалилась.
— Ну, вот и славненько!.. Вот и хорошо!.. Теперь надобно все самым обстоятельным образом обговорить... Первым делом я должен вам человечка этого показать. Это мы не будем в долгий ящик откладывать... Сегодня же и прогуляемся на Бабушкин взвоз. Не возражаете?
— А вексель? — спросил Стевлов.
— Что вексель? — не понял Хлебонасущенс-кий. — Ах, вексель... Как дело сделаете, так я его сразу порву.
— Обманете, — глухо сказал корнет.
— Господь с вами... Зачем мне вас обманывать? Мне-то какая от этого польза? Вексель не мой, а Амалии Потаповны...
— Все равно обманете. — Корнет преувеличенно внимательно глянул на Полиевкта Харлампие-вича. — Ведь как ловко придумали: мало того, что убийцей меня сделаете, так еще и долг на мне оставите... И никакой вы не Кузьма Филимоныч! Верно? Вы после дела исчезнете, аки дым без огня. А через год какой-нибудь Филимон Кузьмич вынырнет, и опять — с векселечком. А я по нему уже тысяч сорок должен буду.