Долли обрадовалась Маше и Николаю. Одна, в пустом доме, где, кроме слуг, никого не было, она чувствовала себя очень неуютно.
Ужинали молча. Сразу после ужина Маша, сославшись на усталость, ушла в свою комнатку в мезонине. Николай и Долли перешли в гостиную.
— Он был здесь, в этой комнате, за час до того как... — Долли не смогла выговорить страшные слова.
Но Николай все понял.
— А я была занята собой, только собой. Его состояние меня абсолютно не интересовало... Мне было хорошо, значит, всем должно быть хорошо. Я смеялась над ним, пела ему куплеты, напропалую кокетничала... А мне надо было всего один раз внимательно заглянуть ему в глаза!
— Не корите себя, Дарья Даниловна. Вы ни в чем не виноваты... Корнет был, видимо, славный человек, его все любили... Но он взрослый мужчина, он должен был сам отвечать за себя...
— Вы не знали Мишеньку, — горячо возразила Долли. — Это был совершенный ребенок... К нему все так и относились...
— Дети в конце концов вырастают и становятся взрослыми.
— Нет, есть люди, которые всю жизнь остаются детьми...
Они замолчали. Через распахнутые окна в комнату проникали звуки ночной Волги: невнятные крики грузчиков и рыбаков, плеск волн о дебаркадер, скрип уключин весельных барок...
— Сыграйте что-нибудь, — попросил Николай.
— Что?
— Из Бетховена...
Долли села за фортепьяно. Зазвучал Бетховен...
Николай подошел, встал напротив, опершись на инструмент. Божественные, светлые и трагические звуки «Лунной сонаты» заполнили комнату.
Внезапно Долли прекратила играть:
— Простите, не могу... Пойду, попробую заснуть... Вам постелили в кабинете папа.
Когда Долли проходила мимо, Николай вдруг крепко взял ее за плечи, притянул ее к себе.
— Я все время думаю о вас, — тихо сказал он.
— Я тоже...
— Но я гожусь вам в отцы...
— Это совсем неплохо...
— Я ничего не могу с собой поделать...
— И не надо... — тихо сказала Долли.
— Значит, я могу рассчитывать?..
— Зачем вы спрашиваете? Вы же всё видите сами...
— Мне нужно поговорить с вашим батюшкой...
— Поговорите. — Долли прижалась к Николаю, поцеловала его в губы. — Как странно... Горе, радость... Я пойду?
— Спокойной ночи, — сказал Николай. Долли выскользнула из его объятий и не оглядываясь вышла из комнаты.
Гостиница «Европа». Саратов.
Полиевкт Харлампиевич сидел за утренним кофе, просматривал газеты. В глаза ему бросилось маленькое сообщение, опубликованное в «Саратовских полицейских ведомостях»:
«Офицеры Н-ского гусарского полка с прискорбием сообщают, что в четверг в три часа пополудни на Старом кладбище состоится гражданская панихида и похороны безвременно ушедшего из жизни корнета Михаила Стевлова».
Он прочитал сообщение два раза кряду и понял, что, коли нет сведений об отпевании в церкви, стало быть, речь идет о самоубийце. Ему стало жалко корнета. Несмотря на пощечину, полученную от Стевлова, Полиевкт Харлампиевич почему-то испытывал к нему симпатию. Своей вины в его смерти он не видел, виня во всем Амалию Потаповну.
Уж какими только словами он не называл ее...
И еще он понял, что теперь Чернявым придется заниматься ему самому... Нанять кого-то в незнакомом городе — дело не простое, да и к тому же появится новый свидетель. Овчинка выделки не стоит. Значит, надо самому.
Сразу заболело сердце, пришлось пить настой валерианового корня. Стало нестерпимо жалко себя; он заметался по номеру, повторяя вслух бесконечное число раз одну и ту же фразу: «Что же теперь делать?»
Улицы Саратова.
В два часа Полиевкт Харлампиевич вышел из гостиницы «Европа», нанял извозчика и приказал ехать на Старое кладбище. Если бы его спросили, зачем он туда едет, он не смог бы ответить ничего вразумительного. Почему-то его неотвратимо тянуло в последний раз увидеть корнета.
Извозчик медленной рысью ехал по Немецкой улице. Погода была солнечная, верх коляски откинут, и Полиевкт Харлампиевич с удовольствием осматривал здания, прохожих.
Вдруг ему показалось, что он сходит с ума. Навстречу по тротуару фланирующей походкой, поигрывая тросточкой, шел следователь Аристарх Петрович. Он заметил Хлебонасущенского, дружески улыбнулся и поприветствовал его, приподняв котелок.
Старое кладбище. Саратов.
Корнета хоронили возле кладбищенской ограды. Собралось много разношерстного народа: офицеры, гимназистки, чиновники... Многие плакали.
Несколько прочувствованных слов сказал у гроба полковой командир Красильщиков, выступили два оратора из публики.
Хлебонасущенский затесался в толпу... Он и предположить не мог, что столько людей придет проститься с корнетом. Он плохо слышал выступления ораторов: голова его лихорадочно исчисляла варианты причин, по которым в Саратове появился Аристарх Петрович. Он так глубоко погрузился в размышления, что лишь со второго раза услышал просьбу молодой женщины с огромным букетом роз в руках пропустить ее к гробу.
Полиевкт Харлампиевич посторонился и увидел Машу. Она шла под руку с Долли Шеншеевой, которую Хлебонасущенский видел пару раз в доме Шадурских. Чуть позади них шел граф Каллаш.
У Полиевкта Харлампиевича закружилась голова, ноги стали ватными. Он не мог отвести глаз от Маши, все окружающее перестало для него существовать. Ради этой женщины он с превеликой готовностью отдал бы все, что имел, стал бы нищим, лишь бы иметь счастье видеть ее.
Но тайный, неведомый голос говорил ему: «Беги! Немедля беги! Здесь для тебя находиться смертельно опасно. Это — не случайность, что по улицам бродит Аристарх Петрович, что здесь собрались люди, которых ты хорошо знаешь».
Он с трудом оторвал взгляд от Маши, выскользнул из толпы и побежал к извозчику, оставленному им у кладбищенских ворот.
— В «Европу», — распорядился Хлебонасущенский. — Верх подними!
Извозчик удивился:
— Вёдро на дворе... Дождя не будет...
— Делай, что говорят, — велел Хлебонасущенский и, когда верх был поднят, спрятался в глубине коляски.
Дом Загурского. Петербург.
Профессор Загурский занимал большой двухэтажный дом на Литейном проспекте. Дом стоял в глубине сада, за высоким забором с замысловатой кованой решеткой. Слева от дома был флигель для слуг, справа — длинный каретный сарай.
В этот дом, в комнату на втором этаже с окнами в сад, профессор распорядился поместить баронессу фон Деринг, здоровье которой благодаря правильно назначенному лечению и хорошему уходу быстро шло на поправку. Комната была обставлена с изысканным вкусом, на тумбочке возле постели всегда стояли свежие цветы; к больной была приставлена опытная сестра милосердия.
Раз в день к баронессе непременно заходил Платон Алексеевич, внимательно осматривал ее, назначал новые лекарства. У них установились странные отношения. Загурский был немногословен... Произведя осмотр, он интересовался, не нуждается ли в чем-либо баронесса, и стоило ей высказать даже самую пустячную просьбу, как она тут же бывала исполнена. Это было приятно Наташе и вместе с тем беспокоило ее. Однажды, после очередного осмотра, Наташа решила откровенно поговорить с доктором.
— Скажите, доктор, когда вы намерены объявить мне, что я окончательно здорова? — спросила она.
— Еще недельку-полторы вам следует полежать... А дальше мои возможности будут исчерпаны... У меня есть опасения относительно состояния ваших легких, но здесь в качестве лекарства необходим горный воздух...
— Стало быть, через неделю я должна буду покинуть этот дом?
— Вам здесь плохо?
— Мне здесь хорошо. Но меня угнетает сознание, что ничем не могу оплатить ваши хлопоты обо мне... У меня совсем нет денег.
— Мне не нужны деньги... — сказал Загурский.
— Я благодарна вам... Вы спасли мне жизнь... Но я хотела бы знать, почему вы это делаете.
— Не догадываетесь?
— Догадываюсь... По-видимому, я сама должна оценить ваше великодушие и сама предложить вам награду. Не так ли?
Они разговаривали, глядя друг другу прямо в глаза, и несмотря на щекотливость темы, разговор не тяготил их, скорее, им нравилось прямо, без обиняков изъясняться друг с другом.
— Вы не допускаете, баронесса, что существуют бескорыстные люди?
— Допускаю, профессор. Но мой большой жизненный опыт говорит мне, что если и существуют бескорыстные люди, то бескорыстных мужчин не существует. Понимаете, что я имею в виду?
— Нет, баронесса.
— Я не баронесса, — неожиданно сказала Наташа.
— Вот как? Кто же вы?
— Дворовая девка князей Чечевинских... Загурский взял руку Наташи, посчитал пульс:
— Вы немного возбуждены. Выпейте вот этих капель... Загурский налил из пузырька капли в рюмку, разбавил водой и протянул Наташе.
— Думаете, я не в себе? — Наташа отвела его руку с лекарством.
— Полагаю, вам следует успокоиться... Поспите... А потом я с удовольствием выслушаю историю про дворовую девку князей Чечевинских.
— Не верите?
— Трудно поверить... В бреду вы разговаривали то по-французски, то по-немецки, гораздо реже — по-русски... Согласитесь, довольно странно для дворовой девки...
— Тем не менее, то, что я сказала — правда... — Наташа досадливо махнула рукой. — Впрочем, как хотите... Можете и впредь именовать меня баронессой. Баронесса в содержанках — это экзотично, произведет впечатление в мужской компании.
— С чего вы взяли, что я хочу сделать вас содержанкой? — спокойно спросил Платон Алексеевич.
— А разве нет?
Загурский отрицательно покачал головой.
— Что же вы хотите от меня? Мне некуда идти... И оставаться у вас я не могу. Надо ведь и честь знать... Стало быть, выхода два: или на панель, или в Неву...
— Есть еще один выход...
— Какой?
— Стать моей женой... — Загурский сказал это будничным тоном, как о чем-то совсем обычном, само собой разумеющемся.
Такого Наташа не ожидала от него, она молча смотрела на Загурского, решая, что же ему ответить, чтобы раз и навсегда отбить у него охоту к подобным шуткам...
Платон Алексеевич между тем продолжал как ни в чем не бывало:
— Можете не давать мне сейчас ответа. Я понимаю — мое предложение несколько неожиданно... Подумайте... Я богат... Знаменит... Никогда прежде не был женат... У меня множество достоинств... И еще больше недостатков.
— Уходите, — глухо сказала Наташа.
— Но прежде вы должны выпить капли. Я настаиваю.
Дом фон Шпильце. Петербург.
Профессор Загурский только что закончил осмотр Амалии Потаповны и, пока она одевалась за ширмой, мыл руки над фарфоровым тазом китайской работы. Поливала ему на руки миловидная горничная, и это занятие доставляло ей большое удовольствие. Скромно потупив глаза, она еле заметно улыбалась. Яркий румянец полыхал на ее щеках, и, когда она изредка поглядывала на доктора, в ее глазах загорались озорные огоньки.
— Спасибо, милая, — ласково сказал Загурский и стал вытирать руки поданным ею полотенцем.
Из-за ширмы вышла Амалия Потаповна, строго поглядела на горничную, распорядилась:
— Можешь идти.
Горничная, захватив таз и кувшин, пошла к двери, в дверях быстро обернулась, улыбнулась доктору многообещающе и вышла.
Амалия Потаповна шутливо погрозила пальчиком Загурскому:
— Ни одна женщина не может устоять перед вашим обаянием...
Шпильце жестом предложила Загурскому сесть, сама расположилась напротив и спросила:
— Ну, каково мое состояние? Мы, немцы, предпочитаем знать полную правду, чтобы не сталкиваться с неожиданностями...
— У вас, Амалия Потаповна, завидное здоровье. Никаких отклонений...
— Этого не может быть, — всплеснула ручками Шпильце. — Меня мучит одышка, постоянные изжоги... Вы успокаиваете меня, доктор.
— Одышка ваша — от лишнего веса. Но я бы не советовал вам садиться на диету... Хорошего человека должно быть много... А против изжоги пейте соду.
Амалия Потаповна колокольчиком вызвала слугу и распорядилась подать кофе.
— Что слышно в свете, дорогой Платон Алексеевич?.. Последнее время я безвыездно сижу дома...
— Отчего же? Чем вызвано ваше затворничество? — спросил Загурский, хотя отлично знал, что после суда над Бероевой перед Шпильце закрылись двери многих домов в Петербурге.
— Полагаю, что всему виной мой возраст... Стареем, дорогой Платон Алексеевич...
— Побойтесь Бога, Амалия Потаповна... Вы у нас женщина в самом расцвете сил... А если к этому прибавить ваш ум, вашу проницательность и умение понять самые тонкие движения человеческой души, общество очень многое теряет от вашего добровольного затворничества.
— Вы неисправимый дамский угодник, — улыбнулась Шпильце. — Ну, пожалуйста, расскажите что-нибудь... Я обожаю светские сплетни.
— Я готов, дорогая Амалия Потаповна. Но что касается сплетен, боюсь, их главное действующее лицо сидит перед вами.
— Не может быть! — несколько более экспансивно, чем следовало, воскликнула генеральша. — Чем же вы прогневили общество?
— Помните, Амалия Потаповна, я рассказывал вам о баронессе фон Деринг?
— Да, да, да... — Генеральша изобразила на лице усилие. — Что-то припоминаю.
— Так вот, я перевез ее в свой дом, чтобы обеспечить лучший уход... А про баронессу в свете рассказывают бог весть что... Скандал... Особенно усердствуют те, у кого дочери на выданье... Я ведь считался завидным женихом.
— Как люди любят лезть в чужую жизнь... Никогда этого не понимала!
— Не будем их судить, дорогая Амалия Потаповна...
— Вы правы... Как себя чувствует баронесса?
— Она на пути к полному выздоровлению.
— Еще бы! Такой доктор! Я ей немного завидую... Не хотелось бы показаться чересчур любопытной, но по праву более опытного человека позвольте задать вам вопрос.
— Готов отвечать, как на исповеди...
— Зачем вам столь откровенно надо шокировать общество? Не правильней бы было снять квартирку где-нибудь на Васильевском острове и поместить баронессу туда... Таким образом, ни ее, ни ваша репутации не пострадали бы...
Загурский ответил не сразу.
— Видите ли, Амалия Потаповна, я не могу понять, почему врач не может предоставить кров больной женщине. Что в этом предосудительного?
— Согласитесь, Платон Алексеевич, баронесса — необычная больная, а вы — не обычный доктор... Каковы планы баронессы?
— Ее планы я еще не знаю. Мои же планы относительно баронессы весьма определенны.
— Да?! — насторожилась Шпильце. — И каковы они, если не секрет?
— Это секрет для всех, кроме вас, Амалия Потаповна. Я бы хотел, чтобы она стала моей женой.
— Вот как?! — удивлению Амалии Потаповны не было границ. — А она знает о ваших намерениях?
— Знает...
— И как она к ним относится?..
— Она решила несколько времени подумать...
— Как можно тут думать? — воскликнула Шпильце. — Она непременно согласится... Уверяю вас...
— Был бы счастлив...
— Представляю себе, какой переполох случится в обществе... Вы не боитесь, Платон Алексеевич?..
— Не боюсь... Смею даже полагать, что число великосветских пациентов у меня увеличится... Хороший доктор, по их убеждению, и должен обладать рискованной репутацией... Особенно это ценят дамы.
Принесли кофе; генеральша разлила его в чашки. Кофе был хорош... Платон Алексеевич с видом знатока, прежде чем сделать глоток, вдохнул аромат и остался весьма доволен.
— Сливки? — предложила Шпильце.
— Ни в коем случае. Такой кофе нельзя мешать ни с чем... Возможно, Амалия Потаповна, я в ближайшее время покину Петербург месяца на полтора.
— Вот как?
— Хотел бы отдохнуть где-нибудь за границей. Да и баронессе следует продолжить лечение... Ей необходим горный воздух...