- Раствор надо помешивать, а то штукатурка быстро застынет прямо в посудине. Ребятки – миланцы, а миланцы через одного – идиоты. Вот кардинал Бессьер – далеко не идиот. Я бы не хотел заполучить врага в его лице.
Томас уже заполучил Бессьера во враги, и спасло его лишь то, что кардинал ни разу не видел Хуктона и подумать не мог, что того занесёт нелёгкая в Авиньон. Джакомо, перебирая плошки с красками, продолжал:
- Бессьер метит в папы, а Иннокентий на ладан дышит. Со дня на день отольют новый перстень рыбака (После смерти папы римского символ его власти - перстень уничтожается, а для нового папы отливается новый. Прим.пер.).
- Почему его так разозлила старая фреска?
- Может, у пузана, наконец, прорезался хороший вкус? А, может, он решил, что фреску рисовала дворняга торчащей из-под хвоста кисточкой, и кардиналу показалось, что от стены несёт собачьим дерьмом?
Томас рассматривал роспись. Смысл изображённой сцены был непонятен как Бессьеру, так и зеленоглазому. И тем не менее кардинал страстно желал убрать фреску от чужих глаз навек. Почему? Святой Пётр, снег, два монаха.
- Ты и вправду не знаешь, что намалёвано? – поинтересовался Томас у итальянца.
- Легенда какая-нибудь.
- Какая?
- У апостола Петра ведь был меч? Может, он при каких-то хитрых обстоятельствах передал его церкви, то бишь этому монаху. А зря. Лучше бы сначала маляру, который всё это наляпал, руки его кривые отрубил!
- Обычно же Петра с мечом рисуют в Гефсиманском саду? – недоумевал Томас.
На стенах бесчисленных церквей красовалась одна и та же сцена: апостол Пётр отсекает ухо рабу первосвященника при взятии под стражу Христа. Снег при этом, насколько помнил Томас, не рисовался.
- Неуч – маляр малевал наобум. – неуверенно предположил Джакомо.
«Наобум» в церковной живописи ничего не рисовалось. Значение имела любая мелочь. Если изображённый держал пилу – это был апостол Симон, распиленный заживо. Гроздь винограда означала евхаристию, царя Давида узнавали по арфе, апостола Иуду-Фаддея – по дубинке, святого Георгия – по дракону, святого Дионисия – по его собственной отсечённой главе в руках. Всё имело смысл, только смысла старой фрески Томас не улавливал.
- Разве вы, живописцы, не должны разбираться в символах? – спросил он у Джакомо.
- Каких именно символах?
- Меч, ключи, снег, человек в окне.
- Меч – это меч святого Петра, ключи – ключи от небесных врат. Тебе, нормандец, еду тоже кто-то разжёвывает, сам не тянешь?
- А снег что значит?
Джакомо нахмурился, затрудняясь с ответом.
- Неуч-маляр не смог прилично траву нарисовать! – вышел из положения итальянец, - Снег-то легче изобразить – знай мажь известью! И всё, и никакого значения. А завтра уже и голову ломать не придётся – замажем, и делу конец.
Итальянец был неправ, неизвестный художник тщательно выписал свободный от снега участок под ногами монаха. В траве виднелись даже синие и жёлтые цветочки. Снег что-то означал, и второй монах в окне тоже.
- Уголь есть? – спросил Томас.
- Да сколько угодно. – Джакомо указал на стол.
Томас выглянул в приёмную. Убедившись, что ни Бессьера, ни зеленоглазого там нет, взял кусок угля и вернулся к фреске.
- Что это ты делаешь, нормандец?
- Послание для кардинала.
Большими буквами он нацарапал поверх извёстки: «Calix Meus Inebrians»
- Чаша моя преисполнена? – перевёл итальянец.
- Из Псалмов Давида.
- И что это значит?
- Кардинал поймёт.
Джакомо покачал головой:
- В опасные игры играешь, друг-нормандец.
- Спасибо, что позволил облегчить мочевой пузырь. – поблагодарил Томас на прощанье.
Да, он затеял опасную игру, однако овчинка стоила выделки. Раз не удалось отыскать неведомого отца Калада в Авиньоне, пусть теперь отец Калад сам ищет Томаса. Почему-то Хуктон не мог отделаться от ощущения, что у отца Калада окажутся зелёные глаза отца Маршана. Зеленоглазый первым заинтересовался старой фреской, центром композиции которой являлись не монахи, не апостол, а меч. И у меча, похоже, имелось имя. «Ла Малис».
В тот же день, задолго до ноны, Томас и его спутники покинули Авиньон.
Теплело. По всей Франции точили оружие, тренировали лошадей и ждали вызова на королевскую службу. Англичане слали подкрепления в Бретань и Гасконь. Всех занимал один вопрос: когда король Иоанн соберёт войско, чтобы сокрушить захватчиков? А король Иоанн с небольшой армией осадил наваррскую крепость Бретейль и намеревался взять её штурмом с помощью «гелиополиса».
Гелиополис или бефруа, был осадной башней выше церковного шпиля, деревянной бандурой в три этажа на железных осях и четырёх колёсах из крепкого вяза. Перед и бока её были обшиты дубовыми досками, которые не пробивались арбалетными болтами. К доскам зябким утром мастеровые прибивали сырые шкуры. Работа шла на виду у защитников замка, всего в четырёх сотнях шагов от стен, и обороняющиеся, нет-нет, да постреливали, видимо, надеясь, что случится чудо, и болт долетит до неуклюжей конструкции, убив кого-то из плотников. На вершине башни реяли четыре стяга. Два – с лилиями французского короля, два – с топорами небесного покровителя Франции, мученика Дионисия. Холодный порывистый ветер с запада играл флагами.
- Один хороший дождь. – скривился лорд Дуглас, - и эта ваша игрушка завязнет в грязи на первых десяти шагах.
- Господь убережёт. – спокойно ответил его молодой собеседник.
- Ну-ну…
- Убережёт. – повторил тот.
Изящный, едва разменявший третий десяток юноша был ладно сложен и дивно красив. Белокурые волосы он зачёсывал назад с высокого лба, голубые глаза взирали на мир уверенно, в уголках губ пряталась усмешка. Его поместье в Гаскони отобрали англичане и быть ему бедным, как церковная мышь, если бы Роланд де Веррек не стяжал лавры лучшего турнирного бойца Франции. Кое-кто полагал, что Жослен из Бера искуснее, пока под Осером Роланд трижды не повершил Жослена в схватке, а потом ещё и измотал другого знаменитого воина, Вальтера фон Зигенталера в поединке на мечах. Под Лиможем он единственный выстоял в жестокой сече, а в Париже навсегда пленил сердца зрительниц, шутя справившись с двумя благородными противниками вдвое его старше и гораздо опытнее. Роланд де Веррек заслужил свою славу, так как был воином от Бога.
И девственником.
На его чёрном щите цвела белая роза без шипов – знак Девы Марии и его собственной непорочности. Мужчины, которых он побеждал, считали его малость тронутым, женщины безнадёжно сохли по нему. Свой меч посвятил он прославлению добродетели. Его непорочность стала притчей во языцех. Над ним посмеивались, за глаза, конечно. Ему завидовали, ибо Роланда де Веррека взяла под покровительство Богоматерь. Впервые она явилась ему в четырнадцать лет, коснулась и поведала, что он будет непобедим, коль сбережём чистоту, как сберегла её сама Святая Дева.
- Ты встретишь суженого, - обнадёжила она его, - Но до той поры блюди себя.
И он блюл. Мужчины могли смеяться за его спиной, женщин он сводил с ума. Одна воздыхательница провела пальцами по его щеке и восхитилась:
- Какая красота! Столько схваток, и ни единого шрама!
Он отпрянул, будто рука её была раскалена, и сухо заметил, что главное – душа, а красота – тщета мирская, коей он чужд. Чужд или нет, одевался он щегольски и доспехи его всегда были выдраены уксусом, песком и проволокой, горя в солнечных лучах огнём. Сегодня латы не сияли. Небо низко нависло над Бретейлем, мрачное и пасмурное.
- Дождь собирается. – буркнул лорд Дуглас, - Башня дурацкая на сдвинется с места.
- Она принесёт нам победу. – кротко возразил де Веррек, - Епископ Шалонский освятил её ночью.
- Кой чёрт мы, вообще, тут делаем?
Дуглас злился. Король Иоанн позвал шотландцев принять участие в штурме Бретейля, хотя в крепости засели не англичане, а французы.
- Я приехал убивать не французов, - ворчал Дуглас, - Я приехал убивать англичан!
- Они – наваррцы. – пожал плечами де Веррек, - Враги короля и Франции.
- И что с того? Англичан в Бретейле нет!
- Кто бы ни был внутри, монсеньор, - мягко улыбнулся де Веррек, - Я повинуюсь приказам Его Величества.
А Его Величество, словно забыв об англичанах в Кале, Гаскони и Бретани, поволок армию на границу Нормандии и Наварры. Невразумительная кампания истощала и без того жалкие ресурсы ради усмирения Навварры, которая Франции никак не угрожала. Лорд Дуглас такие междоусобные склоки ненавидел.
- Пусть бы хоть сгнили здесь, пока мы разделывались с англичанами. Сорванец Эдди творит, что хочет с Францией, а король Иоанн играет в бирюльки непонятно с кем непонятно ради чего!
- Ему нужен Бретейль.
- Кота за хвост он тянет, лишь бы с англичанами не встречаться. – со вздохом посетовал лорд Дуглас.
С момента прибытия шотландцев король Иоанн менял решение по сто раз на дню. Утром он намеревался выступить на юг, днём – на запад, вечером король уже предпочитал благоразумно оставаться на месте. И вот – Наварра! Англичане намеревались вылезти из гасконской берлоги, чтобы опустошить Францию. Другая армия собиралась на южном побережье острова для высадки в Нормандии или Бретани, а король Иоанн изволили воевать с занюханной Наваррой! От этих мыслей лорду Дугласу хотелось расплакаться, как ребёнку. На юг, внушал он королю, на юг! Разбить щенка Эдуарда, захватить, разметать кишки его своры по земле, и Дуглас мог бы поторговаться об обмене английского принца на шотландского короля. А Иоанн осадил задрипанный Бретейль!
Дуглас с де Верреком беседовали на верхней площадке бефруа. Гасконец вызвался возглавить атаку. Когда десятки согнанных с округи крестьян под градом болтов подкатят башню к стене крепости, воины перерубят верёвки, удерживающие перекидной мост в вертикальном положении, он упадёт, соединив стену замка и верхнюю площадку башни. Бойцы под командованием Роланда ринутся вперёд с боевым кличем на устах. Погибнут, вероятнее всего, но ценою собственных жизней купят время, нужное для того, чтобы сотни латников поднялись в башню и вышибли защитников сначала со стены, а затем и из Бретейля в целом. Из-за риска неминуемой гибели войти в ряды первого отряда считалось неслыханной честью, и Роланд де Веррек на коленях умолял короля даровать ему право встать во главе смертников.
- Зачем вам это? – спросил король.
Роланд объяснил, что любит Францию и рад послужить королю, а ещё, что он ни разу не участвовал в баталиях, только в ристалищных схватках, и желает проявить себя в настоящем деле. Он не обманывал короля, умолчав лишь о том, что считает себя достойным для совершения великого ратного подвига, приличествующего его духовному подвигу непорочности. Дозволение Его Величество даровал. Даровал Роланду и племяннику лорда Дугласа Робби.
- Ты сдохнуть, что ль, решил? – шипел на Робби дядюшка предыдущей ночью.
- Я решил, что ужинать в замке мне завтра понравится больше, чем в палатке. – ответствовал Роберт.
- Дурь и ничего больше. – сделал вывод Дуглас.
Видя, что ему до Робби не достучаться, лорд Дуглас пришёл на башню поговорить с де Верреком, которого полагал самым большим ослом и самым блестящим рыцарем Франции. К де Верреку Роберт мог прислушаться.
- Робби тебя уважает, восхищается тобой. Растолкуй ему, что долг всякого честного христианина – драться с чёртовыми англичанами, а не нарываться на меч вшивого наваррца.
- Он дал клятву не драться с англичанами. Клятва дана была добровольно, и я не стану уговаривать нарушить её.
- Да к свиньям такие клятвы!
- Нарушить клятву, - терпеливо объяснил де Веррек, - для рыцаря значит обречь себя на адские муки и запятнать честь. Сражаясь же на опускном мосту башни, ваш племянник покроет себя неувядаемой славой.
- В гробу я видал такую славу!
- Монсеньор, если бы я мог убедить вашего родственника поднять меч против англичан, я бы это сделал. Я польщён тем, что он так высоко ставит моё мнение, но поймите – советовать обесчестить ему себя мне не позволяет моя христианская совесть. Это неблагородно.
- Чёрт бы тебя подрал с твоим благородством, рыцарством и Бретейлем! – бурчал лорд Дуглас, спускаясь вниз. Наткнувшись на племянника, ожидавшего сигнала к атаке с четырьмя десятками латников, рявкнул на него, - Олух безмозглый!
Наконец, шкуры были прибиты и политы водой против зажигательных стрел. Начал накрапывать мелкий противный дождик. Воины набились в бефруа, как селёдки в бочку, храбрейшие забрались наверх, чтобы первыми ступить на стену вражеской твердыни. Робби Дуглас был среди них. Он облачился в кольчугу и кожаные доспехи, из пластинчатых оставив лишь наголенники и вомбрас на правом предплечье. Левое закрывал щит с красным сердцем Дугласов.
Клинок он взял старый, с прямой деревянной рукоятью, в которую был вделан ноготь святого Андрея, патрона Шотландии. Меч достался Роберту от другого дяди, сэра Уильяма Дугласа из Лиддсдейла, после того, как с тем покончил лорд Уильям Дуглас в милой семейной ссоре. Роберту ничего не оставалось, как присягнуть на верность победителю. Уговорил его лорд Дуглас просто:
- Ты – мой человек. Если не мой, значит, ничей. Ничей - значит, вне закона. Раз вне закона – значит, я обязан тебя убить. Так чей ты человек?
- Ваш. – вздохнул Робби.
Стоя рядом с Роландом де Верреком на верхушке башни, он размышлял, а правильно ли поступил тогда? Может, стоило сбежать к Томасу Хуктону? Впрочем, теперь было поздно терзаться сомнениями. Он сделал выбор, присягнул дяде и скоро рванётся по шаткому мостику навстречу верной смерти на камнях крепости, которая ничего не значит ни для него, ни для Шотландии. Почему он вызвался в отряд смертников? Пожалуй, ради чести рода. Показать французам, что за бойцы пришли из Шотландии им помочь. Да и вообще это был его первый бой за очень долгое время; бой, в который он шёл с абсолютно чистой совестью.
Часом позже король Франции пустил вперёд арбалетчиков. Восемь сотен стрелков из Генуи и Германии. Каждого сопровождал помощник с большим щитом – павезой, за которым арбалетчик укрывался для перезарядки. Арбалетчики с павезьерами построились по обе стороны от башни, а её в тот же миг вбитыми под колёса сзади шестами страгивали с места.
За башней расположились в две линии латники, цвет французского рыцарства и их бойцы, что последуют за смертниками на стену Бретейля. Ветер хлопал над их головами бесчисленными стягами со львами и крестами, оленями и звёздами, безантами и грифонами. Священники благословляли идущих в бой, заверяя, что Господь возлюбил Францию, что наваррскому отребью уготована преисподняя. Появилось знамя с золотыми лилиями на синем и войско дружным рёвом поприветствовало короля. Он был облачён в полный пластинчатый доспех. На шлеме сверкала корона. Иоанн Французский проскакал вперёд на белом дестриере и повернулся к бойцам. Воинство решило, что король что-то скажет, и притихло. Король, не вымолвив ни слова, поднял руку, и армия взорвалась криками. Были такие, что пали на колени, иные взирали на короля с немым благоговением. Иоанн Добрый, так его называли, ибо он был нерешителен, а нерешительность часто принимают за доброту. Он не отличался воинственным нравом и слишком потакал своим слабостям, но в этот миг рыцари Франции готовы были умереть за него.
- Идти на штурм – только в седле, а как же… - угрюмо прокомментировал лорд Дуглас королевский выезд, - На крепостной стене без лошади никак.
С полдюжины его ратников отозвались смешками. Лорд Дуглас надел лишь короткую кольчугу, ибо усердствовать в штурме не собирался. Он прибыл во Францию убивать англичан, а не наваррцев.
Король подъехал к шотландцам, и Дуглас коротко приказал своим:
- На колено!
- Ваш племянник сегодня на острие атаки? – любезно осведомился у шотландца Иоанн.
- Точно, Ваше Величество.
- Мы благодарны ему за это.
- Вы будете ему ещё сильнее благодарны, когда он поведёт нас на юг, Ваше Величество, накостылять псу Уэльскому Эдуарду!