но ничего не сказала.
– Что ж, – заговорила Титания, опускаясь на трон из паутины и сумрака, внезапно появившийся за ее спиной. – Вертумн, ты заслужил прощение. Возвращаю тебе волшебную силу. Лети куда угодно и принимай какой угодно облик. Хочешь – будь старухой, а хочешь – псом. Как пожелаешь!
Серебристое облачко, сорвавшись с кончиков ее пальцев, окутало Вертумна, и его кожа засияла, заискрилась в солнечных лучах, падавших внутрь зала сквозь огромные окна.
– Какой же облик ты выберешь, Вертумн? – с лукавой улыбкой спросила Малхи.
– Тот, что больше всего понравится Помоне, – ответил Вертумн, крепко сжимая в ладони руку любимой.
Эмма Ньюман
Из всех ударов злейшийТо был удар из всех ударов злейший:Когда увидел он, что Брут разит,Неблагодарность больше, чем оружье,Его сразила; мощный дух смутился…[23]
Тоскана, 1601 г.
– Я просто не могу сказать, что ждет тебя в будущем.
Отвернувшись от матери, Лючия приподняла занавеску и выглянула в окно. Ей стало жутко. Отчего мать отказалась ответить? Она всегда знала, что ждет ее дочь в будущем.
Смотреть было не на что, кроме собственного отражения в стекле. За окном кареты, по ту сторону стекла, царила непроглядная ночная тьма, и Лючия опустила занавеску. Было холодно, и меха, окутывавшие плечи, ничуть не помогали унять дрожь. Мать знает, что ждет впереди. Знает, но боится сказать. Других объяснений быть не могло.
– Если ты видишь что-то ужасное, незачем скрывать это от меня, – сказала она. – Ведь я уже не маленькая.
Освещенное фонарем лицо матери было бледным. Она выглядела куда более старой и усталой, чем Лючии хотелось бы. Бледность лица матери так резко контрастировала с багрянцем бархатного капюшона, что казалось, будто та нездорова.
– Сердце мое, я никогда не лгу тебе. Просто не могу сказать, потому что не вижу.
– Разве ты утратила свой дар?
– Нет.
– Значит, будущее других ты все же видишь?
Мать вздохнула. То был вздох женщины, уставшей так, что и слова не вымолвить.
– Поспи, моя милая.
– Но куда мы едем?
– К той, кто знает ответы на все вопросы. К той, что научила меня Видению. Она вновь откроет путь, что лежит впереди, и все будет хорошо.
Мать вновь смежила веки, и Лючия поняла, что больше не добьется от нее ничего.
Значит, вот как живется всем остальным, тем, чье будущее – словно тьма за окном кареты. Как же они могут вынести это? От неизвестности желудок Лючии скрутило в болезненный узел, и мысли ее изо всех сил цеплялись за то, что ей было известно – что ей было известно всегда – уж это-то наверняка осталось прежним?
Мать никогда не лгала ей, особенно когда дело касалось Видения. Истину она преподносила дочери в виде сказок, так глубоко укоренившихся в сознании той, что без них Лючия себя и не мыслила.
Эти сказки начинались с самого рождения Лючии – с того, как мать, взяв кровь из пуповины, соединявшей их в ее утробе, вышла из дому в лунную ночь и смазала той кровью веки и губы, чтобы узнать судьбу дочери. Будущее дочери виделось ей отчетливо и ярко – все равно что пышный карнавал, проходящий под окнами. Радость и празднества, страдания и любовь – все предстало перед ее взором, а в центре всего этого – дочь, ее дитя, предвестница мира. Она увидела, как младенец, отчаянно вопящий и тянущийся к ее груди, растет, превращаясь в прекрасную юную деву, выходит замуж за сына их заклятого врага, и войне наступает конец. Она увидела любовь, которую ей следовало посеять в двух юных сердцах, и поняла, в чем состоит ее долг. Ей предстояло преодолеть все преграды, воздвигнутые войной, и устроить так, чтобы ее девочка как можно чаще встречалась с этим мальчуганом, и сады их сердец украсились бы цветами минут, проведенных вместе. Что за прекрасный юноша! Как благороден – не чета отцу! А ее дочь, сладкая, будто гранат, равно искусная в политике и пении!.. Она увидела внуков: старший правит Тосканой, поля тучны и обильны, народ сыт и счастлив вновь! Все это открыла ей кровь на губах и веках – кровь дитяти, родившегося на свет из ее лона.
Будущее Лючии де Медичи было вычерчено матерью четко, словно береговая линия рукой искусного картографа, и Лючия следовала ее карте со всей охотой. Франческо де Медичи не знал своего пути, но с радостью двигался следом, и любовь их крепла. Сунув руку под меховую полость, Лючия нащупала согревшийся у сердца медальон. Вспомнился миниатюрный портрет внутри и локон черных волос, в которые так хотелось запустить пальцы… Они поцеловались трижды, когда он думал, что ее мать не видит, не зная, что цель их спутницы – позаботиться о том, чтобы их страсть расцвела, а вовсе не увяла. Губы его были – словно лепестки роз, и одно лишь воспоминание о них привело Лючию в трепет. У нее наконец-то появились ежемесячные крови, и мать подготовила ее наилучшим образом. Их матери встретились втайне, чтобы решить исход войны в простой беседе за чашей вина. Это куда цивилизованнее, чем у мужчин, бьющих себя в грудь и размахивающих мечами, не в силах поступиться гордостью и завершить ими же затеянную войну. Помолвка состоялась. Осталось лишь ко времени убедить отцов, чтоб все обычаи были соблюдены, а после – устроить свадьбу.
Словом, все шло так, как увидела мать шестнадцать лет назад, и Лючия была этому только рада. Конечно, без волнений перед первой встречей с Франческо не обошлось, но это же естественно. Как объяснила мать, любовь их была неизбежна. История и мифы наперебой рассказывали о тех, кто шел на все, только бы избежать предначертанных судеб, но любые их усилия неуклонно вели к тому, что предначертано, и только умножали страдания в пути. Ничего не поделаешь, оставалось лишь отдаться на волю судьбы, погрузившись в нее, как голова утопает в пуховой подушке. Лучшего мужа, чем Франческо – благородный красавец Франческо, – невозможно было и пожелать, и незачем было опасаться, что он отвергнет ее внимание. Привлечь его и завоевать его сердце оказалось не труднее, чем дышать. А сама Лючия полюбила его тотчас, как только он поцеловал ее руку, будто ее сердце только этого и ждало.
Но всю последнюю неделю мать по утрам выглядела устало, а ее звонкий смех пересох, точно речное русло в засуху. Когда же Лючия спросила, как ответить на тайное послание Франческо, на лице матери отразилась неуверенность, и даже о свадьбе она ни словом не обмолвилась. Лючия начала избегать ее – уж слишком все это было тревожно! – и проводила время в разучивании свадебного танца, хотя во всем доме только и разговоров было, что о войне. Брат накричал на
нее, обозвав глупой девчонкой, радующейся, когда вокруг столько горя, но Лючия простила его. Ведь он, бедняга, не знал, что скоро всем бедам конец!
Но в тот же вечер, стоило ей начать причесываться перед сном, в ее спальню вошла мать и велела собираться в дорогу. И с тех пор уже прошел не один час… Кем бы ни была наставница матери, она, очевидно, предпочитала жить вдали от цивилизованных мест. Тревог, вызванных поведением матери, было никак не одолеть, и в конце концов Лючия прямо спросила ее, что происходит, но ответ ее отнюдь не успокоил. Неужели правда, тревожащая мать, еще хуже неведения?
Лючии стало очень жаль, что она уже не маленькая и не может, как раньше, умоститься на сиденье рядом с матерью, свернуться клубочком и положить голову ей на колени. Она стала взрослой женщиной, и вскоре ей предстояло ездить в карете с мужем и новой свитой, а кроме того она была слишком высока ростом. Наверное, все это – только подготовка. Да, так и есть. Все это – подготовка к новой жизни, когда она не сможет, что ни день, советоваться с матерью и должна будет жить одним лишь собственным умом.
Стоило Лючии успокоиться и набраться терпения, карета накренилась – дорога пошла вверх. Тоскливый вой снаружи заставил Лючию плотнее закутаться в меха. Лакея с ними не было, только кучер. Да, самые жестокие бои шли где-то далеко, но во времена войны жестокость расползалась повсюду, будто чума. Неужели мать забыла о разбойниках и дезертирах? Лючия покачала головой. Будь впереди опасность, мать не отправилась бы в путь. Она бы Увидела ее. Лючия вновь успокоилась, превыше всего надеясь, что мать не утратила дара Видеть, что может угрожать ей самой, даже если дар подводит ее при попытках проникнуть в будущее дочери.
Подъем сделался круче, карета накренилась еще сильнее, и Лючия соскользнула вперед, разбудив мать. Та схватила Лючию за руку, пересела к ней и прижала ее к спинке сиденья. Руки она так и не разжала, и Лючия крепко-крепко обняла ее свободной рукой. Мать поцеловала ее в щеку, и на душе, как всегда, стало легче: они вместе и вместе движутся вперед.
– Почти приехали, – сообщила мать к немалому облегчению Лючии.
– Мы останемся там ночевать?
Судя по улыбке матери, она сказала какую-то нелепость.
– Думаю, нет, – ответила она, целуя руку Лючии. – Вот что: слушай внимательно. Я не смогу пойти с тобой, поэтому вспомни все, что я рассказывала об уважении к ремеслу хозяйки. Говори только когда попросят. А если потребуется задать вопрос, подумай хорошенько, прежде чем спрашивать.
– Как мне представиться лакею при входе?
– Милая, моя наставница ждет тебя в пещере у подножья Монте-Прадо.
Образы изысканной усадьбы тут же исчезли из головы.
– В пещере?
– Да еще в какой! Эта пещера – сама История. В ней – место силы тех, кто Видит. Возможно, с виду она неказиста, но – не верь той лжи, что показывают тебе глаза.
Лючия кивнула. Чем больше информации, тем лучше – особенно когда не знаешь, что ждет впереди.
– О чем с ней нельзя говорить? Чего ей нельзя рассказывать?
Мать вновь улыбнулась. Взгляд ее исполнился любовью и признательностью.
– Ее знания безбрежны, а интерес к политике ничтожен. Если задаст вопрос, отвечай правдиво. Все, чего мне удалось достичь, достигнуто благодаря ее науке, и бояться тебе нечего.
– Будет ли она как-нибудь испытывать меня?
– Думаю, нет. Я попросила ее предсказать твое будущее и взглянуть, что за силы мешают мне Видеть. Ах, сердце мое, мы так близки, так близки к окончанию этой войны и к исполнению желаний твоего сердца! Я не могу допустить ни малейшей угрозы нашим планам и твоему счастью.
Карета сбавила ход, остановилась, замерла. Замерло и сердце Лючии. Отодвинув занавеску, она увидела зев пещеры. Внутри мерцал неверный оранжевый свет.
– Что, если она решит, будто мне чего-либо недостает?
– Наставница увидит твою непорочность и прочие достоинства. Скрыть их не легче, чем эти горы.
Пока кучер спускался с козел, Лючия накинула на голову капюшон плаща – синий, цвета ее глаз, как сказал при последней встрече Франческо. Покопалась в памяти, пытаясь припомнить, когда ей в последний раз приходилось делать нечто важное, не зная наперед, как все обернется. Подавила желание остаться в карете, с матерью, и потянулась к дверной ручке.
Мать положила руку ей на плечо.
– Лючия, ты – весь мой мир. Лучшей дочери ни одна мать не может и желать. Ступай смело.
Поцеловав мать в щеку, Лючия позволила кучеру помочь ей покинуть карету. Дверца кареты захлопнулась за спиной, Лючия двинулась к пещере – и только теперь осознала, как тепло было внутри. Ветер свистел в ушах, рвал с нее плащ и меха, но она плотнее запахнула одежды у горла и пошла ко входу в пещеру. Как бы ей ни хотелось оглянуться, она не оглядывалась из опасения, что, увидев за стеклом встревоженное лицо матери, мигом утратит всю свою решимость.
Войдя в пещеру и укрывшись от ветра, Лючия отпустила ворот плаща и надвинула на глаза капюшон, чтобы защитить их от света и лучше видеть. Пещеру освещали факелы и огромные свечи, стоявшие в естественных нишах – углублениях в каменных стенах. Длина и толщина наплывов застывшего сала под каждой из свечей отмечали время – многие-многие годы. Дальше в глубину пещеры пол шел под уклон – вниз, в темноту, и Лючия поняла, что именно туда ей предстоит спуститься.
Лючия приподняла подол платья и пошла в глубь пещеры, внимательно глядя под ноги и обходя ямы, настолько глубокие, что недолго и лодыжку вывихнуть. Пахло дымом, свечным салом и отсыревшим камнем. Никогда еще ей не приходилось бывать в обстановке столь первобытной. Неужели именно здесь мать выучилась своему искусству? Спуск оказался круче, чем она ожидала, и, отойдя от входа, Лючия увидела, что он ведет в подземелье размером примерно с ее спальню. Здесь было темнее: один-единственный факел горел между нею и чем-то, поблескивавшим у дальней стены – может быть, лужей?
Не понимая, есть ли тут кто-нибудь, Лючия остановилась, но тут же вспомнила, чему ее учила мать. Закрыла глаза, замерла – и тут же почувствовала, что в темноте у дальней стены кто-то есть.
– А-а-а…
Голос – глубокий, звучный, исполненный вековой мудрости – принадлежал женщине преклонных лет. Лючия склонилась в глубоком реверансе.
– Какая красавица, какие манеры… Поди, поди сюда, дитя мое.
Поднявшись, Лючия пошла на голос, в темноту, но стены впереди отчего-то не чувствовалось. Чувствовалось, будто перед ней полукруглая ниша, а сразу за нишей – ущелье, да такое широкое и глубокое, что в него поместились бы разом все ночи на свете.
Едва тьма скрыла ее ноги, Лючия увидела небольшую чашу