– естественное углубление в сталагмите на высоте пояса, природную каменную купель, полную воды. Чашу освещал одинокий бледно-желтый огонек, горевший без фитиля прямо посреди водной глади. Волшебство, исходившее от нее, было столь сильным, что волоски на шее встали дыбом.
– Ты боишься, дитя мое?
– Немного. Меня учили, что волшебство – оно как огонь. Если подойти к нему с почтением и осторожностью, оно принесет великую пользу. Но человека невежественного и безрассудного оно может изувечить, а то и сжечь. Я не знаю тебя, здешнее волшебство не повинуется мне. Я отношусь к тебе с почтением – настолько глубоким, что оно граничит со страхом.
– Твоя мать хорошо тебя выучила. Подойди к чаше. Здесь тебя не постигнет никакое зло. Здесь нет волшебства, которое причинит тебе вред, мой птенчик, и никакой кошмар не явится к тебе до рассвета.
Лючия приблизилась к чаше. Хозяйка сделала то же самое. Лючия не видела ее лица, скрытого под вуалью из тонких серебряных нитей, однако несколько прядей волос, выбивавшиеся наружу, были черны, как вороново крыло. Белое платье из венецианской парчи, перепоясанное витым серебряным шнуром, оставляло на виду только тонкие, изящные руки. Лючия невольно принялась гадать, как прекрасно лицо под вуалью, но тут же опомнилась: это было совсем не важно. В этой женщине чувствовалось волшебство такой силы, что она, конечно же, могла выглядеть, как только пожелает.
– Твоя мать была одной из моих лучших учениц. Я видела, что она хочет родить дитя, когда она была еще моложе, чем ты. Другой я бы запретила, но она блистала, словно бриллиант, словно яркая нить в серой ткани судьбы, и отказывать ей в ее желании значило бы пойти против сил, много превосходящих мои. И вот ты стоишь передо мной – созревший, но еще не сорванный плод; женщина, и вместе с тем невинное дитя. Да, ты красива, но красотой бутона розы, которому еще предстоит расцвести, явив миру всю свою прелесть. Зачем твоя мать привезла тебя сюда?
– Мать не может увидеть мое будущее. Какая-то сила препятствует ее Видению. А от моей помолвки с любимым зависит очень многое, и потому ей нужно удостовериться, что нашим планам ничто не угрожает.
Хозяйка пещеры обошла чашу, остановилась за спиной Лючии и скинула с ее плеч меха и плащ. Одежды упали на пол. Несмотря на еще несколько слоев хлопка, шелка и шерсти, Лючии стало холодно.
– Когда у тебя в последний раз были крови?
Хозяйка положила неожиданно теплую руку на чрево Лючии – туда, где будет расти ее дитя. Жар ее ладони чувствовался даже сквозь платье и белье.
– Почти луну назад.
Ладонь хозяйки надавила на живот – точно так же повивальная бабка, которую Лючия однажды видела в доме подруги, нажимала на чрево женщины в тягости, – и за спиной послышалось довольное бормотание:
– Хорошо… Да… Хорошо. Смотри в огонь.
Лючия повиновалась, и хозяйка отошла от нее, вернувшись на прежнее место по ту сторону чаши. Огонек парил над самой водой, и принять его как есть стоило немалых усилий. Но неверие и сомнения могли только помешать. Огонек существовал, горел, а как и отчего – было неважно.
– Вдохни поглубже. Подумай о любимом, о замужестве, и о судьбе, которая, как ты полагаешь, ждет тебя. Задержи дыхание, держи все это в груди, пока не припечет, а затем выдохни – над огнем.
Лючия сделала глубокий вдох, огонек моргнул, и она почувствовала дрожь глубоко внутри – в том самом месте, на которое минуту назад легла ладонь хозяйки. Она заставила себя вспомнить о Франческо, об их грядущем браке, об окончании войны, и мысли сами устремились к любимому – к его телу, к их брачной ночи, к тому мгновению, что их соединит.
Кровь жарко прилила к щекам, и Лючия выдохнула. Боязнь задуть огонек оказалась недолгой. Пламя устремилось в стороны и охватило чашу до краев. Из тускло-желтого огонь стал яростно-красным и запылал так горячо, что Лючия отшатнулась, опасаясь опалить волосы.
– Эта чаша росла тысячи лет, строилась из слез самой земли, – сказала хозяйка пещеры. – В ней сила, которой не постичь человеку. В ней сила, которой не постичь волшебнику. В ней сила, которой не постичь даже духу, эльфу или фее. Но она говорит со мной. Взгляни в огонь, разожженный тобой, моя роза. Хочешь ли ты услышать, что говорит он мне?
– Да.
Хозяйка пещеры подняла руки так, что ладони ее оказались по обе стороны пламени, и запрокинула голову, устремив взгляд вверх, к каменному своду пещеры.
– Лючия де Медичи! – голос ее зазвучал сильнее прежнего. Цвет пламени из красного стал холодным, голубым, точно лед. – Тебе суждено обвенчаться с Франческо де Медичи спустя две луны, в день, который увидит и снегопад и солнце на ясном небе. Ваш союз положит конец войне и принесет мир на тосканские земли. Но путь тебе преграждают страдания. Некто намерен расстроить ваши замыслы, – огонь потускнел и заморгал, точно от внезапного дуновения, которого Лючия не могла уловить. Кончики языков пламени пожелтели. – В руках волшебника Просперо, герцога Миланского, кинжал, который он задумал обратить против тебя и твоего любимого, – пламя вновь сделалось ярче и поднялось выше прежнего. В лицо Лючии дохнуло холодом, будто она склонилась к леднику. – Этот кинжал прольет кровь, которая усугубит вражду. Этот кинжал погубит твоего возлюбленного. Тебе никогда не носить под сердцем его дитя.
Огонь погас, и все вокруг окутала тьма. Лючия принялась шарить по полу в поисках плаща и мехов, изо всех сил стараясь удержаться от слез и взять себя в руки. Она не могла, никак не могла постичь услышанного. Кинжал? Герцог Миланский? Ничего подобного в рассказах матери не было! Все должно было выйти совсем не так!
Над водой вновь загорелся тусклый желтый огонек, и Лючия закуталась в плащ. Ее била дрожь. Пальцы хозяйки впились в края чаши.
– Вот отчего твоя мать не может видеть, – объяснила она. – Вы с ней под властью темных чар Просперо. Он полагает, что ни одной женщине не по силам проникнуть в его замыслы. Но он не знает, как далеко простирается моя сила.
– Он замышляет погубить Франческо? Но зачем? Какой в этом смысл? Если только… – Лючия крепко стиснула медальон, словно от этого и сам Франческо оказался бы рядом, вдали от любых опасностей. – Мог ли Просперо узнать, что наш брак положит конец войне?
– Он – могучий волшебник и может многое.
– Должно быть, он хочет, чтобы война продолжалась! И отец хочет того же – уж не стакнулся ли Просперо с ним или с моим дядей? Я слышала, смерть дочери сильно испортила его нрав. И что же – из-за этого я и мой любимый обречены
на смерть? Неужели с этим ничего не поделать? Разве мне не суждено выйти замуж за Франческо? Неужели судьба и любовь не могут помешать его гнусным планам?
Хозяйка пещеры снова обошла чашу и положила ладонь на щеку Лючии. Теперь рука ее была холодна – в сравнении с ней щека Лючии горела огнем.
– Возможно, смогут, если у тебя достанет мужества.
В сердце Лючии зажглась искорка надежды.
– Что я должна сделать?
– Ты должна завладеть этим кинжалом прежде, чем он свершит свое злое дело, убить им Просперо и тем избавить мир от зла.
Лючия покачала головой.
– Но я не способна даже пнуть собаку или раздавить паука! Как же мне убить человека? Мне просто не хватит духу, чтобы убить!
– Быть может, тебе хватит духу, чтоб плакать над гробом суженого. Быть может, тебе хватит духу прожить остаток жизни без него, в семье, раздираемой на части войной и ее братьями – мором и гладом. Возможно, когда все, кого ты любишь, будут мертвы или охвачены скорбью, ты сумеешь найти утешение в чистоте своих помыслов, не позволивших тебе убить человека.
Лючия отстранилась от ее руки и опустила взгляд к огоньку посреди каменной чаши.
– Но как я смогу? Ведь он волшебник, а я… Я не умею, не знаю ничего, что могло бы помочь.
Палец хозяйки коснулся подбородка, заставив Лючию вновь поднять лицо и взглянуть в глаза под вуалью.
– Ты – женщина, а твой любимый в опасности. Значит, найдешь способ. К тому же, ты не останешься без помощи. Расскажи матери, что я увидела в пламени над чашей. Она поможет тебе пробраться в Милан. Но только ты одна можешь войти в башню Просперо и только ты одна можешь убить его, ибо на твою сторону встанет сама судьба. Его деяния влекут тебя прочь с истинного пути, тянут в сторону, точно тетиву лука. Чтоб натянуть тетиву, нужно приложить силу. Убей Просперо его же кинжалом, пока он не убил твоего любимого, и нить судьбы выпрямится подобно спущенной тетиве, вернет тебя на прежний путь и сделает сильнее, чем ты можешь себе представить.
– И если я убью Просперо, все будет хорошо?
– Розочка моя, спроси себя вот о чем: будет ли все хорошо, если я не убью его?
Лючия прикусила нижнюю губу, чтобы унять дрожь. Сумеет ли она решиться на такое?
– Я тоже помогу тебе, – сказала хозяйка пещеры. В руках ее появился крохотный стеклянный пузырек. Вытащив пробку, она наполнила его водой из чаши, вновь закупорила и подала Лючии. – Ты сможешь сделать три глотка и трижды увидеть свое будущее. Но будь осторожна: за применением такого волшебства неизбежно следует расплата.
Лючия приняла пузырек, и желтый огонек вновь заморгал. Волна холода обдала кожу, хлынула в грудь. Лючия так и не смогла унять дрожь, пока хозяйка целовала Лючию сквозь вуаль в обе щеки и желала ей всего наилучшего. Озноб бил ее и по пути к карете и даже внутри, в объятиях матери. Ни нежные пальцы, гладившие ее по голове, ни ласковый голос, уверявший, что они непременно отыщут путь назад, к тому, что ей суждено, не смогли прогнать холод, окутавший сердце.
В конце концов, Просперо удалось сформулировать решение так аккуратно и точно, что на губах его впервые за многие годы появилась улыбка. Уж лучше распрощаться с окончательно разочаровавшей его жизнью, чем плести темные чары, продляя ее. Да, он достиг могущества и в волшебстве и в политике, и все же его недовольство не имело границ. К чему власть, если ничего не желаешь? К чему жизнь, если нет любви? К чему цепляться за настоящее, не имея будущего?
Дочь умерла двадцать лет назад. Конечно, за эти годы скорбь прошла, но неприкаянность, пришедшая ей на смену, сделалась только глубже. На время ее помогали отогнать прочь научные изыскания и нечаянная радость новых открытий, но она неизменно возвращалась. Душу словно объяла тьма, и чтобы развеять ее хоть ненадолго, нельзя было успокаиваться ни на минуту. Порой на это просто не хватало сил.
Брак не принес дочери радости, а он отмахнулся от ее мольбы о помощи. И сколько бы он ни твердил себе, что в ее смерти от родильной горячки нет его вины, невольно думалось, что, если бы он освободил дочь от этого неудачного союза, она была бы жива до сих пор. Возможно, еще нашла бы свою любовь, родила детей… Наследников…
Быть может, следовало обратить внимание на одну из женщин, проявлявших к нему интерес за эти годы, и обзавестись новой семьей. Но он прекрасно понимал, что всем этим дамам интересен вовсе не он, а его титул. К тому же все они были так бесхарактерны и пусты! Шелка, шелка, а под шелками – пустота… А ему нужна была женщина, которой хватило бы мужества драться за то, что ей нужно, которая смогла бы разжечь в его душе огонь и разогнать тьму… Но подобных женщин в Милане не существовало – по крайней мере, среди незамужних. Заводить же себе холеную домашнюю кошку только ради того, чтобы она родила ему сына, совсем не хотелось. А что, если родится дочь? Он ведь давно отвык от этих летучих, подвижных, точно ртуть, созданий, что всей душой желают чего-нибудь, а, едва получив желаемое, тут же охладевают к нему. Ни постоянства, ни глубины духа… Чума на всех на свете дочерей!
Просперо встал и потянулся. Суставы захрустели после долгого сидения в безмолвной жалости к самому себе. Свечи почти догорели, а перед тем, как отправиться в последний путь, следовало написать еще несколько писем. Налив себе еще вина и отрезав ломоть сыра, он окинул взглядом свой кабинет.
Раньше кабинет казался просторнее, но за все эти годы в нем накопилось множество книг и диковин. Каждый шкаф и каждая полка были заполнены доверху. Столы и кресла тоже стали полками, только другой формы. Все вокруг было покрыто толстым слоем пыли. Что до углов кабинета – их он не видел уже более двух десятков лет и был уверен, что в одном из них нашло себе дом целое семейство мышей. Во всех остальных залах и комнатах дворца, благодаря тому, что ими Просперо не пользовался, царил первозданный порядок. Он даже не задумывался, что там, в тех комнатах. Все самое ценное было собрано здесь, и он предпочитал смириться с залежами пыли, но не пускать в кабинет служанок, которые в стремлении к чистоте способны уничтожить что угодно.
Конечно, самое ценное из его имущества могло оказаться не здесь, а на вершине орудийной башни, в двух этажах над его головой. Там он держал самые опасные предметы, собранные за