– То есть как это личный, женский? – Колосов раздраженно посигналил – они снова вклинились в пробку. Было половина восьмого вечера – час пик.
– Мне не хотелось бы, чтобы ты вызывал Анфису, – сказала Катя. – По крайней мере, сейчас. Она сильно переживает. Студнев обошелся с ней просто по-скотски. Но она все равно… Она переживает.
– У нее что-то с ним было? – Колосов усмехнулся. – У нее? У этой плюшки?
– А что такое? – вспылила Катя. – И что ты все хмыкаешь? Если хочешь знать – да она в сто раз лучше этого вашего отравленного придурка! Это она ему одолжение сделала, что внимание на него обратила, а не он ей, урод несчастный.
– О мертвых – либо ничего, либо… Сама сколько раз меня оговаривала.
– Он ее заставил страдать, – с жаром сказала Катя, – он ее оскорбил. Он вел себя с ней, как подлец. Он заставил ее думать, что вы все такие же… Я вот сама думаю, – она посмотрела на Колосова, – вы правда можете сделать с нами все что угодно и не пожалеете даже?
– Это вопрос лично ко мне?
– И к тебе тоже, – Катя отвернулась, – и не прикидывайся, что ничего не понимаешь.
– А я правда не понимаю, – Никита сокрушенно покачал головой. – Катя, какая муха тебя укусила? Ты что, выяснила, что у твоей подружки имелся мотив убить этого парня?
Катя молчала. Потом сказала:
– У тебя фото Студнева есть? Дай хоть взгляну на него, а то ведь я так его и не видела никогда.
На светофоре Никита протянул ей небольшую фотографию. Вместе с другими личными вещами она была изъята на квартире в Столбах.
Катя долго придирчиво изучала снимок. Потом вернула его Никите. Тяжело вздохнула, представив Анфису и этого… Крысиный королек был действительно недурен.
– Я с Петровкой договорился, участкового и понятых они обеспечат. – Колосов крутил руль, лихо перестраиваясь с первого ряда на третий, идя на обгон громоздкого «сейфа» с мигалкой. – Черт, сдохнуть можно в этом пекле… И куда-то все вечером едут, куда едут?
Дом, где находилась квартира, стоял не на самом Университетском проспекте, а в глубине обширного, заросшего пыльными тополями двора. Участковый, дежурный опер из местного отделения милиции, и двое понятых томились в ожидании на лавочке под детским грибком, укрывавшим песочницу. Таких грибков в Москве, наверное, осталось раз два и обчелся. У Кати как-то сразу потеплело на сердце. Ее бы воля – она так бы и осталась сидеть в накатывавших на Москву сумерках под этим грибком из детства.
– Дверь-то вскрывать придется, а потом опечатывать. А хозяйки квартиры – фактической хозяйки нет. Она площадь-то сдавала, а сама канула неизвестно куда, – ворчал участковый, – и ключей от двери тоже нет! Высаживать, что ли, будем дверь-то?
– Ключи как раз есть, – Колосов показал связку ключей, – у Воробьевой в сумке были. Если подойдут, значит, точно ее квартира.
– А если не подойдут? – усомнилась Катя. – Может, она Мохову телефон свой московской подруги дала?
– Шансов поровну, рискнем. – Колосов бодро двинулся в подъезд, увлекая за собой всю компанию. – Меня в этой квартире в первую очередь интересует кухня и холодильник.
Обшарпанная дверь открылась подозрительно легко. И сразу стало ясно: в квартире проживала Воробьева. На вешалке в прихожей небрежно за крючок была прицеплена, точно мятый флаг, красная шифоновая женская блузка. Никита сразу узнал ее – вчера она была на официантке.
Катю квартира окончательно убила своей грязью и затхлостью. Катя вообще терпеть не могла чужих, сдаваемых внаем квартир – в них гнездились микробы и привидения. А в этой, сто шестнадцатой, жить было совершенно невозможно: заляпанные жирными пятнами, оборванные обои, пятнистый потолок, обвалившаяся плитка, похожие на тусклый рыбий пузырь немытые оконные стекла.
Мебели было мало: в одной из комнат какая-то старая рухлядь, сдвинутая, сложенная, опрокинутая, увязанная веревками. Во второй комнате мебели было еще меньше, но она была не сдвинута и связана, а поставлена – платяной шкаф, широкая двуспальная софа и туалетный столик. На полу сиротливо дежурил палас – фальшивая овечья шкура, выкрашенная в нежно-голубой цвет. Катя огляделась: шкаф был старый. Софа и коврик – новые, явно из ИКЕИ. Постельное белье тоже оттуда же – модного серо-стального цвета, но давно не стиранное. Покрывало было шелковое, с лайкрой, голубое, стильное, но грязное и залитое какими-то бурыми пятнами. Катя вопросительно посмотрела на Колосова: неужели кровь?!
– Вино, – сказал он, колупнув пятно, – точно, вино, красное. – Он нагнулся и достал из-под кровати пыльную бутылку «Божоле Вилаж», тут же стояли чистенькие новенькие женские махровые тапки для душа в виде розового зайчика.
Катя открыла шкаф – на рассохшихся вешалках висели женские вещи. Катя придирчиво осмотрела их: все сорок шестого размера, в основном летние и для ненастной погоды: брюки, блузка от «Макс Мара», ветровка «Рибок», спортивные штаны, летний сарафан и два костюмчика от «Наф-Наф», вечернее платье с блестками от «Макс и K°«, футболки, белье от «Сисли». Сочетание дрянного шкафа и вполне приличных, хоть и ношеных вещей свидетельствовало в пользу того, что Воробьева жила в этой квартире, но в качестве домашнего гнезда ее вряд ли воспринимала. Катя присела на софу, в этой странной комнате не делали ничего – не работали, не убирались, только спали. Постель здесь явно доминировала. И она была двуспальная.
– Я на кухню, – сказал Никита, прихватив бутылку из-под «Божоле» с собой.
Катя кивнула: я сейчас. Взглянула на туалетный столик – допотопный, с ящичком, а вот зеркало новенькое. В стильной рамочке из блестящей мишуры, из тех, что покупают в магазине «Бельгийские штучки». Катя выдвинула ящик столика: ба, сколько косметики! И тоже все очень приличное, хороших марок. Между салфетками виднелась пачка презервативов. Наполовину использованная. Катя задвинула ящичек. У зеркала в плоском металлическом подсвечнике – модная свеча, смахивающая на зеленый кирпич. Оплывший воск ее издавал тонкий приятный аромат. Катя вдохнула – фиалка и иланг-иланг. На полу между столиком и софой что-то тускло мерцало. Катя нагнулась и подняла золотую цепочку с брелоком.
Цепочка лежала так, словно… Катя потянулась к столику. Да, кто-то снял цепочку и хотел положить на столик, но она соскользнула. Катя осмотрела брелок. На женский медальон-фишку мало похоже. А это еще что такое?
Брелок был действительно необычный: в золотую оправу с одной стороны была вделана… стреляная пистолетная гильза. С другой стороны на брелоке было выгравировано изображение святого Георгия – крохотный воин на крохотном коне поражает копьем микроскопического змея.
– Катя, подойди сюда, пожалуйста! – крикнул с кухни Колосов.
Катя осторожно взяла медальон, стараясь не дотрагиваться до самого брелока, понесла показать находку. Колосов осматривал кухню. Лицо его выражало крайнюю степень досады и разочарования.
– Оторвись на секунду, взгляни на это, – Катя отдала ему медальон, – на женский не похож. Скорее это какой-то талисман. У постели лежал на полу. Кто же забывает золотые талисманы на полу в такой жуткой квартире?
– Ну, Воробьева же была от кого-то беременна, – сказал Никита, рассматривая цепочку, – повар Поляков говорил мне об этом так, что я подумал, не он ли, часом…
– А Анфиса мне сказала, что Воробьева встречалась с Симоновым – любовником хозяйки ресторана Потехиной. Они тайно встречались. А он, этот Симонов, кажется, пьяница.
– А мне Мохов сказал, что Воробьева нравилась повару Сайко, – Никита вздохнул. – Вот и разберись тут… Надо же, гильза… От «макарова» гильза, точно… А Георгий этот святой, он кому покровительствует, ну, кроме москвичей?
– Солдатам, путешественникам, еще Англии и потом еще всем…
– Поварам на кухне особо не с кем воевать, а вот насчет путешественников… Занятная штучка. К делу приобщим, – Колосов презрительно оглянулся. – Тоже мне кухня! Я тут остатки пищи хотел хоть какие-нибудь найти, изъять, а тут хоть шаром покати.
Катя осмотрелась: на кухне тоже все было старое, обшарпанное. Из новых вещей лишь электрический чайник и тостер на столе. Правда, на старой, заляпанной жиром, веками не чищенной плите – новенькая сковородка и сотейник от «Тефаль». Катя заглянула под крышки – пусто, на мойке – пачка мюсли «орех с медом» и банка растворимого кофе. В раковине немытые тарелки и две чашки.
– Посуду всю немытую изымаем. – Колосов начал осторожно все упаковывать в мешки.
Катя открыла холодильник. Он натужно гудел и дребезжал от пустоты – пять яиц в мисочке, упаковка йогурта, два банана, зеленое яблоко, пакет майонеза, упаковка сока. Катя вздохнула – до боли знакомая картина.
– Никита, – сказала она, – ты по утрам, когда встаешь, что пьешь?
– Воду, – Колосов грохотал сковородками в духовке плиты, отчаянно чертыхался – оттуда выскакивали быстрые, резвые тараканы, – чай, кофе. Иногда это еще… ну, знаешь… в банке из-под маринованных огурцов маринад остается. Кисленький такой…
– Это утром-то? – ужаснулась Катя.
– Ну, бывают в жизни моменты, когда мужчине хочется рассола.
– Понятно. А вот сок грейпфрут-апельсин ты любишь? – спросила Катя, извлекая из холодильника упаковку сока.
– Нет, грейпфрутовый? Бр-р-р, гадость, у него привкус, как хина, горький.
– Привкус? – Катя осторожно поставила упаковку на стол. – Уголок срезан. Сок пили, выпили примерно стакан. Посмотри в мусорном ведре – отрезанный уголок от пакета там?
– Тут, – Колосов заглянул в мусорное ведро под раковиной.
– Значит, сок открыли здесь. Я, например, тоже часто по утрам сок пью. Особенно в такую жару.
– Что ты мне этим хочешь сказать?
– Я звонила Заварзиной. Она назвала время: 7–7.30 утра, когда яд попал в желудок Воробьевой. Остальные продукты в холодильнике не тронуты. И потом, кроме сока, тут больше нет ничего открытого.
– Значит, изымаем сок, бутылку из-под вина и немытую посуду, особенно чашки. – Колосов внимательно осмотрел коробку сока, затем нагнулся и начал ощупывать пальцами глянцевую картонную поверхность. – Вроде что-то шершавое, но без экспертизы… Я сейчас это упакую. Сегодня же отвезу все это Заварзиной, она допоздна в лаборатории сидит. Слушай, Катя, а правда про нее говорят, что она старая дева?
– Это тебе лучше знать, вы такими делами все особенно интересуетесь, – ядовито сказала Катя, – я Заварзиной утром позвоню.
Утром она первым делом позвонила в экспертно-криминалистическое управление.
– Следы таллиума сульфата в соке, – сухо сказала Заварзина, – а на коробке обнаружен след от укола шприца. Место укола затем смазано клеем «Момент».
– А отпечатки пальцев на коробке? – быстро спросила Катя.
– Ваши с Колосовым и самой Воробьевой. И еще следы мыла.
– Мыла?
– Думаю, что после того как была проделана операция со шприцем – только так концентрат таллиума мог попасть в запечатанный пакет, коробку тщательно вымыли с мылом. Кто-то пытался уничтожить все следы. А уж потом до нее дотрагивалась Воробьева. Катя, – Заварзина явно нервничала, что бывало с ней очень редко, – как же поступили с этим рестораном? Его закрыли или нет?
– Колосов сказал: временно закрыли до выяснения. Там будет опергруппа работать. Опрашивать персонал – поступал ли в ресторан грейпфрутовый сок и какой марки. Принесла ли его Воробьева домой из ресторана или в магазине где-то купила. Если окажется, что она приобрела его в магазине и в ресторан такой сок не поступал, не останется оснований держать это заведение закрытым, потому что…
– Я бы у них вообще лицензию отобрала, – жестко сказала Заварзина. – Ну а мотив? Мотивы всех этих убийств Колосов прояснил?
Глава 16
Прошлогодний журнал мод на футбольном поле
Была суббота. Солнечный тихий день.
– Я должна бороться. Мне ничего не останется – только бороться, – сказала Марья Захаровна Потехина.
Они с Иваном Григорьевичем Поляковым сидели на пустой трибуне стадиона на спортивно-тренировочной базе в подмосковном Новогорске. Перед ними расстилалось футбольное поле. Трава на нем была желтой, сожженной солнцем. На поле бегали футболисты. Кто-то гонял мяч, кто-то отжимался лежа, кто-то отдыхал, вытирая пот махровым полотенцем. Потехина напряженно и нежно следила только за одной фигурой на поле – за своим старшим сыном Глебом. В паре с другим игроком он отрабатывал пас мячом.
– Вот ради него и ради Борьки должна бороться, – сказала Потехина, – только началось все, а сил словно уж и нет.
– Тебе это так кажется, Маша, – мягко сказал Поляков. Он был одет по-спортивному – в белые джинсы и черную футболку «Пума», но молодежная эта одежда – кроссовки, бейсболка —только подчеркивала его морщины и возраст, – мы все будем бороться, это наше общее дело. И мы, Маша, все на твоей стороне – ты это знай. Будем вместе ходить по инстанциям, будем добиваться. Сейчас не то время, чтобы вот так просто, безнаказанно можно было порушить чужой бизнес из-за каких-то сомнительных подозрений.
– Но они вчера привезли и показали мне оба заключения экспертизы, – тревожно сказала Потехина, – и по Студневу, и по Лене. Иван, они ведь были действительно отравлены! Милиция в этом нисколько не сомневается.
– Но у них нет и не было никаких доказательств, чтобы утверждать, что это произошло именно у нас в ресторане, – возразил Поляков. – Как у них язык повернулся такое заявить, как они выдумать такое могли? Маша, дорогая, это, конечно, ужасная трагедия, и мы все скорбим, особенно о Лене Воробьевой, но ведь это… это могло произойти с ними где угодно. Почему же они взялись за нас? За что же они хотят уничтожить ресторан?
– А что насчет этого проклятого сока? – спросила Потехина.
– Ну что? Милиция снова приезжала, допрашивала нас. Что мы им могли ответить, кроме правды? Все ведь в ресторане знали – Воробьева действительно предпочитала всем другим грейпфрутовый сок. Сколько раз Льва Львовича просила выжать ей на соковыжималке свежий. Иногда брала упаковки из нашего холодильника на кухне, уносила домой. Особенно когда в ночную работала.
– Ты видел, что она у меня ворует, и молчал?
– Маша, милая, это же такая мелочь! О чем ты говоришь? – Поляков сунул в рот сухую травинку. – И потом, девочка была в том возрасте, когда всегда что-то хочется – есть, пить, покупать. Это время желаний, Маша. Я, когда молодой был, еще когда до училища грузчиком работал, – я ведь вечно голодный был как троглодит. А потом, насчет этого сока – они, милиция, при мне ходили в соседний с нашим рестораном продуктовый магазин. Ну, который «24 часа» называется, круглосуточный. Так там тот же самый сок, в такой же точно упаковке на полке стоит. Воробьева могла его и там купить, и в каком-нибудь еще магазине у своего дома. Поэтому вот так безапелляционно говорить, что ее отравили этим злосчастным соком именно в нашем ресторане, они не могут. Не вправе. Это же немыслимо, наконец! При чем тут мы? Это просто какое-то роковое стечение обстоятельств.
– Иван, она… Воробьева ждала ребенка? Она тебе сказала, чей он, от кого, кто отец?
– Про отца она ничего не сказала.
– Как это все ужасно, нелепо. Иван, за что же нам все это? Чем мы провинились?
– Ну, не надо, успокойся… перестань, Маша, не плачь, ну что ты… Мы все сейчас в одной лодке. Мы все будем бороться, отстаивать свои права. Я тебе всем, чем могу, помогу, можешь на меня рассчитывать. – Поляков обнял Потехину за полные плечи. – Ну, не переживай… Знаешь, мне кажется, нет, ты меня послушай: мне кажется, что все не так уж безнадежно для нас. Ну, потеряем мы эти выходные, ну, пусть еще несколько дней потеряем. Но потом они все равно вынуждены будут дать нам разрешение работать.
– Ты правда так думаешь? – спросила Потехина.
– Я уверен. Они ведь все проверили у нас – и врачи, и эксперты – и ничего не нашли. И найти не могли, потому что и не было ничего такого у нас. А тогда, простите, на каком же основании закрывать ресторан, отбирать лицензию?
Потехина вздохнула, прижалась щекой к плечу Полякова.
– Вот поговорила с тобой минутку, и мне сразу легче стало, – сказала она тихо, – палочка ты моя выручалочка, Ванечка… Я вот иногда думаю: зачем я тогда за Федора вышла, а не за тебя? Дура была, ох, дура набитая…
– Федор ухаживал за тобой шикарно. Умел он это – цветы, «Волга» к подъезду, театр, ипподром. Куда мне до него тогда было? Я тогда на тебя и глаз-то поднять не смел, боялся, – Поляков печально усмехнулся.