– Но все же глядел?
– Конечно, глядел. А как же? Я до сих пор, все эти годы, на тебя гляжу, любуюсь. Ты красавица, Маша.
– А, брось заливать, – Потехина шлепнула его по руке и одновременно еще теснее прижалась к его плечу, – старая я, Иван, кляча… Дни рождения свои уже начала тихо ненавидеть. Не справляю их, даже здесь, когда кто-то вспоминает, поздравляет. А раньше-то, раньше, помнишь? Как танцевали-то у меня до утра, в Прохоровку-то как на дачу на шашлыки ездили, помнишь? А сейчас утром как проснусь, и сразу – шмыг к зеркалу. И начинаю сама себя изводить ревизией. А что сделаешь? Ботокс вон колоть в клинике начала. Докатилась, называется…
– Для меня ты навсегда красавицей останешься, Маша, – сказал Поляков. – Я ведь до сих пор тот день помню, когда мы с тобой познакомились. Когда я в холодный цех работать перешел. Как ты мне сказала-то: «Молодой человек, вам так идет сей головной убор». Это про колпак-то мой поварской… На тебе, помню, сарафанчик такой замшевый был мини и водолазка черная.
– Ой, ой, вспомнил, старый, что на мне двадцать пять лет назад было!
– А что? Я все помню. Ты и сейчас как картинка из модного журнала. Всегда на тебе что-нибудь этакое, со вкусом надето – браслет, шарфик, кольцо, туфли-лодочки.
– А, брось. Одно мне теперь и осталось в жизни удовольствие – шмотье покупать. По магазинам проедешься, наберешь всего – одни пакеты фирменные, потом нацепишь на себя, нарядишься по журналу и сидишь… сидишь на футбольном поле. Чужой юности завидуешь. – Потехина откинула со лба челку. – Эх, Ванечка, что ты… Вон они, смотри, какие мальчики-то подросли. Им жить, а мы с тобой уже в тираж выходим. Сидишь и чувствуешь себя каким-то манекеном. Эх, Иван, журнал мод ты вспомнил. Да, может, он и стильный, и дорогой. Только вот беда – уже прошлогодний. А кому он нужен-то – прошлогодний журнал мод?
– Где Серафим? – тихо, многозначительно спросил Поляков. – Почему не поехал сюда с тобой?
– Не поехал, как видишь. – Потехина достала из сумки сигареты, зажигалку, закурила. – А где он – не знаю. Утром куда-то сорвался, слова не сказал.
– Это на твоей-то машине уехал?
– Ага, на моей машине. Ну что ты так на меня смотришь, Ваня?
– А ты как же сюда? На чем добралась?
– На такси.
– Так я тебя домой отвезу.
– Спасибо. Так ты хорошо сделал, что сюда ко мне приехал. Я Глебу-то не говорю ничего – зачем ему знать? У них тут режим, тренировки. На первенство скоро будут играть мальчики…
– Глеб у тебя молодец. Во-он как раз сюда, на нас смотрит. Помаши ему. – Поляков сам приветливо помахал сыну Потехиной. – С отцом-то он хоть видится?
– Да, отец его не забывает. И с Борькой они тоже часто перезваниваются.
– А может, он еще вернется к тебе, Федор-то? – сказал Поляков. – Знаешь, бывает это, потом проходит. Покрутится, покрутится там, устанет. Может, бросит эту свою, и домой его сердце позовет, к вам?
– Нет, – Потехина покачала головой, – не будет этого. Не вернется он. И ту не бросит. Молодая она. Все у нее впереди. Дети еще будут, наверное. А у меня… И ты сам, Ваня, это знаешь. Ты вот разве бросишь свою Сашеньку ненаглядную? А? То-то, не сумеешь.
– Я бросил, – глухо ответил Поляков, – между нами все кончено.
Потехина смотрела на него нежно и печально. Пухлое, напудренное лицо ее в этот момент преобразилось – смягчилось, похорошело.
– Эх ты, рыцарь ты мой, – она погладила Полякова по смуглой, гладко выбритой щеке, – не смей, слышишь? Нельзя так. Надо бороться.
– Бороться можно, когда есть цель. Вот ты говоришь – у тебя дети, Борька с Глебом – цель. Ты им дело хочешь оставить, жизнь их устроить, обеспечить. А я… Мне, Маша, не за что беспокоиться и не с кем теперь уж.
– Не с кем? – тихо спросила Потехина.
Поляков сумрачно молчал.
– Хорошо, что ты сегодня сюда ко мне приехал, – повторила Потехина, – рада я тебя видеть, Ванечка.
Она медленно поднялась со скамьи и начала спускаться вниз, на поле. Поляков последовал за ней. Две фигуры – мужская и женская – одиноко и странно смотрелись на пустых тихих трибунах, окружавших стадион.
Глеб Потехин через все футбольное поле спешил к матери. Он был высоким, долговязым подростком. Темные от природы волосы его сейчас были выкрашены в желто-соломенный цвет. Но когда он подбежал к Потехиной, стало видно, что, несмотря на весь этот блондинистый прикид, он очень похож на мать – те же широкие скулы, тот же монгольский разрез глаз.
– Что, загонял вас тренер-то сегодня? – засмеялся Поляков, здороваясь с ним за руку. – Ничего, терпите. Красиво вратарь-то ваш мяч принимает. Это всегда так или только от своих?
– Всегда, – ответил Глеб Потехин юношеским глуховатым баском.
– Вспотел весь, совсем мокрый, майку хоть выжми! Ну, не стой так, продует, накройся полотенцем. – Потехина (она была ниже сына на целую голову) заботливо укутала его плечи в широкое махровое полотенце. – И давай-ка в душ. Мы тебя с Иваном Григорьевичем у ворот подождем.
– Я быстро, – Глеб широко улыбнулся. – Мама?
– Что?
– Ничего, так просто. Люблю тебя, соскучился, – он нагнулся и поцеловал Потехину в щеку. – Ну, я полетел в душ.
Потехина смотрела, как он «летит» к реабилитационному корпусу, где находились душевые и сауна. Потом взяла Полякова под руку, и они чинно, как супружеская пара, направились по широкой тенистой липовой аллее, ведущей от стадиона к воротам.
Глава 17
Пейзаж с похоронами в семье священника
Была суббота. Солнечный тихий день. Катя даже представить себе не могла, сколько народа с утра отправляется в выходные за город. Подальше от задушенного гарью и дымом города.
Они с Никитой тоже ехали. Впрочем, куда несла их нелегкая утром в субботу, для Кати сначала было загадкой.
В пятницу под вечер Колосов зашел к ней в кабинет и спросил самым ровнодушным и деловым тоном:
– А что, кстати, ты делаешь завтра?
– А, кстати, твой синяк как? Ого, почти прошел, надо же, – чутко среагировала Катя, – все рассасывается когда-нибудь…
– Вот что. Есть одно дело. Хочу, чтобы завтра ты поехала со мной.
– Куда же это?
– На природу, – ответил Колосов, – мне необходимы твои личные впечатления.
– От чего? – Катя удивлялась такой потрясающей решительности. – От шашлыков?
– Нет, на шашлыки времени не хватит. Да и не то будет настроение, – невразумительно изрек Колосов, чем привел Катю в окончательное замешательство. – Так я заеду за тобой завтра ровно в десять, договорились?
Он покинул кабинет так стремительно, что Катя не успела даже сказать: «Нет, что ты, в субботу я никак не могу!»
В пятницу совсем уж поздно вечером (точнее, в половине первого ночи) объявился наконец по телефону загулявший на черноморском курорте муж – «драгоценный В.А.». Так в домашнем лексиконе именовался Вадим Андреевич Кравченко. Он тоже был с Катей по-мужски лаконичен, но нежен: «Здоров, да здоров я! Все нормально. Купаюсь, загораю, все тик-так у нас с Серегой… Нет, это не простуда, это голос просто немного осип. От ветра, от чего же еще – тут море второй день штормит, бушует… Да нормально все, говорю! Нет, далеко не заплываю. Все хорошо, мой зайчик. И я тоже очень, очень скучаю. Моя куколка… Нет, обратный билет еще не брали. Да успеется! Звездочка моя, Катенька… Нет, ну почему же… почему это мы только водку тут глушим? Мы и сухое тоже пьем с Серегой, и белое столовое…»
Мещерский на том конце света трубку не брал, но Катя слышала его тревожные возгласы: «Поласковей! Что ты все рычишь, как медведь! Про тренажерный зал ей скажи, про спартанский образ жизни…»
Что было делать с «драгоценным» и его закадычным дружком детства? Послать им телеграммой громы и молнии? Пригрозить разводом и девичьей фамилией? Но ведь Катя сама настояла, чтобы они с мужем ехали отдыхать в Сочи. И не его вина была в том, что его отпуск оказался гораздо длиннее Катиного. Катя смирилась, махнула на гуляк рукой. Пожелала мужу всего-всего. Сказала, что безумно скучает. Безумно ждет, орошая слезами их свадебную фотографию.
В субботу она проснулась чуть свет, лежала в постели, разглядывала косые лучи солнца, сочившиеся в щель задернутых штор, и размышляла, теряясь в догадках насчет начальника отдела убийств. У этого человека явно вырастали, оперялись орлиные крылья. И с этим невольно приходилось считаться.
Колосов пожаловал ровнехонько в десять ноль-ноль. Чинно, как жених, поднялся в квартиру, чинно позвонил, чинно поздоровался.
– Привет, завтракать будешь? – спросила Катя. – Я еще не успела собраться.
Он посмотрел на часы. Командирским или того хуже – инспекторским взглядом.
– Времени достаточно. А что у тебя на завтрак?
– Овсянка, сэр, – ответила Катя ядовито.
Колосов ненавидел овсянку. Но стоически ел. Катя, в конце концов, сжалилась и сделала яичницу-глазунью.
В машине на заднем сиденье Катя обнаружила большой букет красных георгинов. Гордость не позволила сразу протянуть к ним хищную руку с возгласом: «Какие миленькие! Это мне?» Машина тронулась, а Колосов так ничего и не сказал ей насчет цветов. Катя разозлилась.
– Куда же это мы все-таки едем? – спросила она.
– На похороны, – ответил Никита, – сегодня в Пироговском хоронят Елену Воробьеву.
– И ты пригласил меня в субботу, в выходной день, на похороны?
– Катя, я не хотел тебя вчера раньше времени беспокоить. Мероприятие грустное, малоприятное, понимаю. Но мне нужно на нем побывать, самому посмотреть.
– Можно было, как всегда, послать кого-то из твоих сделать оперативную съемку.
– Да сделаем, не волнуйся… Она, эта самая Воробьева, из семьи попа, понимаешь? А работала в ресторане. И вот я сам хочу посмотреть на… Ну, в общем, кто будет на этих похоронах, что за люди, что за семья?
– А георгины, значит, на могилу? – спросила Катя, отодвигаясь от букета в хрустящем целлофане. – А я для чего тебе потребовалась?
– Я хочу, чтобы и ты составила свое мнение об этой семье.
– Не понимаю, отчего тебя так интересует эта семья. Ну и что с того, что Воробьева – дочь священника? Сама-то она не монашка!
– Зато у нее старший брат в монахи постригся, – ответил Никита, – но я не только об их семье с тобой хотел посоветоваться. Я хочу твои соображения послушать по поводу фактов, которыми мы располагаем.
– Мы располагаем пока только двумя убийствами, – ответила Катя. – И следи, ради бога, за дорогой, а то ты так едешь, что нам уже дважды гаишники свистели… За эти дни что мы установили по убийству Воробьевой? Только то, что она получила тот же самый яд, что и Студнев. Получила его в соке, который мог быть как куплен ею в ближайшем магазине, так и принесен из ресторана. Фактически это мало что проясняет. Если она принесла коробку сока из ресторана, то это означает, что операция со шприцем была проделана убийцей непосредственно в «Аль-Магрибе». Если же она купила сок в магазине, то впрыснуть раствор таллиума сульфата в коробку мог тот, кто приходил к ней на квартиру. Сок она пила на завтрак в начале восьмого утра – это установлено экспертизой. Значит, эта коробка с соком попала к ней в холодильник гораздо раньше.
– Мне покоя не дает, что убили именно ее. Официантку, – сказал Никита. – Ну, положим, для убийства Студнева у кого-то и были причины. Но официантка! С точки зрения простой логики, а ты знаешь, что я больше всего ей доверяю, кому из тех, кого мы проверяем по убийству Студнева, могла помешать Воробьева? Почему ее убили? Причем обставили все такими сложностями, предосторожностями – шприц с ядом, клей, смытые мылом отпечатки?
– С точки зрения простой логики на все твое «почему» есть ответы, – сказала Катя. – Почему такой способ отравления выбрали – так он же удобен, Никита. В этой операции ничего сложного как раз и нет, управиться за две минуты можно – проколол коробку, мазнул «Моментом», смыл под краном – все. А насчет самого убийства… Ты когда допрашивал Воробьеву? Утром в среду. Сказала она тебе что-нибудь существенное?
– Нет, пустая была беседа, малополезная.
– Пустая… Это ты один знал. А кое-кто мог предположить, что… Яд в сок впрыснули фактически через несколько часов после вашей с ней «пустой» беседы. Возможно, кто-то очень боялся ее показаний, Никита.
– Каких показания?
– Ну, мало ли каких? Официантки народ умный, наблюдательный. Она же работала в тот вечер, когда отравили Студнева.
– А в среду она как раз утром и не должна была работать. Но зачем-то в приехала в ресторан, – сказал Колосов, – мне сказала – якобы мобильник забыла, но это была явная ложь, я еще тогда почувствовал. А Потехина – хозяйка, – кажется, недовольна была ее появлением. Мне так показалось, возможно, она не хотела, чтобы я допрашивала Воробьеву?
– Возможно, – сказала Катя, – все у нас возможно. А скажи… Симонов Серафим в то утро был в ресторане?
– Был. Причем хороший уже, теплый. Потом он, правда, куда-то делся, я толком даже и не понял – куда, я ведь и с ним тоже хотел поговорить.
– А Воробьева после вашей с ней беседы из ресторана тоже уехала?
– Да, уехала. Она мне сказала, что в среду работает вечером. С шести.
– С шести и до каких? – уточнила Катя.
– До половины второго ночи, ресторан в два закрывается.
– Так поздно? А как же она домой потом добралась, вы установили?
– У них в ресторане договор на аренду частного такси. Таксист развозит персонал вечерней смены по домам. Он отвез домой и Воробьеву. А на следующее утро она приехала к половине десятого, потому что работала в дневную. А потом в пятницу и в субботу у нее должны были быть выходные.
– Только она ими уже не воспользовалась, – сказала Катя, – не успела. Смотри, что же у нас получается? В два ночи она приезжает домой, в семь уже встает, выпивает стакан сока на завтрак, едет снова на работу и начале второго умирает. По крайней мере мы хоть знаем теперь, где она находилась утром в среду, вечером в среду и утром в четверг. А вот что она делала днем в среду после вашей с ней беседы, когда уехала из ресторана, где была, с кем встречалась? Кто к ней приходил? Кому принадлежит тот странный медальон с гильзой от «макарова»? Ты во сколько точно в тот день ресторан покинул?
– Где-то в районе часа дня, – сказал Никита, – тебе, значит, кажется, что ее могли убрать потому, что она что-то знала или видела и могла рассказать нам?
– Очень уж быстро произошло новое убийство в этом «Аль-Магрибе». А у тебя есть другая версия?
– Ну, пожалуй, что и нет. Меня знаешь что сейчас больше всего интересует? – Колосов помолчал. – Механизм убийства официантки мы хоть и с трудом, но выяснили. А вот как дали яд Студневу? То, что оба эти отравления связаны, – факт. Но что мы знаем по первой жертве? Отравление произошло во время ужина. Что конкретно ел Студнев, мы не знаем. Знаем лишь в общих чертах, что происходило в зале ресторана: Потехина, Аврора, Симонов, Студнев, Мохов и подружка твоя Берг сидели за одним общим столом. Мне тут схему маленькую набросали, кто где сидел…
– Студнев, конечно, сидел рядом с Авророй, – сказала Катя, – я это и без твоей схемы знаю.
– Да, точно. Они все сидели за одним столом. Примерно шагах в десяти от них…
– Ты как в лесу прямо расстояние меряешь – компасом не пользовался?
– Перестань насмешничать… В общем, тут же в зале печь-гриль, там работали оба повара – Сайко и Поляков. Готовили мясо на углях, на открытом огне на глазах у клиентов. Стол обслуживали в свободные минуты в основном. Каждый подавал то блюдо, которое готовил. Из зала за все время ужина не отлучались. А вот Воробьева отлучалась. Она же официантка: то принести надо, это подать. Мне, правда, она сказала, что тоже из зала не выходила. Но это профессиональное заблуждение. Ты же сама видела, как она работает.
– Да, когда она нас с Анфисой обслуживала, она не все время была в зале, – сказала Катя, – уходила, потом появлялась с сервировочным столом, с заказом.
– Вот именно! Так было и на том ужине. А теперь давай пофантазируем. Это нас пока ни к чему не обязывает – просто сочинение на вольную тему. Шестеро гостей сидят за столом, два повара работают в зале у них на глазах. Официантка курсирует между залом и кухней. Кому из этих девяти фигурантов легче и незаметнее с точки зрения простейшей логики положить в порционное блюдо, предназначенное для Студнева, яд? Конечно, той, кто не всегда маячит на глазах. Официантке.