– Ну, это только исходя из простейшей, одноклеточной логики, – заметила Катя, – и это совершенно вольная, ничем пока не подкрепленная гипотеза. Скажи, ну зачем Воробьевой убивать Студнева? Какие могут быть между ними счеты? И потом, где она могла достать таллиум сульфат? А ты что же… вот из-за этого так и семьей ее заинтересовался?
– Возможно, и поэтому. В рамки логики то, что я тебе изложил, вписывается. Не вписывается лишь то, что дочь священника могла стать хладнокровной отравительницей.
– Но яд в тарелку Студнева легко мог положить любой из сидящих с ним за столом! – возразила Катя. – Ну ты же бывал на вечеринках, банкетах – там такой шум-гам всегда, тосты произносят, пьют, кто-то говорит, его перебивают… В такой неразберихе кто-то мог просто сделать вид, что посолил блюдо, и все. И никто ничего не заметил бы. А если бы и увидел, не запомнил. Ты что, следишь в нашей столовой, кто и как себе отбивную перчит? И повара это могли сделать. Не забывай – были использованы какие-то специи, чтобы привкус отбить. Так что с Воробьевой не надо спешить, голословно обвиняя ее в том, чего она, возможно, и не делала. Это грех, Никита, особенно в отношении дочки священника и сестры монаха. Значит, ты хочешь, чтобы я наблюдала эту семью… А ты думаешь, такие краткие наблюдения на кладбище нам что-то дадут?
– Я хочу посмотреть, кто придет на ее похороны.
– Думаешь, придет тот, от кого Воробьева ждала ребенка?
– Я хочу посмотреть, кто придет из «Аль-Магриба».
– Думаю, что Мохов приедет, раз он был дружен с ее семьей, – предположила Катя.
– Мохов? – Колосов вдруг словно что-то вспомнил. – Заварзина, помнишь, говорила, что для того, чтобы правильно использовать таллиум сульфат в качестве яда, нужны специальные познания в химии.
– И пока никто из тех, кто попал в поле нашего зрения, такими познаниями не располагает.
– Ты в этом уверена? Лесоповалов Костя для меня кое-какие данные собрал. Справки навел. Например, насчет Мохова Петра. Он с родителями живет, маменькин сынок. Дом академии наук, профессорская квартира. Его мать и отец работают в Институте имени Штернберга. Отец возглавляет техническую лабораторию службы времени.
– Я в этом совсем не разбираюсь, Никита, объясни.
– Это астрономическая обсерватория, – сказал Никита, – она непосредственно связана с использованием и эксплуатацией высокоточных оптических и фотоэлектрических приборов.
– Насчет телескопов я как сердцем чувствую, – сказала Катя со вздохом, – когда Заварзина про оптику упомянула. Не очки же в этом таллиуме сульфате промывают! Это какой-то ужас, Никита. Что мы смыслим во всем этом?
– Достаточно смыслим, чтобы установить, был ли вхож профессорский сынок Петюня Мохов к отцу в лабораторию и располагает ли эта лаборатория препаратом таллиум. Но это не все сведения Лесоповалова. Он получил предварительную информацию по Гусарову Дмитрию – бывшему мужу Авроры. Я ему поручил начать по нему проверку.
– Он же продюсер, эстрадник!
– Между прочим, как выяснилось, он закончил химико-технологический институт. Менделеевский… Он химик по образованию, Катя, инженер-химик. А на эстраду попал через КВН. Он был капитаном институтской команды в середине восьмидесятых. Так потом и пошел по этой линии и в шоу-бизнес затесался. Но в химии он все же сечет, его этому пять лет в Менделеевском учили.
– Ты планируешь его допросить?
– Да, – сказал Колосов, – нам давно пора познакомиться с человеком за кадром. Особенно после устранения официантки…
– Так тебе Гусаров и прибежит по повестке. Жди-дожидайся, – усмехнулась Катя.
– По повестке не явится, Костика Лесоповалова за ним отправим. Милое дело. Он сразу группу захвата подключит, он это любит. Для него, знаешь, авторитетов нет. Он однажды на допрос знаешь кого выдернул?
– Ну, кого?
– Нет, не буду говорить, это информация не для женских ушей. Но крутая шишка была! Лесоповалова едва не разжаловали за инициативу. Он в Чечню махнул. Только этим и спасся – Кавказом, как разжалованный Долохов.
– А он сам-то по Студневу и по Воробьевой что-нибудь делает? Это ведь его работа.
– Он не большой спец по отравлениям, – заметил Колосов великодушно, – потом, надо войти в его положение, у него на плечах – отдел, район, проверка министерская. Информацию он нам по любому отдельному поручению из-под земли добудет, такой уж у него характер. Ну, а большего я от него не требую. Бесполезно, Катя.
– Скажи лучше, тебя самого это дело интересует, – улыбнулась Катя, – все сам хочешь сделать. Славы вы ищете, сыщики. Я тоже сначала заинтересовалась, но… Честно признаюсь, с тех пор как мы с Анфисой тогда пообедали в этом «Аль-Магрибе» и как у нас на глазах Воробьева бухнулась на пол в конвульсиях, я что-то… аппетит потеряла. Ты не заметил за завтраком?
– Нет, – Никита тоже улыбнулся, – по-моему, у тебя с аппетитом все в порядке. Ажур, как Костик Лесоповалов выражается. Слушай, я спросить хотел… Ты голубей в ресторане видела?
– Каких голубей?
– Ну в клетке под потолком. Белые, почтовые. Такие забавные – глазки красные, клювики тоже, а лапки в перьях. Я когда в школе учился, у нас пацан был – у него голубятня была на Соколе, так вот мы…
Катя посмотрела на Колосова, на траурные георгины, на пейзаж за окном машины. Вздохнула.
Поселок Пироговское был старым дачным местом, а до революции богатым торговым селом на берегу Клязьмы. Церковь стояла на холме, над рекой. Такие церкви строились в подмосковных селах богатыми купцами-старообрядцами перед Первой мировой войной – приземистые, крепкие. Зеленые купола-луковки, беленые стены пушкой не прошибешь. Кладбище было поодаль – за поселком в березовой роще.
У чугунной церковной ограды, когда они подъехали, Катя увидела два пустых похоронных автобуса, старенькие, потрепанные «жигульки» и «Москвичи». Среди этих невзрачных машин по-королевски великолепно смотрелся новый черный «БМВ» с тонированными стеклами. Из его салона сквозь темное стекло пялился на белый свет пегий бульдог в широком ошейнике.
Похоронная служба уже закончилась. Из церкви выходили люди. Появился, поплыл над головами провожающих в последний путь уже закрытый гроб. Его несли четверо мужчин. Катя увидела Мохова. В паре с ним гроб поддерживал плотный круглолицый крепыш-блондин, облаченный в дорогой черный костюм, сидевший на его квадратной фигуре несколько нелепо и мешковато. Колосов наклонился к Кате (они стояли у ограды), шепнул:
– Это Лев Сайко, второй повар «Аль-Магриба».
Двух других мужчин, несших гроб, ни Катя, ни Колосов не знали. Один был пожилой, видимо родственник Воробьевой, второй совсем молодой – паренек лет двадцати – высокий, худенький, с длинными темно-русыми волосами, собранными сзади в хвост. Одет в черные джинсы, синюю футболку и серый пиджак, который был ему явно велик. Лицо парня было бледно и заплаканно. Поддерживая гроб, он то и дело спотыкался, словно не видел, куда наступает.
За гробом шел молодой бородатый священник-щеголь в торжественном траурном облачении, дьякон – тоже молодой и громогласный. Две старушки в черном несли большую икону в полотенцах и бумажных цветах. Катя увидела родных Воробьевой: полная бледная женщина в черном костюме и черной кружевной шали медленно брела, поддерживаемая двумя молодыми девушками. Они тоже были в темных траурных костюмах, обе покрыты платочками, похожие лицом друг на друга и на женщину, которую вели под руки. Это была мать Воробьевой и две ее младших сестры. За ними шли еще какие-то мужчины и женщины, в основном пожилые, родственники, соседи, знакомые. Вели какую-то скрюченную старушку в черном, она суетливо тыкала перед собой палочкой, семенила и голосила: «Да горе-то, горе какое… Да как же теперь нам быть без тебя, деточка… Леночка, внученька, на кого ж ты нас оставила…»
Молодой священник размеренно кадил и пел молитву. Процессия направлялась к кладбищу пешком. Катя и Колосов пристроились в хвост, Катя чувствовала себя скверно. День был такой ясный, праздничный, летний. И здесь за городом, на Клязьме, не чувствовалось ни гари, ни смога. Березки вдоль дороги к кладбищу выглядели карнавально-пестрыми, радуя глаз. С водохранилища долетал гул скутеров и моторок, обрывки музыки – там веселились, купались, отдыхали люди. А тут в роще люди шли скорбно и молчаливо, шаркая подошвами, всхлипывая, сморкаясь в носовые платки.
Колосов тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Глухо кашлял, теребил букет георгинов. Потом взял Катю под руку, точно обрел в ней некую опору.
– Не вздумай сейчас приставать с расспросами к ее матери и сестрам, – шепнула ему Катя, – потом приедешь, через несколько дней.
– Да знаю я. А старшего брата – монаха что-то не видно. Наверное, не очень-то и уедешь из монастыря.
– Мне кажется – вон ее брат, младший, – сказала Катя, – тот, что рядом с Моховым идет, гроб несет. И плачет. Он на мать с девочками лицом очень похож. С ним можно будет познакомиться, соболезования выразить.
Венков и цветов несли много. Дело было в августе, и цветы – первые астры, георгины, яркие гладиолусы, левкои, настурции и турецкие гвоздики – были в избытке. Среди пестрого вороха выделялся огромный роскошный венок из пурпурных роз и можжевельника, перевитый траурной лентой с надписью: «Дорогой Елене от друзей и коллег». Венок этот уже на кладбище вместе с большой фотографией Воробьевой поставил на могилу Лев Сайко.
Похороны шли своим чередом. Священник прочел молитвы, гроб опустили в могилу, родные и близкие начали бросать горсти земли и цветы на дубовую крышку. Могильщики резво взялись за лопаты. И вот вырос песчаный невысокий холмик, покрытый цветами и венками.
В кронах берез прошумел ветерок с реки. Где-то в лесу за кладбищем стрекотали сороки. Со стороны дороги послышался шум мощного мотора. Катя присела на деревянную скамейку у ограды какой-то могилы. Вот и все. Как быстро… Жила-была Лена Воробьева – дочь священника, официантка и красавица, и вот уже ее похоронили. Зарыли в песок.
Колосов подошел к Мохову. Тот тихо разговаривал с пареньком, которого Катя посчитала братом Воробьевой. Катя видела, как с ним поздоровался и заговорил Никита. Молодой священник бережно подвел к могиле мать Воробьевой. Уговаривал ее, утешал, призывал крепиться, мужаться, терпеть, молиться за упокой.
Со стороны дороги послышались шаги. Катя оглянулась. Среди березовых стволов мелькнула высокая фигура. Молодой мужчина в джинсах, джинсовой куртке, темных очках с букетом роз. Катя привстала – незнакомец явно колебался: подойти к могиле или остаться незамеченным. Он сдернул темные очки. Жест выдавал сильное волнение. Прислонился спиной к березе. Катя никогда не видела этого человека. Но внешность его была яркая, запоминающаяся – мощная фигура, широкие плечи, мужественные черты лица.
«Кто такой? – подумала Катя, испытывая отчего-то сильную тревогу и жгучий интерес. – Что ему надо? И почему он не подходит, прячется?»
По двое, по трое народ потянулся с кладбища к автобусам. Катя видела, что Колосов идет вместе с Моховым и высоким пареньком. Она не стала подходить – не нужно мешать их чисто мужской беседе. Она оглянулась, ища незнакомца с букетом. Но его не было, он исчез.
У могилы прощались, отдавая покойнице последний долг. Катя видела, как Лев Сайко подошел к матери Воробьевой, что-то тихо говорил ей, потом наклонился и поцеловал ей руку. На кладбище он единственный представлял коллег Воробьевой по ресторану. Катя так и не поняла, что это – случайность или же не случайность, что приехал именно он.
У церкви все начали снова рассаживаться в похоронные автобусы, чтобы ехать на поминки. Колосов ждал Катю у машины.
– Вот и все, – сказал он, – да, дела… А это действительно ее брат оказался, младший. Юрием зовут, ничего пацан. Переживает, сестру жалеет, плачет. Я уж успокаивал его, как мог.
– Он не семинарист случайно? – спросила Катя.
– Нет, я тоже его спросил. Он сказал, что учился в институте геодезии, а сейчас работает.
– Где?
– На каком-то предприятии. Катя, ты же сама говорила: тут не место следствие проводить!
– Значит, ее отец служил в этой самой церкви? – Катя смотрела на купола-луковки. – Почему же все-таки приход не отдали ее брату?
– А разве приходы передаются по наследству?
– Я не знаю, Никита. Я думала, что все дело в его возрасте. Но этот батюшка здешний, новый, тоже совсем молодой и дьякон тоже. Значит, дело не в возрасте священника. Церковь часто поступает мудро, – Катя смотрела на открытые настежь церковные двери, – и в этом случае они посчитали необходимым передать приход другому настоятелю. И какие-то причины, видимо, для этого были.
– Я не понимаю, куда ты клонишь, – сказал Колосов, – я в церковных вопросах не разбираюсь. Ты Сайко видела? Ну и как он тебе показался?
– Ничего, симпатичный. Как яблочко наливное. Он матери Воробьевой руку поцеловал… Да вон он, кстати, идет. Надо же, какая у него машина крутая.
Сайко медленно подошел к стоявшему у ограды «БМВ». Пискнула сигнализация. Соскучившийся по хозяину бульдог выпрыгнул из машины. Сайко потрепал его по голове. Он не торопился уезжать, видимо, собираясь остаться и на поминках.
– Значит, он приехал проститься с ней, – тихо сказал Никита, – не проигнорировал, как остальные, печальное событие… Надо снова потолковать с этим поваром. Ты не заметила – он крестился, нет?
– Крестился?
– Ну на церковь, на купола?
– Нет, я не видела, – удивленно сказала Катя. – А что?
– Да так. Интересно просто. Ходят слухи, что он мусульманин.
– Сайко? – Катя смотрела на повара «Аль-Магриба». К нему подошел Мохов, сел на заднее сиденье «БМВ», отпихнул ластящегося бульдога. Видимо, с Сайко они были давние знакомые и приехали вместе.
– Тихие похороны, скромные, надо же, – сказал Колосов, – совсем обычные. Я думал, дочерей священников как-то по-особенному хоронят.
– Скажешь тоже. Там все равны, – Катя кивнула в сторону кладбища. – Тут приезжал какой-то тип странный, он…
Она не договорила – мимо церкви проехал серебристый внедорожник.
– Классная тачка, – Колосов проводил машину взглядом, – «Рейндж-Ровер». Браток, наверное, какой-нибудь местный разжился. Шикует.
Автобусы тронулись в путь. За ними последовали «БМВ», «Жигули» и «Москвич». Колосов ехал последним. Они с Катей проводили печальный кортеж до поворота на Дмитровку. Похоронные автобусы проехали мимо «Ровера», припаркованного на обочине. Катя, когда они поравнялись, увидела за его рулем того самого незнакомца в джинсовой куртке. Он сидел, устало откинувшись на подголовник, смотрел вслед похоронной процессии, словно ждал, когда же она наконец уедет.
– Надо же, кто явился! – удивленно воскликнул Колосов! – Катя, ты знаешь, кто это?
– Я его видела на кладбище, я тебе говорила. Он как-то странно себя вел, – Катя обернулась – они уже проехали «Ровер».
– Серафим Симонов собственной персоной, – сказал Никита, – и он приехал. Интересно, по поручению Потехиной или по личной инициативе?
– Анфиса про него говорила, у него с Воробьевой было… Они со Студневым поспорили каждый на… В общем, это неважно, это все такая дрянь… А кто он все-таки такой? – Катя смотрела на удаляющийся «Ровер».
– Вроде какой-то актер из погорелого театра. Но надо это проверить, – Колосов посмотрел в зеркало: «Рейндж-Ровер» по-прежнему не трогался с места – нездешняя роскошная машина на тихой сельской дороге.