Николай двинулся по коридору, а мужчина лет тридцати, в модных, суженых в коленях серых брюках, в длинном клетчатом пиджаке ещё стоял с минуту, удивлялся: «действительно, не остыл от чисел».
С каждым сотрудником Николай весело здоровался, если знал человека, останавливался, заговаривал. Если не помнил фамилию, говорил: «Скажите, пожалуйста, где вы работаете? Это было неестественно, казалось чудачеством. Люди, отойдя от начальника, смотрели ему вслед, пожимали плечами. А два парня, с которыми таким образом поговорил Филимонов, переглянулись, и один выразительно крутнул пальцем у виска: дескать, не все дома у нового директора.
Филимонов и сам испытывал неловкость от таких разговоров, иные люди казались ему неприятными, ненужными, но он боялся кого-нибудь не заметить, проявить невнимание, которое может задеть, уязвить, испортить человеку настроение, Вспоминал себя, свои страдания, когда академик Буранов проходил мимо, не удостоив взглядом. Камнем давило сердце и в тех случаях, когда директор и отвечал на приветствие, но так, словно отмахивался от назойливой мухи. «Я могу не справиться с должностью, не сделать ничего полезного, — говорил сейчас себе Филимонов, — но не обидеть человека чёрствостью — это в моих силах».
И останавливался, и хоть несколькими словами перекидывался со всяким встретившимся в коридоре человеком. А одна пожилая — видно, из разбитных! — женщина ему сказала:
— Мы с вами незнакомы, Николай Авдеевич. Пожалуй, только два-три раза виделись в институте; вы, верно, меня спутали с кем-то?
— Нет, не спутал… — стал объяснять причину такого к ней внимания, — не спутал, Мария Филипповна, боялся вас обидеть невниманием. Одно дело прежде: я был рядовым учёным, мог вас знать, а мог и не знать. Теперь обязан знать всех сотрудников института. Я так понимаю свою новую должность.
Неловко взмахнул руками, переступил с ноги на ногу. Смотрел на собеседницу, не мигая, дивился простоте и безыскусственности её поведения, её спокойствию и достоинству. Казалось, она сочувствовала молодому директору, снисходительно его извиняла.
— Знаете, как неприятно было самому, когда директор, бывало, пройдёт мимо и даже «здравствуй» не скажет.
— Уж это верно, Николай Авдеевич! Но и вы… пооботрётесь. По первости будете кланяться каждому, останавливаться, а потом надоест. Махнёте рукой и — как все: нос на люстру, глаза в потолок.
Она даже изобразила, как он будет ходить по институту, когда ему надоест кланяться. Они оба долго смеялись, а потом Филимонов наклонился к ней и на ухо сказал:
— Если забурею, придите ко мне и напомните этот наш разговор. Ладно?
— Ладно, но берегитесь! Я не сробею.
«Уж верно, за ней не залежится», — качал головой Николай, спускаясь на лифте на третий, бывший свой этаж.
По привычке зашёл в комнату-пенал; Котин вскочил, как ошпаренный. Голову запрокинул, глаза пучит.
— Здравствуйте, Лев Дмитриевич! Как вы тут без меня поживаете?
Сел за свой стол, пальцами по стеклу провёл. Котин продолжал стоять и есть глазами начальство.
— Да вы садитесь! Торжественно меня встречаете, церемонии не в ваших правилах.
— Заметили верно, церемоний сроду не терпел. Я, знаете ли, по природе демократ, люблю в людях простоту, особенно в начальниках.
— Ой ли! Вы о том кому другому скажите, мне не надо. Помню вас в силе и величии: не знал, с какой стороны к вам подойти.
Сел Котин за стол, руки перед собой выбросил, дышит нервно, волнуется.
— Неприязнь была к вам. Не любил вас, Николай Авдеевич. А всё из-за того… племянника в группу не хотели взять. А мы такого не прощаем. Всё можем извинить: кражу, ложь — ну чего хотите, а только не личное. Нет у нас такого, чтоб своего человека за бортом оставить. Такое по гроб жизни будем помнить. Мы такие. А в остальном — ничего, вы мне даже и чем-то нравились. Вот, думал я, человек — совсем не приспособлен к жизни. У нас в роду тоже есть неловкие, у него и рядом, под ногами лежит, а он не берёт. Вы хоть не поверите, а есть. Не от мира сего. Мы их жалеем. В них от рождения главную черту забыли вложить — силу жизни.
— Ну да ладно, кто старое помянет, тому глаз вон. Скажите лучше, чем занимаетесь, как дела в вашем секторе?
Повернулся к Филимонову Котин, в глазах огонь сверкнул:
— Вижу тут руку Зяблика, чем-то ему потрафил ваш бывший помощничек Галкин. Щедро сыплет ему министерство: и приборы, и мебель, и машины.
— Приказ о реорганизации не получили разве?
— Нет, не слышал о таком приказе.
Посуровел новый директор, не хотел говорить с Котиным на эту тему, в другую сторону разговор свернул:
— Слышал я, уходить от нас вздумали?
Сжался Котин, словно плеть над головой занесли.
— Гоните из института, Николай Авдеевич?
— Напротив, хотел поручить вам большую программу — приборы регистрации и контроля над процессом плавки. В плане вашего регистратора.
— Не утвердят, — решительно заявил Котин.
— Что не утвердят?
— Меня не утвердят. На мне крест поставили. Да, Николай Авдеевич, за мной хвост.
— Я не следователь и не стану подробно вдаваться в ваши дела. Готовьте предложения — по штату, помещению, техническим средствам. Одно условие: людей будете подбирать по единственному признаку — деловому. Никаких племянников!
Они рассмеялись.
В комнату вошла Ольга. Котин, тронутый лаской начальника и решив, что он лишний, удалился. Ольга смущённо приблизилась к Николаю, глаз не поднимает.
— Я очень рада, Николай Авдеевич. Поздравляю вас.
Вспомнил Филимонов: не виделись они со дня назначения. Она болела гриппом и на работу все эти дни не ходила. Взял Ольгу за руки, пытался в глаза заглянуть.
— Да уж ты ли это передо мной, Ольга Павловна? Важная стала. Небось обрадовалась, что старый ворчун удалился, над душой стоять не будет. А вот и просчиталась: со мной на этаж поднимешься сектор побочных эффектов возглавишь. Самый большой сектор. И — совершенно секретный.
Ольга кивнула, едва сдерживая радость, и глаза на Николая подняла. А в них он прочёл нешуточную тревогу и немой вопрос.
— Ты чего?
— Боюсь я, Николай Авдеевич! Сорвётесь там. Больно горяч вы, с неправдой не уживётесь.
— Зачем мне с ней уживаться, с неправдой? Чай не жена она мне — неправда!
— Вот Котина поднимаете, зря это, Котин будет агентом Зяблика и Бурлака. Долго я с ним, Котиным, говорила. Зол он на Зяблика, а хоть и зол, но случись крутой поворот — Зяблика сторону возьмёт. У них уж так — природа такова.
— Уж это верно. Он мне сказал: «Нет у нас такого, чтоб своего человека за бортом оставить». Вот оно как. Мы с тобой, Ольга, можем, у нас в характере это есть: своего человека за бортом оставить, а вот у Котина и Зяблика — нет. Может, и нам бы следовало перенять такую черту? Но что же тогда воцарится в нашем любезном отечестве? Не талант, не опыт, не заслуга, а только один признак будет приниматься в расчёт — родственная, приятельская близость. Куда же пойдёт тогда всё развитие общества, что станется с наукой, искусством, техническим прогрессом?.. Нет, нет, пусть надо мной смеются, называют жестоким — в подборе людей не возьму их принцип. Ну ладно, девочка ты моя! Оленька, милая, любимая! Мне так хорошо быть с тобой вместе. И никого ты не бойся. Нам ли бояться жалкого, ничтожного и противного Зяблика. У нас с тобой есть дело. И дело это нужно народу.
Он погладил её по волосам, подмигнул, точно маленькой.
— Пойдём к Галкину.
Подходя к кабинету, Ольга хотела отстать, но Филимонов взял её за руку, потянул за собой. У Галкина их ждал сюрприз: кабинет был отделан по первому разряду и с большим вкусом.
— А у тебя, Ольга, тоже есть комната?
— Нет, Николай Авдеевич! Но мне хорошо и на прежнем месте. Я теперь на вашей машине считаю.
— А на ночь куда её сдаёшь? Машина дорогая.
Приказал Галкину:
— Организуйте хранение. Чтобы, не дай Бог, не пропала.
— Хорошо, Николай Авдеевич, — закивал Галкин. — Ольга Павловна в моём отделе останется?
— Вы у неё спросите. Пусть сама выбирает.
Галкин погрустнел; не хотел отпускать Ольгу, но знал: Ольга от него уйдет.
— В науку вернуться не хотите? — спросил директор у Галкина. — Расчёты по фильерам хотел вам поручить.
Галкин пожал плечами, смутился. Он вошёл в роль начальника, и ему казалось нелепым вновь залезать в шкуру рядового сотрудника. Филимонов же предлагал искренне, он ради дела готов был забыть недавнюю обиду.
— Ладно, — улыбнулся Филимонов. — Проблема импульсатора тебя, я вижу, так же интересует, как зайца велосипед. Ты родился командиром и теперь вошёл во вкус. Сегодня получишь приказ о реорганизации производственной службы. Её теперь надо ладить под импульсатор.
Филимонов с первого дня работы в роли директора решил беречь время, до предела сжимать совещания, собрания, стихийно возникающие разговоры.
— А теперь прошу вас, как старых боевых соратников, помочь мне составить план работ по созданию семейства импульсаторов. Заметьте: не одного, а многих импульсаторов, целого семейства. Нужна новая структура института.
Вынул из кармана блокнот, стал писать: сектор фильер, приборная группа, сектор побочных эффектов.
— Жду ваших предложений.
Галкин заметил:
— Производственному сектору потребуется опытно-экспериментальный завод.
— Верно! Сразу же заложил его в финансовые планы.
— Куй железо, пока горячо! — оживился Галкин. — Сейчас-то, по горячим следам, вам всё утвердят.
Ольга заметила:
— Это хорошо, что побочные эффекты выделяете в особый сектор. Конечно, из меня руководитель плохой, но структуру сектора могла бы разработать.
Филимонов смотрел на неё серьёзно. Наклонился к девушке:
— Помнится, вы докторскую писали. Возьмите меня в руководители и даю вам месяц сроку. И повёл Ольгу к себе на этаж.
На следующий день после обеда директор спустился на четвёртый этаж, в правое крыло, где размещалась лаборатория тегоюизмерительных приборов во главе с доктором технических наук Таран-Зайченко. Здесь было много подразделений: два цеха по изготовлению опытных экспериментальных приборов, мастерские с большим количеством рабочих.
Поражало обилие приборов электронных, оптических и каких-то иных устройств и машин. Они стояли здесь в комнатах и даже в коридорах; многие — с эмблемами зарубежных фирм; другие ещё находились в ящиках, в заводской упаковке. «А мне не давали простейшую счётную машинку», — думал Филимонов, разглядывая аппараты, приобретавшиеся за золото у капиталистов. Вспомнил ходившие по институту рассказы — почти легенды — о способностях Тарана-Зайченко «пробивать тараном то, что ему было нужно». А нужно ли было ему всё это?
Филимонов зашёл в самую большую комнату, — здесь размещались рабочие места для двенадцати научных сотрудников, — прошёл к столу и стал звонить по запискам.
Положил трубку — рядом мужчина стоит. Невысокий, с орденской колодкой на груди, с усами вразлёт — на кота похож.
— Я начальник мастерской Кучеренко Андрей Сергеевич. Чем обязаны, Николай Авдеевич? Буранов у нас сроду не бывал — потому несколько обескуражены.
— Колодка орденская у вас — как у маршала.
— А-а, да, чтобы птенчики не заклевали. Чуть наскочат — я грудь вперёд — фронтовик, мол, не троньте! Ну и того — не трогают!
— Кого вы так… птенчиками кличете?
— А их вон, молодёжь! — сказал тихо, так, чтобы присутствующие в комнате не слышали. Впрочем, молодые люди разбились по углам и праздно беседовали. Их не смутил и директор, видимо, его никто не знал.
— С молодёжью не в ладах? Конфликт поколений?
— Молодёжь люблю, на неё вся надежда, но эти… — Кучеренко склонился к уху директора, — сынки маменькины, по записочкам приняты. Все они без понятия, иные так и без образования. А гонору, гонору… Да вы посмотрите. Вон видите: с ракетками три субчика пришли. Играли. Притомились малость, отдыхать будут.
В комнату, шумно разговаривая и ни на кого не обращая внимания, вошли три молодых сотрудника. У двоих через плечо большие сумки со словами: «Цинциннати» и «Виннипег». Из сумок теннисные ракетки торчат. Бросили сумки в угол, к столу подошли. Один на угол присел, другой — на стул, третий к подоконнику привалился. И в позах, и в каждом жесте — непогрешимость исключительных особ, неудовлетворённость людей, имеющих права на внимание и не получающих его.
В их святом негодовании, в нежелании кого-либо видеть, с кем-либо считаться было что-то от библейского величия и ангельской непорочности. Они даже не взглянули в сторону стола заведующего, не ответили на приветствие двух женщин, пришедших с сумками, полными продуктов.
— У вас обеденный перерыв? — спросил Филимонов своего собеседника.
— Обед час назад кончился. Ох, Николай Авдеевич! Да у нас тут и в любое время никого не увидите. Птенчики играют, женщины по магазинам ходят — вольница! Запорожская Сечь!
— Совсем молодые ребята.
— Сынки-доченьки, зятьки-племяннички. Зяблик их как из мешка сыплет. Месяца такого не пройдёт, чтобы двух-трёх детишечек нам не подкинул. Знакомства у него обширные. А и других Зябликов в институте немало, поменьше калибром. Зачнут тебе своячка вталкивать — не отбояришься! Нет, не против я молодых! Наоборот — за! Молодёжь — задор, страсть, двигатель прогресса, но не эта золотая плесень!
— А заведующий? Куда он-то смотрит?
— Заведующий, он что ж — Таран-Зайченко. Больше Зайченко, чем таран. Да и то сказать: как устоишь против Зяблика? Он это, Зяблик, кадры натаскивает.
Филимонов позвал через всю комнату:
— Товарищи! Идите-ка сюда, пожалуйста!
Повернулись игроки на голос, но трогаться с места не торопились. Сидевший на углу стола слева повернулся к Филимонову. Нехотя тронулись.
— Слушаем вас, — проговорил один из них вяло, с кривой иронической усмешкой.
— Вы меня не знаете? — спросил Филимонов.
— Видели, — пожал один плечами.
— Я директор института Филимонов Николай Авдеевич.
— Академик Буранов у нас директор, — сказал один запальчиво.
Фронтовик шепнул Филимонову: «Знает, подлец, а куражится».
Филимонов не удивился. Подвинул стул фронтовику, пригласил сесть. И ребят попросил принести для себя стулья. И, когда они сели, продолжал:
— Давайте знакомиться.
Спесь на лицах поубавилась, но крепко усвоенного чувства превосходства над людьми не теряли. В глазах прочно держалось высокомерное пренебрежение.
— Вы только сейчас пришли на работу?
Спокойствие рухнуло, глаза забегали.
— Да, сейчас. Мы были в библиотеке. Я был в библиотеке. Они — не знаю.
— Я тоже работал в библиотеке.
— И я.
Слепой мог увидеть: ребята врут. Они уже не смотрели в глаза директора, на щеках пылал румянец. «Стыд не потеряли», — думал Филимонов.
— Хорошо. Какую же литературу там брали, — вот вы, например?.. Ну, ладно, вижу — солгали. Наперед знайте: ложь — оружие слабых. Меня сейчас занимает ваша судьба; институт, как вы, наверное, слышали, меняет профиль, и тематика вашей лаборатории передаётся в уральский центр.
— Мы люди столичные. Будем жить в Москве.
— А как же наука? Вы ведь, верно, избрали тему и преданы ей?
Ребята переглянулись, на лицах гуляла циничная улыбка. Один из стоявших сзади выдвинулся вперёд, с раздражением заговорил:
— Товарищ директор! Зачем высокие слова: «наука», «преданы теме», — да кто тут в нашей лаборатории служит науке? Да у нас и завлаб-то не скажет вам, чем мы тут занимаемся. А вы, если профиль меняете, подумайте и о нас. Мы тоже хотим жить.
— Хотите жить. Но кто вам сказал, что жить можно только в нашем институте?
Кивнул фронтовику:
— Пойдёмте ко мне.
По дороге Кучеренко развивал свои мысли:
— Вот таких институтов в Москве больше тысячи: кормушки для бездельников, пенсии с молодых, почти юных лет. Здесь он гнездится, новый класс эксплуататоров, мафия паразитов, детище государственной управляющей камарильи. Если в среднем в институте копошится пятьсот человек, то и выйдет полмиллиона научных сотрудников, а с семьями — полтора-два миллиона! И только в одной Москве, только в научно-исследовательских институтах. А прибавьте институты учебные, да есть конторы, министерства, театры, редакции.