В нашей стране восемнадцать миллионов управленцев — если с семьями считать, полсотни миллионов наберётся. Не жнут, не пашут, а живут на особицу. Ему, управленцу, квартиру просторную подавай, а и на стол не один только хлеб, молоко — ему балычок да осетрину подай. Он, пожалуй, управленец, не хуже прежнего барина живёт, а то ещё и получше.
К ним прибавь воришек, дельцов, хитрованов. Сколько же ныне развелось их, захребетников разных! Везде у нас на одного дельного, нужного десять ненужных, никчемных. Да ведь их всех накормить, обуть-одеть надо. И квартиру им, и дублёнку, и японский магнитофон, и автомобиль — всё в лучшем виде.
Забежал вперёд фронтовик, в лицо Филимонову заглянул:
— Вы, Николай Авдеевич, не троньте их. Мафия сильна, она нынче над всей жизнью, над партией и над властью поднялась. Сожрёт в одночасье.
— У меня к вам, Андрей Сергеевич, дело есть. Теплоизмерителей в другой институт передадим, а вас прошу доклад подготовить — как вы мыслите организацию новой производственной службы? Цифровой анализ по кадрам, средствам, материально-техническому обеспечению. Я такую работу Галкину поручил, но и вас прошу. Многих людей из вашей лаборатории мы там разместим, но так, чтобы каждый конкретное дело имел. В теннис играть будем в выходные дни.
В десятом часу вечера Филимонов вышел из института, и на площадке перед главным входом по-военному взял под козырек вахтёр Павел Петрович — старик семидесяти лет, участник трёх войн, кавалер двух орденов Славы за подвиги в Великой Отечественной войне. Тряхнув густой белой бородой, сказал новому директору:
— Я с Александром Ивановичем, бывшим директором, смолоду тут в институте. Так, может, меня, старика, на пенсию пора?
— А это… как вы пожелаете, Петрович. Я вас не гоню. Напротив, приятно, когда у нас такой почтенный и представительный ветеран!
— И ладно. Если не гоните, я ещё послужу, пожалуй.
— Ну, а как живёте?
— Слава Богу, ничего живу. Мне и квартирку Александр Иванович дал — спасибо ему, благодетелю. Квартирка однокомнатная, хорошая — всё как у людей.
— Семья-то у вас?
— Внук недавно приехал, женился, и уж ребёночек у них родился. Слава Богу — ничего. Мы, Николай Авдеевич, люди простые, нам что Господь пошлёт, то и хорошо.
— Ну-ну… Желаю здравствовать!
Филимонов пожал руку старика и вышел. Устремился через двор к воротам. Прошел мимо директорской машины, кивнул по привычке шофёру, стоявшему возле «Волги», и ускорил шаг, как он обычно делал при встрече с машинами начальства, не желая лишний раз попадаться на глаза директору или его заместителям. Водитель окликнул:
— Николай Авдеевич!
В замешательстве остановился, смущённо улыбнулся, дал знак: подъезжай. Вчера он уже пользовался машиной, но сегодня по привычке полетел на вокзал, на электричку — и в мыслях уже предвкушал, как в этот небойкий час займёт место у окошка, положит на колени блокнот и будет считать, считать.
— Извините, — сказал шоферу. — Не привык к новой роли.
— Ничего, привыкнете, — пообещал шофёр. — К таким вещам привыкают скоро.
Филимонов вспомнил разговор в коридоре с женщиной: «…и вы пооботрётесь».
Водитель улыбнулся каким-то своим тайным мыслям. Он был одет в коричневый хорошо сшитый костюм, лицо холёное, взгляд улыбчивый — себе на уме. Василий Павлович Ковальчук цену себе знал, говорил: «Начальства много, а я один». Он шофёром работал более тридцати лет, в войну возил командира дивизии. И хотя Филимонов ждал, о чём ещё будет говорить водитель, Ковальчук молчал, у него было правило: покой начальства не нарушать, язык придерживать за зубами. И кого бы он ни возил, какие бы разговоры ни слышал — всё умирало здесь же, в салоне автомобиля.
— Куда поедем? — спросил Ковальчук.
— На Ярославский вокзал.
— Вы куда-нибудь уезжаете?
— Я за городом живу, езжу на электричке.
Василий Павлович снова заулыбался, теперь уже откровенно.
— Почему не на машине?
— Далековато. Неудобно машину гонять.
Не выдержал Ковальчук, качнул головой:
— Машина персональная, в вашем полном распоряжении.
И, не спрашивая разрешения, повернул на дорогу, ведущую за город. Филимонов сидел рядом с шофёром и в зеркале видел нагловатую и почти откровенную ухмылку Ковальчука; все смеются над его провинциализмом, плебейской робостью, отсутствием силы и величия. Вот Зяблик, ездивший в последнее время в директорской машине, — тот не церемонился, Зяблик не станет ни просить, ни советоваться с шофёром.
Здесь, в кабине, он, верно, не однажды слышал про Филимонова: «Случайный человек в кресле директора. Должность ему с неба упала».
Впрочем, вопросы эти недолго смущали сознание Николая. Он не был ни тщеславным, ни обидчивым. За долгие годы притеснений привык к уколам и шпилькам, притерпелся; всякую хулу воспринимал как дань за свои угловатость, неловкость и невезение.
Машина катила по недавно проложенному Ярославскому шоссе, а он, откинувшись на сиденье, под липкое шуршание новеньких покрышек думал о разном. И странное дело: не считал. В голове не было привычной чехарды чисел, а путались праздные мысли. О водителе — какой важный, знающий себе цену человек! — о том, что теперь не будет смущаться вопросом: «А не далеко ли это — гнать за город машину?», а будет просто садиться и кивать: «Поехали, мол, а куда — ты знаешь». «Вот-вот, — всплыл из темноты образ женщины — той, что встретилась в коридоре, — говорила вам: пооботрётесь. И как ещё скоро-то».
У калитки домика Филимонов постоял возле машины и, придавая голосу несвойственную твёрдость, проговорил:
— Хорошо, Василий Павлович, хорошо мы доехали. Завтра встретимся в институте.
— Вам к которому часу нужно? — спросил Ковальчук.
— К десяти, как и всем.
Филимонов принёс из сарая ключи, открывал дверь дома, а Ковальчук с видом знатока и хозяина осматривал сад, огород, сарай и баню. Он затем и по комнатам прошёлся как инспектор, всё оглядел с пристрастием, и чуть заметная улыбка не сходила с его лица. Несколько раз повторил: «М-да-а».
Тянул с растяжкой, с каким-то двусмысленным ироническим подтекстом, видимо, сравнивая городские и дачные апартаменты своего прежнего шефа со скромным жильём Филимонова.
— Так до завтра, Николай Авдеевич!
— До завтра.
Оставшись один, Филимонов долго бродил по комнатам, осмысливая своё новое положение, вспоминая промахи, моменты, когда он излишне деликатничал, глупо, неестественно вёл себя в роли начальника. «Нужно строже, со всеми строже, даже с близкими. Иначе будут смеяться и никто не признает». Ложась спать, подумал: «Завтра позвоню в министерство. Пусть выделят для меня квартиру».
Утром Филимонов вышел из дома и увидел у калитки машину. Ковальчук прогуливался вдоль забора. «Так и должно быть», — решил Николай, проходя к умывальнику. Поднял для приветствия руку.
— Сейчас поедем. Я только позавтракаю.
В кабинете взял со стола копии двух своих первых приказов, вспомнил разговор с министром, — он хоть и мягко, но давал понять: не торопись, всё продумай, изучи. Разрушить проще, чем наладить.
Поймал себя на мысли, что второй час занимается ненаучными делами; спохватился, отшвырнул со стола бумаги, подошёл к машине, стал считать. С ужасом убедился: забыл нить прерванных вчера вычислений. Такого раньше не было. Вот она, административная канитель.
Позвонил Ольге. Она и вчера весь день считала, и сегодня пришла рано. Филимонов задал один вопрос, другой: Ольга шла его путём — искала зависимость в сфере труднодоступных формул.
— Ты как сюда попала?
— Куда?
— В плоскость четвёртого счисления?
— С вашей помощью. Вы мне ещё давно объясняли.
— Не забудь, там кручёный момент встретится.
— Подхожу к нему.
— Ну, ну, где ты остановилась?
Ольга продиктовала ряды чисел, и они обговорили формулу, от которой дальше будут считать вместе.
— Возьми меня нынче на обед, — напросился Филимонов.
— Ладно. Только пойдём не в ресторан, как вы любите, а в молочное кафе. Оно тут, поблизости.
— Ты, верно, увлеклась расчётами и не хочешь терять время, — пытал он девушку.
— Ой, Николай Авдеевич! Это так интересно! Машина — прелесть! С ней так легко и так всё просто.
Машина помогала быстро продираться к нужным величинам, но она не заменяла синтезирующую способность ума. Из рядов чисел, из направлений, которыми они шли, нужно было делать выводы, угадывать пути, куда приведут расчёты. И как штурман корабля время от времени вносит поправки на отклонение курса, так математик, чтобы прийти к цели, должен всё время наблюдать, а верной ли идёт дорогой.
И хотя перед ним была машина, производящая десятки операций в секунду, она выполняла лишь «черновую» работу; она не освобождала от необходимости многие величины держать в памяти. И Николай вынужден был притормаживать расчёты, мысленно перечислять величины, задержанные в уме — иные из них и после повторения нетвёрдо укладывались в последовательные ряды; Филимонов начинал нервничать, раздражаться, наконец остановился. И тут вынужден был признать, что, помимо чисел, в уме его как бы стороной упорно и методично текут мысли о квартирах для сотрудников, для себя, о Зяблике, с которым он поторопился и тем осложнил свои дела.
Эти и многие другие мысли, касающиеся его нового положения, гнездились в голове сами собой, и даже против его воли, и он, прервав работу, вдруг понял страшную истину: заботы побочные, не относящиеся к науке, будут со временем возрастать, пойдут столкновения с людьми и интриги. Ты и раньше, занятый только наукой, отчаивался порой найти нужные решения, а что же теперь?
Взял себя в руки, заставил считать. Рассеянные усилием воли пустячные заботы освободили голову, числа сидели в памяти крепко, — он так считал час, два, потом стал замечать усталость, тоже необычную для такого короткого времени работы, усталость необоримую, давившую мозг зудящей болью. И он уж намеревался сделать перерыв, отвлечься чем-нибудь, когда за дверью, словно внемля его желанию, раздался звучный нетерпеливый голос:
— Я могу пройти к вашему директору?
В дверь шумно ввалился толстый, тяжело пыхтящий человек.
— Я — Пап! — представился он. — Скажите вашему секретарю, чтобы в другой раз меня не держала. Чёрт знает что!
Из широченных штанов вынул платок с синими цветочками, стал вытирать пот с багрового лица, готового лопнуть, и с шеи, свисавшей над воротником рубашки тремя дрожащими складками.
— Да, я — Пап, вы может слышали; меня прислал к вам Зяблик по делу вашей квартиры. Если сегодня не оформить, квартира уплывёт. Тю-тю! Митькой звали. Фьють!
Пап, плюхнувшись в кресло и усаживаясь в нём поудобнее, свистнул: «Фьють!», свистнул по-настоящему, как свистят мальчишки. Его бесцеремонность обескуражила Николая. Он сидел за столом, ждал, чем кончится внезапное вторжение, и недоумевал, что за человек к нему заявился. «От Зяблика… Квартира. Тут действует телепатия: я только что об этом думал».
— Вы — Филимонов? — повернулся всем туловищем Пап. — Чёрт знает, людей поднимают, а я торчу на одном месте. Хорошо быть директором! Впрочем, я не завидую. Куча дел и ответственность, и всюду — долг. А я никому не должен и не хочу ни за что отвечать. Так вы берёте квартиру или — я могу отдать её другому?
— Да, я, пожалуй, соглашусь на второй вариант — на ту, что поменьше.
— Поменьше? Странный вы человек! Я впервые вижу человека, который просит квартиру поменьше. Хорошо. Детали обмозгует Зяблик, снесётся с кем нужно, оформит документы. Он вам будет звонить. А теперь хорошо бы чайку и этого, того… — Пап ткнул короткой рукой в сторону потайной комнаты.
— Я вижу, вы здесь не новичок.
— Хо! Что бы делал без нас Александр Иванович? Институт — махина! Тут чёрт голову сломит. Без Папа не обойдёшься. Сядем!
Филимонов покорно выполнял волю Папа, молчал, он был поражён дерзостью толстяка. «Он, верно, не дурак пожрать», — невольно приходило на ум. Выставил из холодильника вино, коньяк, нарезал ветчины, сыра.
— Хлеб, хлебушко не забудьте — сыт не буду, хлеба не поем.
По сторонам не смотрел, а всецело занят был тем, как бы половчее расположить свою тушу в углу дивана и не оставить без внимания ни одно яство, поданное на стол. Он сам налил себе вина, пил один, наспех поздравив хозяина с заступлением в должность, и тут же налил коньяку и опять выпил, буркнув при этом: «За новую квартиру», и уж только затем принялся есть. Именно есть, потому что слово «закусывать» здесь не подходит. Он ел торопливо, давясь, и, не успев прожевать одну порцию, отправлял в рот другую.
Руки его проворно летали над столом, захватывая то один кусок, то другой. Он ловко намазывал хлеб маслом, наслаивая ломтики ветчины, сыра и, кажется, не жевал пищу, а проглатывал целиком. Ел увлечённо, артистически, — Филимонов чувствовал себя зрителем и с каждой минутой интерес его к процессу насыщения медведеподобного человека возрастал. Вот до конца распито вино, скоро покажется дно коньячной бутылки, опустошаются одна за другой тарелки, — и ни слова, ни взгляда в сторону хозяина, и вообще никто и ничто не существует для жующего Папа.
— Это — всё? — спросил он, очистив тарелки. И, видя замешательство хозяина, заключил:
— В этом доме всегда жили бедновато.
И отвалился в угол дивана, поднёс ко лбу платок с синими цветочками; дышал тяжело и неровно, конвульсивно вздрагивал раздувшимся ещё более животом. Хозяина словно не замечал и даже не давал себе труда извиниться за нездоровье или усталость; закрыл лицо руками и, колыша живот, тихо, одними только внутренностями икал.
Пап напоминал персонаж из мультфильма. Филимонов улыбнулся при этой мысли и, вспомнив, что он директор, сказал с напускной важностью:
— Да, да… квартира мне нужна. Вы пришли кстати. Ну, а теперь — до свидания!
Решительно встал, склонил на грудь голову. Пап тоже поднялся и стал подвигаться к двери. Он имел все основания быть довольным собой: задание Зяблика выполнил.
Глава пятая
Секретарь заместителя министра изумлённо взглянула на вошедшего Зяблика, вышла навстречу. Зяблик протянул ей «Красную шапочку» — конфету со слитыми концами яркой обёртки, достал из портфеля гаванскую сигару и подал её секретарше. И с минуту стоял в смиренной позе, со склонённой набок львиной головой. Он долго лежал в больнице, потом лечился на курорте — слух прошёл: умирает, совсем плох Зяблик, а тут словно с неба упал — в институте объявился, как раз в дни, когда Филимонова не было. Проработал Зяблик два дня и вдруг снова заболел! На скорой помощи увезли.
Вновь больница, вновь курорт, слухи, разговоры… И вот — на тебе: в приёмной Бурлака! Явился — не замочился! Посветлел лицом Зяблик, складки на щеках округлились, налились жирком, неопределённость во всех чертах усилилась. Улыбка нежная и взгляд медовый прежними остались.
— Скажите, Артур Михайлович, — заломила руки секретарша, — вы останетесь в институте?
И в отчаянии, близком к обмороку, продолжала:
— Это ужасно, ужасно! Он разогнал сотни человек! Каких людей гонит на улицу, каких людей!
— Филимонов здесь бывает? — кивнул Зяблик на дверь Бурлака.
— Что вы, что вы! — запричитала секретарша. — Носа не кажет! Он такой важный, чванливый — вот уж правду говорят: из грязи в князи!
И тихо, не дай бог услышит кто:
— Героя ему дали, лауреата Ленинской премии! Вы разве не слышали? Охрану за ним установили; он теперь идёт куда или едет — мальчики сзади и по бокам бегут. Искусствоведы в штатском.
Оглянулась на входную дверь, в рукав Зяблику вцепилась:
— Его на совещание в министерство зовут, а он — через секретаршу спрашивает: какой вопрос будет обсуждаться? И зама присылает. А и заместитель его — такой же грубиян, чертом смотрит! Ой, ей! Что же это будет, если такие люди везде придут к власти?
Зяблик глянул на дверь кабинета:
— Сегодня нужен надолго. Попрошу вас…
— Ради Бога! Никто к вам не зайдёт. Телефоны отключу. Секретарша склонила набок круглую, хорошо прибранную головку: