Галкин смиряется под прищуром синих глаз заместителя, покорно ждёт очередной порции бальзама.
Бабушкин льёт по каплям:
— Секретаршу высечь бы примерно — время ваше беречь не умеет. Кого впустила? Зачем?
Откинулся на спинку кресла, сидит по-домашнему, одна нога на другую вскинута, коленка выше головы.
— Я говорю ребятам: ценить у нас учёных не умеют, под общую гребёнку чешут. В Америке я бывал: один стоит три тысячи долларов в месяц, другой — четыре, а третьему — кто больше даст. И десять тысяч дают — не идёт. Знает: в другом месте двадцать отвалят. У нас — нивелировка. И бездарь, и гигант — всё едино.
Галкин чуб теребит, но не так нервно, как всего лишь несколько минут назад. И бледность на лице поубавилась, нос орлиный сник, ноздри тонкие вздуваются ровно и не так сильно. Глаза по сторонам бегают, однако и в них томная мягкость проступила. Присмирел начальник, ногами под столом шаркает — так, словно кто-то пятки его чешет. Сладко ему и щекотно. Дрожь приятная к сердцу приливает.
— Чертёжница Галя фотографию вашу повесить хотела.
— Это ещё зачем? — встрепенулся Галкин, но грозы в голосе не слышалось.
— Я и говорю: лишка хватила, девка! Что подумают про тебя, дурёха, просмеют. Скажут, ты в кого влюбилась, с ума спятила! Большой человек — доктор, лауреат. Да к тому же, молодой, красивый — каждая такого полюбит!
Чутким ухом Бабушкин улавливает: разговор о мужских достоинствах, красоте нравится Василию чрезвычайно. Он с тех пор, как начальником стал, внимание со стороны женщин рассматривал не как проявление служебной почтительности, а как действие его внешности, мужской привлекательности. С первого гонорара Василий купил полдюжины модных первоклассных костюмов, яркие рубашки, эффектные галстуки, в ювелирном приобрёл золотой перстень с замысловатым вензелем — во всём новом, дорогом и модном чувствовал себя неотразимым. А тут ещё Бабушкин подбавлял жару. Сладкие, но не приторные речи оживляли в сердце Василия надежды завоевать Ольгу. «В самом деле! Подумаешь, принцесса!»
Между тем, Бабушкин, отработав одну тему, принимался за другую:
— Говорю это я ребятам: читать шефа нужно. Статью напишешь — на него ссылайся, на трибуну взойдёшь — тоже говори. Эпитеты разные: известный, видающийся, то создал, это… И свою им статью показываю. А там — фразочки: «…имя его далеко за рубеж шагнуло», «открыл пути создания новых сплавов…»
— Э-э, не надо так! — поморщился Галкин. — Это Филимонов открыл пути…
— Вы знаете: Филимонов! Другой не знает, будет знать, что вы. Читайте историю науки и дипломатии. Там всё на перифразах, заведомо рассчитанных ошибках и недомолвках. Мистика и мистификация! Гипербола и фальсификация! Нет уж, Василий Васильевич, история науки — моя стихия. Тут вы мне не советчик. Ваше дело — мир аналитических категорий. Тут вы собаку съели. Не видел я равных, не знаю! Так и ребятам говорю. Монографию начал писать — «Василий Галкин»! В издательстве «Московский рабочий» место в плане застолбил. Там сказал редакторам: «Галкин — это Ферми сегодня».
— Ферми — физик.
— Неважно! Пусть усваивают другое: сопоставимость величин. Уровень!
— Лишка берёшь, Бабушкин. Смеяться будут.
— Кто? Зелёная бестолочь?
— Другие прознают — понимающие.
— Понимающих мало, единицы, а историю пишут для толпы.
Странный немного Бабушкин, но удивительный. Язык — словно бритва, логика — не покачнёшь!
Нервы оттаивают, во всех членах лёгкость появляется, и дышится Галкину ровнее. К Бабушкину испытывает чувства почти родственные. Излишне смел в суждениях, а поди как хорош. Умеет смирить душу, навеять сон. Сон всем нужен. «Человечеству сон золотой», — человечеству! А тут человек — пылинка на ветру, ему такой сон — ох, как надобен!..
Укачал, убаюкал умный человек Бабушкин начальника, и прочь пошёл — из института. Кончился рабочий день — для него только, не для ребят, стоявших над кульманами, — тем ещё два часа работать. На то они и рядовые! И ум их устроен иначе, к разгадыванию тайн природы человеческой не приспособлен. Бабушкину они не ровня, Бабушкин их превзошёл, поднялся над средним уровнем, постиг больше, чем правила извлечения корней и функции сопромата; он вихри душевные смирять научился, хаос тревог и сомнений к общему знаменателю приводит. Большой гибкости ума требует работа, зато и не так изнурительна; и зарплата повыше, и почёта от людей больше.
Вышел и Галкин из кабинета. К одному заместителю толкнулся — ушёл, к другому — след простыл. В другие кабинеты толкаться не стал, там люди делом заняты. Направился к Ольге, к ней он почти каждый день ходит. Часы выбирает определённые — когда Филимонов в комнате научной сидит. А сидит он там прочно, клещами не вытащишь. Спокойно Галкин болтает с Ольгой, знает: Николай Авдеевич не зайдёт, а кроме него к ней никто не ходит.
Комната Ольги поблизости от кабинета директора. Там, в небольшом крыле, всего лишь на одном этаже разместилась и вся новая филимоновская лаборатория. Немного места занимает, зато у каждого комната отдельная. И всюду настольные машины счётные — быстродействующие, дорогие. И люди в лаборатории непростые — все учёные, теоретики.
Набирал их Филимонов не по титулам и громким званиям, а по уровню знаний, по тем исключительным способностям, которым меру он сам и определять может. Иных из других городов пригласили. Им, по слухам, и зарплату, и квартиру, и все условия бытовые особые создали — райские. Трудитесь — не ленитесь, государство для таких ничего не пожалеет. «Золотой группой» их в институте звали, на каждого с благоговением смотрели.
Они теперь вроде Трех Сергеев стали. Зато те — сникли, в коридорах появляются редко, а к директору и вовсе не ходят. Филимонов комиссию во главе с Федем назначил — все сергеевские лаборатории проверить. И тут же слух прошёл: один Сергей уходить собрался, другой — будто бы с самим министром говорил.
В коридоре, в холлах и на площадках филимоновской лаборатории пустынно, не встретишь курящих и праздно болтающихся; не было тут места ни для зятя, ни для Бабушкина. И сам Галкин, вступив в пределы «импульсаторов», невольно ускорял шаг. Неловко здесь раскачивать торс в вальяжном шаге.
Ольга не гонит Галкина, даже как будто при нём оживляется. Сама того не замечая, переменилась к Василию, стала мягче, терпимей. Нет прежнего покровительственного и обидно-жалостливого тона. Не скажет, как прежде: «Гуляй, Вася. Иди, иди…» Простые законы гостеприимства, подсознательное, не поддающееся контролю чувство уважения новой должности Василия, учёного звания, наконец, его неожиданного, но такого важного успеха с плавильными печами Галкин истолковывал иначе, объяснял действием сил любовного характера, процессами чисто интимного порядка.
Вошёл Филимонов. Кивнул Галкину. Наклонился к Ольге. Говорил с ней так, будто в комнате никого не было. И вообще Филимонов мало придавал значения факту существования Галкина — не гнал его, не сердился, не заговаривал. И, закончив дела с Ольгой, выходил, не удостаивая Василия взглядом. В другой раз Филимонов звонил Ольге. И Ольга, смахнув улыбку с лица, записывала цифры. Писала быстро, едва поспевая. А, закончив, позвала оператора, отдала ему исписанный лист и долго что-то объясняла. И потом, отпустив оператора, вкладывала в машину перфокарту, тянула на себя рычаг включения. И комната наполнялась глухим шелестящим шумом, периодически то там, то здесь вспыхивали лампочки, щёлкали фиксаторы — портативная счётно-вычислительная машина словно грызла семечки, выбрасывая на шкалы чёрную шелуху цифр. Ольга готовила для неё другие перфокарты, и Галкин знал: пока у неё не выдастся свободная минута, мешать ей не следует.
Провожать Ольгу не напрашивался; однажды она сказала: «Не надо меня провожать». Сказала просто — как отрезала. С тех пор Галкин только заходил к ней в рабочую комнату, но не пытался встретить её где-нибудь в другом месте. Как Ольга решает заданные Филимоновым задачи, так он пытается решить свою задачу: почему Ольга не гонит его из комнаты и в то же время не хочет встретиться с ним вне стен института?
Входили и выходили учёные, операторы — Васю не замечали. И это всеобщее равнодушие глубоко оскорбляло Василия, распаляло желание доказать всем их ничтожность и своё превосходство над ними. Тлеет в душе надежда, зорко всматривается в глаза Ольги — не потеплела ли? Не настал ли момент для серьёзного разговора? Нет! Чувствует сердце: нет. И снова вопрос: зачем не гонит? Зачем Филимонов и все сотрудники, даже ничтожный оператор, смотрят на него, как на белую стену?
Пап не дал Филимонову войти в институт, загородил в дверях дорогу:
— Николай Авдеевич, следуйте за мной.
Филимонов отступил, нахмурился; он не был расположен к шуткам, хотел послать к чёрту бесцеремонного толстяка.
— Что вам угодно? — спросил строго.
— Угодно взять вас в плен. На весь день.
— Да объясните толком: что вы от меня хотите?
— Пришла мебель. Транзитом из Румынии.
Пап схватил Николая за руку, почти втолкнул в «Жигули». В салоне автомобиля, сидя в углу, Филимонов смирился. Не было сил ни злиться, ни досадовать — хотелось смеяться. Успевший вкусить преимущества власти, — почтительную настороженность людей, робкие взгляды, подобострастные улыбки, предупредительную готовность исполнить любое желание, — Филимонов с Папом как бы вдруг окунался в прежнюю жизнь, когда с ним говорили на равных, могли грубо возразить, рассмеяться в лицо.
Николай с любопытством и нешуточным интересом разглядывал профиль человека с тремя трясущимися подбородками и некогда красивым носом, пытался понять, какие внутренние силы дают ему сознание превосходства и власти над людьми? Или это простодушие человека, не вышедшего из детского возраста, или дерзость наглеца, цинично презревшего условности века?
На площадке, против подъезда дома, в котором Филимонов только что получил новую квартиру, стояли два «Икаруса» контейнеровоза. У головной машины толпилась бригада грузчиков. Завидев Папа, оживились, стали раскрывать дверцы машин. К подъезду понесли первый контейнер, второй… — их оказалось двенадцать. Экспедитор-румын просил Николая подписать бумаги. По-русски говорил плохо, но Филимонов разобрал: «Пап заплатил наличными, всё в порядке; если не будете возражать, мы поедем».
Мебель была наряжена в магазин, но Пап, державший связь с директором, заранее всё обговоривший и рассчитавший, перенацелил машины к дому заказчика; нанял грузчиков, оплатил — разыграл операцию с военной чёткостью. Распорядился постлать в квартире припасенные для этой цели маты, чтобы не испортить паркет, и сам руководил распаковкой. Сидел в мягком кресле с высокой спинкой, вытирал вспотевшую шею, лоб и подавал команды.
Филимонов, возбуждённый интересом к блестящей мебели, бегал по комнатам наравне с грузчиками, отрывал доски, извлекал из картонных прокладок кресла, шкафы, диваны, тумбочки, кровати. Мебели было много, на четыре комнаты и на кухню — всё стильно и необычайно красиво. Хозяин не знал, куда и что поставить, и искренне изумлялся Папу, который указывал места безошибочно, едва грузчик прочитывал на ярлыках наименования: «полка настенная», «столик журнальный»…
Не знал Филимонов, что ещё задолго до того, как выписали ему ордер на эту четырёхкомнатную квартиру в доме первой категории, Зяблик и Пап не однажды осматривали её и советовались с художником об её убранстве и меблировке. В фирменном магазине была вымерена и затем заказана мебель, подобраны портьеры, занавески… «Операция» входила в тщательно разработанный Зябликом план с далеко идущими целями, Филимонов не предполагал о наличии этого плана.
Простор и обилие света в комнатах, белые двустворчатые двери, дворцовая лепка потолков, нежная, умиротворяющая красота обоев, наконец, мебель — сверкавшие гранями шлифованного стекла и позолотой ручек шкафы и серванты, располагавшие к неге кресла и диваны, интимные кушетки, двухместные диванчики рядом с журнальными столиками и нарядными торшерами — всё тешило, привлекало взгляд, раскрывало мир новой, таинственной и прочно устроенной жизни.
Временами, присев на диван или в только что поставленное в угол кресло, поглаживая поручни и улыбаясь, Филимонов смотрел на Папа, и тот уже на казался ему ни странным, ни чужим, ни безобразным. И к Зяблику не было прежней неприязни. Стороной и пока ещё мимоходом являлись мысли: «Хлопотали, конечно. Надо же всё это достать, устроить». Спрашивал Папа:
— Сколько я должен заплатить?
Пап назвал сумму. Филимонов кивал, и лицо его не выражало никаких эмоций. Деньги с него возьмут большие, но зато — мебель, комфорт…
Когда все предметы были расставлены и в квартире наведён идеальный порядок, Пап отвёл в сторону старшего рабочего, сунул ему пачку денег. Закрыв за рабочими дверь, повернулся к Филимонову, поднял руку.
— Салют! Меня ждут дела.
И вышел из квартиры. Филимонов хотел его задержать — поблагодарить, рассчитаться, но затем решил: успею. Вызвал по телефону машину, а сам ещё раз прошёлся по комнатам, осмотрел мебель. Поражали гармония и вкус, с каким были расставлены все предметы. Невольно думал о Папе: «Толстый до безобразия, а, поди ж ты, как ловко всё устроил!»
Во второй половине дня в институте собрался учёный совет. По положению председателем совета должен быть директор, но ввиду исключительного авторитета академика Буранова он и после отставки занимал этот пост. Чувствовал себя академик плохо. Дарья Петровна усадила его в кресло, и он по привычке кивнул головой, что одновременно означало и приветствие, и сигнал к началу заседания.
Филимонов, сидевший с ним рядом, слышал тяжёлое прерывистое дыхание, наблюдал, как бессмысленно нервически елозили по стеклу стола отёчные, подёрнутые синевой пальцы рук. Совет созвали неожиданно, даже Филимонов не знал темы предстоящего разговора, — с изумлением разглядывал членов совета и среди них трёх заместителей министра, двух представителей из Госплана, важного начальника из Совета Министров.
Поднялся Зяблик, — Филимонов только теперь увидел его; Зяблик посмотрел на часы, сказал:
— Подождём ещё две минуты. Я звонил министру, он уже выехал.
Филимонов ниже склонился над столом; директор был смущён, обескуражен: судя по всему, учёные собрались для обсуждения важной темы, а он ничего не знает, и даже не предполагал, что на совет приедет министр. Такого представительства на учёном совете не было, сколько помнит Филимонов. Кто их всех пригласил? С какой целью?
Посмотрел на своего заместителя Федя — тот сидел далеко и был спокоен. Он всегда спокоен, этот невозмутимый Федь! Вошёл министр. Кто-то подвинул ему кресло — между Бурановым и Филимоновым. Наклонился к Филимонову, спросил:
— Заседание плановое?
— Да, плановое, — рассеянно ответил Николай, силясь вспомнить, в этот ли день обычно собирается учёный совет. И, вспомнив, успокоился: да, именно этот день назначен для заседаний. Значит, по плану — рядовой, обычный разговор, но зачем пришли важные люди?
Сомнения рассеялись после первых слов Зяблика. Не спеша поднявшись, подвинув к себе папку бумаг, он начал:
— Позвольте, уважаемые члены учёного совета, все присутствующие… — он вежливо поклонился залу, — народ не умещался, стоял в дверях. — Позвольте доложить о результатах поездки делегации советских учёных в Рим.
Делегация сидела тут же — по левую сторону от Зяблика и по правую. Лишь два из них представляли институт, остальных Филимонов не знал; одни из министерства, другие из академии, от Института стали и проката, от Центра чёрных металлов. Учёные именитые, при больших званиях. И тот факт, что делегацию возглавлял Зяблик, поднимало его в глазах учёного совета, всех присутствующих; и Филимонов, слушая содержательный, глубоко научный отчёт, невольно поддавался общей атмосфере почтительного внимания, невольного уважения к словам оратора.
В иных местах докладчик касался таких важных проблем металлургии, вокруг которых горячо билась мысль учёных, и сообщал сведения новые, высказывал суждения оригинальные, глубокие. И министр, и его заместители, и сам Филимонов сидели как школьники, делали записи в блокноты, заранее помечали вопросы к оратору. И не было человека в зале, кто бы не восхитился умом Зяблика, глубиной познаний учёного; мало кому приходила мысль, — Филимонов тоже об этом не подумал, — что доклад составлен не Зябликом, а членами делегации, написавшими отчёты и соображения.