Горькое вино Нисы - Юрий Белов 16 стр.


Словно бы не замечая ничего, не глядя на них, Игнатий Ефремович говорил добродушно, с усмешечкой, как о чужом, а сам тем временем консервы открыл, колбасу стал нарезать ломтиками:

— Вера меня за глаза отцом Федором называет, я не обижаюсь — хорошо хоть не Искариотом. Есть во мне такое, есть грех. Покажись на горизонте богатства мадам Петуховой, не раздумывая, устремился бы за ними. Но не попалось на моем жизненном пути стула с бриллиантами. А иметь кое-что в карманах хотелось всегда. Трудолюбия же с детства не приобрел. Мать у меня шибко верующей не была, но при церкви кормилась: прибиралась, полы мыла, стирать брала. Видела, что духовенство безбедно живет, хоть и не в поте лица хлеб насущный добывает. Вот и внушила мне: иди в священники.

Я и пошел сдуру. Духовную семинарию в Ленинграде окончил. А зачем? Выходит — незачем, попусту время убил. Ну, чего вы закуксились? — вдруг окинул их цепким своим взглядом, что-то там себе понимая. — Заговорил вас? Подсаживайтесь к столу. Ну, веселей глядите! Э-э, да вы и не выпили! — Он налил себе, поднял рюмку. — Берите, берите свое у жизни: рюмку водки — так рюмку водки, ни от чего не отказывайтесь. Был тост за любовь, вы не выпили — это грех. Чтобы не отмаливать потом — выпейте.

Вера молча выпила, не поднимая глаз. Подгоняющий взгляд Антипова заставил и Сергея выпить.

— Я зажгу свечу, — тихо произнесла Вера. — Погаси торшер, Сережа.

На серванте стоял тяжелый бронзовый подсвечник, действительно старинный, не стилизованный, с каким-то хороводом девиц по кругу.

Свеча загорелась, пламя ее поднялось и трепетно осветило комнату. Огромная зыбкая тень Веры прошла по стене. Обивка софы стала почти черной.

Вера молча села рядом с Сергеем, заслонив его от света, и глянула на него кротко; он не смог понять ее взгляда, даже лица не разглядел — было оно в тени, в сумраке.

Неуютно, тревожно было у него на душе.

— Благослови, боже, на вторую, — весело сказал Антипов, наполняя рюмки. — Только чур — уговор: я пью и сразу удаляюсь. Могу опьянеть, а пьяный я плохой, вам это ни к чему.

«Он уйдет, а я? Мне тоже уйти с ним? Или это неудобно? — лихорадочно думал Сергей. — И оставаться…»

— Вы, что же, теперь антирелигиозной, пропагандой занимаетесь? — поспешно спросил он, лишь бы только Антипов побыл еще, не оставлял его одного с Верой.

— Так вы-таки обо мне ничегошеньки не знаете? — с прежней веселостью воскликнул Игнатий Ефремович и поставил поднятую было рюмку. — А я, грешным делом, думал, Верочка вам рассказала… (Вера посмотрела на него с укоризной). Ну, ну, грешен, каюсь! Я ж с культом порвал не совсем обычно и отнюдь не по идейным, так сказать, соображениям, не в поисках истины. Хотя что есть истина? Ну, да бог с ней. Героем фельетона стал. Да не одного — двух. Уж, как говорится, не повезет, так не повезет. Верующие, прихожане мои родные, в областную газету про меня, говоря мирским языком, накапали, настрочили, донесли. А уж рады-радешеньки! Знаете, как озаглавили фельетон? «Притча о том, как объегоривают православных». Ничего, а? Впечатляет. Ну, а писалось там, будто у меня на день ангела, день рождения, стало быть, священники собрались, пьянку учинили, и длился этот день ангела аж всю неделю, причем служители культа опорожнили во славу божию и за здравие благочинного отца Игнатия до ста бутылок спиртного. Надо же — подсчитали! Ну, а далее, будто я из церковной кассы тридцать тысяч рублей прихватил, отправляясь на юбилейные торжества к преосвещенному владыке тамошнему, а в обратный путь накупил три тысячи медальонов с изображением святых угодников по тридцать копеек за штуку, у себя же реализовал их по пятерке. И все в таком духе.

— Оклеветали? — осторожно подсказал Сергей, подогревая разговор.

— Зачем же? — как бы даже обиделся Игнатий Ефремович. — Все так и было. Даже более того. Не обо всем православные пронюхали. Но тем не менее фельетонист призывал уполномоченного совета по делам религиозных культов, финотдел и другие органы сделать должные выводы из приведенных фактов.

— И сделали?

— Не успели. С благословения самого архиепископа отбыл я в Среднюю Азию. Только обосновался в одном городе, местная газета возьми да перепечатай ту «Притчу». Гром средь ясного неба. Пришлось сюда перебираться. Протоиреем в храме божьем. Компания хорошая подобралась, зажили душа в душу, безбогобоязненно. И по сей день кадилом бы махал, крестил, исповедал, причащал, в последний путь провожал бы православных. Но ведь не повезло же, не повезло. Сразу надо было обрывать, затаиться, а я тщился еще удержаться на той стезе…

— Второй фельетон?

— Второй, — с усмешкой отозвался расстрига. — «Отец Игнатий заметает следы». Вот тогда я и плюнул на все. Не стал ждать, пока владыко гнев свой на меня изольет. В миряне пошел. Теперь вот экспедитором в одной конторе. Имею свой кусок хлеба с маслом. А иной раз и с паюсной икрой.

— Игнатий Ефремович, вы вот скажите: как у вас… простите, как у них там, у церковников, когда идут на такое, богобоязни нет? Про кару божию не думают? Про заповеди, про совесть, наконец?

Антипов обессиленно откинулся назад. Казалось, он упал бы навзничь, не будь у стула спинки… На Сергея смотрел без усмешки своей, без веселости. Может быть, устал или остыл после первой рюмки: поскучнел и впрямь жаждал вторую, от которой мог стать «плохим».

— А вы, Сережа, настырный, — проговорил он, внимательно разглядывая его и как бы заново оценивая. — Совесть… о ней говорить приятно, иметь же ее, извините, разве только в малой дозе хорошо. Церковники, как вы изволили выразиться, тоже люди, во все времена, от сотворения мира. Слово легче сказать, чем дело сделать, да и надо ли словам следовать слепо? Слово, его и так, и эдак можно толковать. Вот в Библии сказано: «Не пожелай». И тут иное: «Самые первые плоды земли принесли в дом Господа». Или «Не убий» — и такая заповедь есть. А пророк божий Самуил четвертовал пленного безоружного царя Агата. «Не прелюбодействуй», — сказано. А святая братия в пороке погрязла, сама Библия о том ведает. Святая праматерь Сарра к собственному мужу праотцу Аврааму привела для сожительства служанку Агарь, чтобы ребенка зачала. Пророк и псалмопевец царь Давид соблазнил жену Урии Вирсавию, Урию же убил. А собственного сына, который зверски изнасиловал свою сестру, Давид не наказал даже. Праотец Иуда по ошибке с невесткой переспал — за проститутку принял. Вы уж, Верочка, простите. Я ведь все о святых. Еще об одном только, о Лоте. — Антипов прикрыл глаза, заговорил речитативом: — «И жил в пещере, и с ним две дочери его. И сказала старшая младшей: отец наш стар, и нет человека на земле, который вошел бы к нам по обычаю всей земли; итак, напоим отца нашего вином и переспим с ним в ту ночь; и вошла старшая и спала с отцом своим; а он не знал, когда она легла и когда встала».

Кровь прилила к щекам, и Сергей даже ладони приложил, чтобы жар унять. Как же это он может — при Вере! Сергей и посмотреть в ее сторону не смел, стыдно было, а только чувствовал, как напряжена она. Надо было остановить Антипова, оборвать, но ведь она просила не обижать его…

Тихо стало в комнате. Вдруг треснул фитилек свечи. Сергей вздрогнул, а Игнатий Ефремович засмеялся негромко.

— Фу, сколько вы пошлостей понаговорили, — брезгливо поморщилась Вера.

Сергей виновато посмотрел на нее.

— Верочка, разве это я — это Библия, священная книга. Я же только уста ее, — шутливо вскинул руки Антипов, но тут же посмотрел на Сергея серьезно: — Безнравственным быть легко — совесть только преодолеть, если она имеется. А нравственным — нелегко и не просто. Тут усилия требуются каждодневно, тут одной совести маловато, многое надо в себе преодолеть. Вот только — зачем? Для чего преодолевать-то? Все там будем — и праведные и неправедные. — Он поднял свою рюмку, задумался на минуту, потом вскинул голову: — Так за что же вторую? За удачу! Она одна достойна почтения. Ибо удача вершит в судьбе человеческой. А все остальное — химера, все остальное, что под удачу не попало, — перечеркнуть и забыть. Удачи нам всем! — Залпом выпив водку, он похлопал ладошкой по губам, остужая, свободной рукой покружил над столом, выбрал из всей закуски ломтик лимона, кинул в рот, пожевал, сморщился и встал. — Возражений не принимаю и ретируюсь. Пока!

Шлепанцы его зашаркали по зеленому линолеуму.

В дверях он наклонился, посмотрел на свои ноги, развел руками, как будто только сейчас заметил оплошность, и засмеялся над собой язвительным смешком. Удалился он, сокрушенно качая головой. Замок щелкнул коротко, и сразу тягостная неловкость воцарилась в комнате, неясно освещенной колеблющимся пламенем свечи.

Молчание затягивалось, становилось мучительным. Надо было что-то сказать, но что — Сергей не мог придумать. Вера сидела рядом тихо, зажав сложенные ладони между колен, смотрела неотрывно на огонь.

— Ты обещал мне почитать свою повесть, — неожиданно сказала она, не поворачиваясь к нему, не отрывая взгляда от язычка свечного пламени.

Его портфель сиротливо стоял у стены при входе.

— Может быть, в другой раз? — несмело запротестовал Сергей. — Поздно уже, и мне лучше…

Вера медленно повернулась к нему. В глазах ее отражалось пламя свечи, и были они глубоки, печальны и тревожны.

— Разве ж я отпущу тебя, мой мальчик? Одного, на ночь-то глядя? Что, на мне креста, что ли, нет?

Золотой крестик тускло поблескивал в вырезе воздушной ее кофточки, таинственно притягивал взор, завораживал… Поймав его взгляд, Вера неспешно, очень спокойно стала расстегивать верхнюю пуговицу и все смотрела на него с тихой улыбкой…

Он так и не уснул в эту ночь. Впервые произошло с ним такое. Это было как снежный обвал, прогрохотавший над головой, обдавший смертельным холодом, но не погребший под собой, в живых оставивший и вот — после неведомого страха — необыкновенное чувство свободы, жажда жизни, ликование на одной грани с безмерной усталостью, опустошенностью, безумным желанием отречься от всего, забыться… Все перевернула в нем эта ночь.

— Ты так и не уснул, мой мальчик? — Вера смотрела на него с нежностью, сонными еще глазами.

Не было сил повернуться к ней. Она протянула обнаженную руку, провела ладонью по его щеке. Он закрыл глаза, спросил напряженно:

— Ты любишь меня? Ведь мы теперь муж и жена…

Ладонь ее замерла на мгновенье.

— Конечно, мой мальчик.

«У каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна». Кто же это так рассуждал? Кажется, Гуров. Конечно, Гуров. Что же, выходит, и он — как Гуров? Будет теперь у них тянуться эта тайная, эта сладостная любовь… Но почему обязательно тайная? Он же не Гуров и она — не дама с собачкой… А Игорь?

Он впервые подумал о нем так — назвав по имени. До этого Игорь тревожащей тенью витал где-то рядом, но был бесплотен, безымянен, как бы не существовал вовсе. А теперь воплотился в реальность. Стыдно было думать о нем, о себе, обо всем, что случилось, и не думать было нельзя.

— Нам надо как-то… Я… — Сергей не знал, как сказать обо всем этом.

— Он не должен стоять между нами, — отозвалась Вера, поняв, что его мучает. Никого больше нет. Нет и все. Есть только ты, мой мальчик.

Он и в самом деле казался себе мальчиком рядом с ней. Хотелось уткнуться в подушку подле нее, чтобы она ласкала его, успокаивала, может быть, спела что-нибудь, колыбельную и просто тихую покойную песню. Нужно было время, чтобы простить и обрести душевный покой. Но кого простить, за что? Он и сам не знал, но жаждал прощения… И надо было решиться, взглянуть на нее, сказать что-то…

— Я всегда буду любить тебя, Вера.

Теплой волной жалости и нежности к ней обдало Сергея, когда повернулся он, чтобы увидеть ее лицо. Вера смотрела на него мокрыми от слез невидящими глазами.

Страницы из белой тетради

Вина было выпито много, но Гисташп все не мог уснуть. Злился, ворочался, кряхтел, как старик. А ведь крепким еще считал себя, планы какие строил. Уверенности же не было. Оттого и злился.

Теперь все валил на Барлааса. Не было печали — явился. А зачем? Кому он теперь-то нужен? Да еще с такими речами… Он свое сделал.

Про зайца намекнул: кому посылать. Гарпаг, царедворец Астиага, письмо Киру в тушку зайца зашил, отправил — в дар будто. Поддержку в тайном том письме обещал. С него все и началось. Кир был тогда молод, правил персидскими племенами, а мечтал править миром. Гарпаг помог ему, повернул мидийское войско против мидийского царя. Маги поддержали Кира. Астиаг, пока в плен не попал, гнев свой на них обрушил, многих покарал. Потом Кир магов обласкал, поддерживали они друг друга. Барлааса поминали добрым словом, стихи его, песни были в почете. Все хорошо шло, пока не повернул Кир на север, в степи, на массагетов. Не надо было этого делать. Предупреждала его Томирис: «Отступись от своего, оставь это, царствуй над своей державой и не завидуй тому, что мы властвуем над нашей. Иначе кровью обопьешься». Не послушался степной царицы… Когда массагеты разбили войско персов, Томирис велела наполнить человеческой кровью винный мех и бросить туда голову Кира. Как и грозила, напоила кровью…

Жесткой казалась постель, хотя была мягкой, как всегда. Ворочался Гисташп с боку на бок, не открывая глаз, надеясь уснуть. А сна не было.

Конечно, Барлаас прав: Камбис — не Кир. Тот мудрее был, не так злобствовал, хитрил, когда надо. Иерусалим восстановил, разрушенный Навуходоносором, иудеям разрешил вернуться из вавилонского плена. Финикийские города восстанавливал тоже. И дома правил осторожно, раздоров не допускал, не обижал общину, ее порядки не нарушал. Подати, правда, были тяжелы, так на то война — без податей не навоюешь. Камбис же — иной. Власть отца затуманила голову. Зря Кир разрешил юнцу посидеть на вавилонском троне. Чему же теперь удивляться? Великий Камбис. Тьфу!

Гисташп сел, почесал под мышками, посмотрел сквозь узкое окно в темное небо, на одинокую звезду, мерцавшую еле-еле. Слуг звать не стал, прошел в угол, где стоял кувшин с вином, легко поднял его, припал к узкому горлышку. Слышал, как булькала жидкость, переливаясь в него, согревая грудь.

Встал у окна. Теперь виделось шире, звезд было больше. По крепостной стене шел стражник.

Что ж, дни Камбиса сочтены. Теперь его, Гисташпа, пробьет час. Уж он сумеет править державой. Дайте только срок, наведет порядок. Камбис сам свой конец назначил. И как только решился на такое? Не иначе рассудок помутился. На родного брата руку поднял… Ясное дело, боялся, что, пока будет воевать в Египте, Бардия может захватить в Персии власть. Но знал же, что без суда лишить жизни царевича никто не смеет. Теперь у Камбиса и права на престол нет. Как же все-таки пошел на такое? Или уж страх был так велик, или и впрямь думает, что все ему, великому, можно? Нет, дурак, просто дурак. Хорошо, Гутосса узнала…

Он подумал о старшей дочери Кира с добрым чувством, ласково имя ее произнес про себя. Она сама нашла его, все рассказала. И стала его женой. Она — из старшей ветви рода Ахеменидов, он — из младшей. Вместе они — сила. Теперь конец Камбису, преступнику, братоубийце…

Стала кружиться голова, может, оттого, что долго смотрел на звезды, а может — от вина. Он вернулся и лег в постель. Сразу поплыли перед глазами круги, шары какие-то… Но прежде, чем уснуть, он вспомнил, что Кир, желая закрепить свою власть над покоренной Мидией, взял себе в жены дочь Астиага Амитиду и что Гутосса — не только сестра, но и жена Камбиса. «А, все равно», — сказал он вслух и стал падать, проваливаться…

Странно, но Гутосса тоже не спала в этот час и тоже думала об отце и о том, что будет.

Вспоминая рассказ Кира о том, как, возвращаясь с берегов Аракса, куда посылал его Астиаг послом к вождю кадусиев, встретил он искалеченного человека. Несчастный рассказал, что был носильщиком навоза у одного знатного мидянина и тот за мелкий проступок жестоко наказал его. Звали этого человека Ойбар. Глядя на него, Кир поклялся вырвать власть у Астиага и добиться справедливости. Отец всегда хотел быть справедливым, не всегда только удавалось ему… Да и кому это нужно? Быть справедливым, значит, себя ущемлять.

Назад Дальше