— Ну, мне за свои подметки бояться нечего, — засмеялся Данько, выставляя вперед босую запыленную ногу. — Пошли!
У этой ярмарки была своя быстрина, свои водовороты, и тихие заводи, и лиманы. В одной из таких заводей — в душном тупике, где вскоре очутились наши герои, стояли рядами парусиновые, похожие на маленькие карусели грибки, а под ними за столиками чаевничали, спрятавшись в тень, местные воротилы, захожие монахи, торговцы и барышники. Они, правда, здесь больше пьянствовали, нежели чаевничали, однако самовар для вида шумел на каждом столе.
— По нашему обычаю пьют водку до чая! — выкрикивал, обращаясь к торговкам, какой-то осоловевший усатый барышник, потрясая бутылкой над самоваром.
— Ты! Тише там, — разморенно усмирял его становой пристав, который, расстегнув мундир, солидно чаевничал неподалеку за отдельным столом.
Господин пристав тут же чинил суд и расправу. То и дело стражники выхватывали из ярмарочной гущи и подводили к нему то пойманных с поличным карманников, то залетных аферисток, то самоуверенных херсонских жуликов, державших себя с приставом свободно, почти запанибрата. Странные, забавные разговоры происходили между ними и господином приставом!
Выслушав, как полагается, донесение стражника о сущности вины того или иного мошенника, пристав останавливал на виновнике свой тяжелый оловянный взгляд.
— Ну-с, ты, — начинал пристав распекать преступника. — Попался уже… Наколобродил… Красней теперь.
— Нет, — отвечал тот спокойно. — Не клюнуло. Сегодня синею.
— Ах ты, подлец, еще не хочешь? Шутить со мной надумал? Красней, говорю тебе!
— Господин пристав, рад бы! Я для вас… завтра покраснею, а сейчас разрешите синеть…
Поспорив, померявшись упрямством, они неожиданно быстро мирились.
— Ладно, — говорил пристав. — Синей, черт с тобой… Но помни: завтра не покраснеешь, в тюрьме сгною.
И, утершись рушником, уже давал стражникам знак.
— С ума они сошли, что ли? — вполголоса спрашивал оторопевший Данько своего приятеля. — По-какому они разговаривают? Ничего не понимаю!
— Это очень просто, — оглянувшись, тихо ответил Валерик. — Господин пристав требует у него «красненькую», то есть десятку, а тот дает только «синенькую», то есть пятерку…
Данько засмеялся. «Вот это суд!» — подумал он, незаметно отходя от этого места, потому что, как ему показалось, некоторые торговки, собственницы самоваров, уже и на них стали поглядывать подозрительно. Такие толстухи, чего доброго, могут и его ни за что ни про что схватить и потащить на расправу — синеть и краснеть!
— Вот тебе и уркаганы всяких сортов! — сказал Валерик, когда они отошли подальше от судилища. — Понравились?
— Ну их к черту!
Коротко посоветовавшись, ребята нацелились на карусель.
Яркая, летящая, полная музыки, она уже давно привлекала внимание Данька, манила, звала к себе издалека. Как же не манить, как же не пленять! Карусель была настоящей вершиной этой огромной, необозримой ярмарки. В сиянии, в цветистом сказочном вихре мелькали там люди, летая на волнах музыки. Весь день летели они куда-то, как гордые, счастливые птицы, летели стремглав, оставаясь в то же время на месте.
Впервые в жизни Данько получил возможность испытать такое дорогое, редкое, неземное наслаждение. Видели бы его криничанские ровесники, как он, вольная птица, гуляет сегодня в Каховке! Играет на рулетках, обедает «от пуза», огромная, в звоночках и бахроме, карусель — к его услугам… Он может сесть на коня или на лебедя, летать на нем хоть до вечера, и никто его не сгонит, и никто на него не накричит, потому что он уже сам себе господин!
Ребята выбрали себе пару добрых больших коней с красными гривами. Очутившись высоко над толпой, Данько сразу почувствовал, что он и босой, и нестриженый, и лопоухий, и что штанишки на нем куцые (полотно сбежалось от дождей), и что крашенная бузиной рубашка истлела у него на плечах, там, где пролегли лямки от мешка. Конечно, для такого торжественного случая и одежда полагалась какая-нибудь другая, дорогая, необычная, как у героев сказок и легенд. Однако никто на Данька и на его вид внимания не обращал, другие сезонники, которые толпились здесь, тоже были не в шелках, да и он сам скоро забыл о своей внешности. Музыка уже играла, ретивый карусельный конь уже летел, и Данько, забывая обо всем и обо всех, в увлечении пришпорил его босыми запыленными ногами.
У Данька перехватило дыхание от неизведанного доселе полного счастья… Мелькало перед глазами подвижное море людских голов, поблескивало где-то далеко внизу сверкающее крыло Днепра, а навстречу полотняной истлевшей рубашонке с музыкой и ветерком, с нежным чарующим шуршанием летело небо праздничным голубым шелком.
VIII
Ночевать Данько затащил Валерика на берег, к своим. Разве там места не хватит? Разве подстелить нечего? Круча — под голову, Днепр — в ноги, а небом накроются!
По нраву пришлись ребята друг другу, решили не разлучаться — наниматься на сезон вместе.
В этот день вся ярмарка наблюдала, как заходит солнце. Может, «за стену»? Может, закат предскажет дождь этой жаждущей, забытой богом земле?
Но солнце, как и вчера и позавчера, снова садилось на сушу, опускаясь в мглисто-кровавое гнездо где-то за плавнями, за голыми заднепровскими холмами.
Вздыхали люди, стоя на каховских кручах, овеянные сухим багрянцем ярмарочной пыли. Было удивительно и страшно: столько дней с утра и до ночи свистят из-за горизонта ветры, но ни одной тучки не могут пригнать на таврическое небо. Освещенное закатом, оно было и сейчас от края и до края пустынно-чистым.
По дороге к своим Данько купил несколько связок бубликов и обвязался ими крест-накрест. Хотел угостить сестру, одарить девушек, — пусть знают, что он гуляет сегодня.
К криничанам Данько явился героем дня. У Сердюков руки задрожали, когда парень зазвенел своим капиталом.
— Где ты… Данило… откуда?
— Угадайте, — дразнил их Данько.
— Казну ограбил или черту душу продал?
— Ни казны не грабил, ни души не продавал. В рулетку выиграл!
Это окончательно доконало Сердюков:
— Такая даровщинка!
— Счастливый ты у нас, Данько, — щебетали девушки, похрустывая бубликами. — В сорочке родился!
Подсчитали Даньковы медяки, их оказалось довольно много: около четырех рублей. Посоветовавшись с сестрой, парень решил, что завтра же пошлет свой выигрыш матери в Кринички.
— Порадуем маму: пусть знают, что не умерло в Каховке наше счастье!
Формальности, которые надо было выполнить на почте, Валерик брал на себя.
Валерик понравился криничанам.
— Какой хорошенький мальчик, — сказала Ганна Лавренко при встрече. — Жаль только, что загорел сильно, почернел, как цыганенок. А может, ты и в самом деле цыганенок?
Валерик вспыхнул.
— Он агрономчик, — объяснил Данько, считая, что тем самым возвеличивает друга. — Видите, кокарда? Он в агрономической школе учился… Пол-«Кобзаря» на память знает!..
— Девчата, гляньте! — воскликнула вдруг младшая Лисовская. — Кого-то бьют!
Драка происходила неподалеку, за орловскими куренями, люди со всех сторон уже сбегались туда. Побежали на шум и криничане.
На берегу, у самой воды, ватага разъяренных сезонников-киевлян жестоко избивала пожилого сутуловатого крестьянина, своего атамана, который якобы продал их сегодня за магарыч, пропил с нанимателями в трактире. Никто не заступался за предателя-вожака. Наоборот, некоторые из толпы, в том числе и Сердюки, выкриками подзуживали парней, чинивших расправу. Валерик тоже считал, что односельчане карают вожака по заслугам, но сама по себе сцена вызывала у него ужас и отвращение. Тяжело было смотреть, как его топтали в песке, как он отползал к воде на четвереньках, помятый, окровавленный, еще как бы не веря, что его отпустили живым, оглядываясь на своих преследователей затравленным, одичало-виноватым взглядом. Дотянувшись до воды, он припал к ней и стал жадно, по-собачьи хлебать.
— Вот, дядя Нестор, смотрите… Не пропейте нас, — обратилась Ганна Лавренко к Цымбалу, когда они возвращались к своим шалашам. Нестор, неожиданно обидевшись, ответил бранью на ее неуклюжую шутку, за которой чувствовалось и серьезное предупреждение.
Солнце закатилось, но было еще светло. По всему берегу сновали люди, встревоженно гудели толпы сезонников. Еще с полудня среди них то в одном, то в другом месте стали появляться днепровские матросы, грузчики и какие-то энергичные просмоленные юноши в кепках, призывая батраков держаться дружнее, противопоставить нанимателям свою силу. Их призывы еще больше подогревали общее возбуждение, царившее в толпах сезонных рабочих. Было от чего волноваться: совсем ничтожные цены выставили наниматели в этот первый день ярмарки.
— Круговой сговор у них! — звучали возмущенные голоса. — Пользуются тем, что нас много пришло, за бесценок хотят набрать!..
— Проучить их надо, людоедов! Они против нас сговаривается, а мы разве не можем против них?!
Грозное дыхание батрацкого берега постепенно докатывалось и наверх, к конторам нанимателей. По берегу стали все чаще расхаживать мобилизованные на время ярмарки сотские с бляхами на груди. Им было приказано выявлять и по возможности вылавливать «подстрекателей», но они возвращались наверх ни с чем, насупленные, уверяя, что подстрекателей найти невозможно, потому что их покрывает весь берег.
С заходом солнца пронеслась по шалашам весть о том, что на лесной пристани собирается совет атаманов Каховки. Кто созывает его, было неизвестно, но всем батрацким вожакам предлагалось немедленно явиться на сбор, где они смогут посоветоваться и сообща решить, как им держаться на ярмарке завтра.
Это было уже нечто новое, неслыханное для Каховской ярмарки.
Нестор Цымбал вначале даже немного растерялся: идти или не идти на совет? Никогда еще ему не приходилось принимать участие в таких важных (и, надо думать, опасных) сходках. Что из этого выйдет и кто все это затеял? Фабричные и грузчики с пристани поговаривали, что сходка будет иметь для сезонников немалое значение, что там якобы должна выступить с речью какая-то учительница из Херсона, как говорят, правдистка. Что это за правдисты и какая у них вера? Стоять за правду? Неужели есть еще где-то на свете люди, которые могут сочувствовать простому народу, думать о каких-то несчастных криничанах? Неужели действительно кому-то не безразлично, за какую цену Цымбал со своими впряжется в сезонное ярмо?
Сомнения обступили Нестора. Когда защищают имущих — это понятно, это выгодно, а кому какая выгода от криничан, чтобы вдруг, ни с того ни с сего брать их под защиту?
Мокеич уже собрался идти и ждал только Нестора, а тот все еще мялся, застряв в своем шалаше, разыскивая среда торб вчерашний день. Девушки взволнованно подгоняли его, требовали, чтобы шел, если зовут.
— Мокеич идет, другие атаманы идут, и хлопцы наши где-то там, на пристани… Чего же вам бояться? — горячо подбадривала вожака Вустя. — Чем вы у нас хуже других? Ну, довольно вам стоять тут на карачках, светить заплатами на весь Днепр!
— Погоди, Вустя, дай подумать…
— Доро́гой подумаете, а не в курене! Вылазьте, а не то вытащим…
Цымбал вылез, почесал за ухом.
— Давай, давай, — весело подгонял его Мокеич. — Без тебя схода не начнем.
Девушки, перемигнувшись, подхватили своего атамана под руки, шутливо толкнули его вперед:
— Идите! Не отвиливайте… Вас вон Мокеич ждет!
Несколько молодых матросов, проходивших в это время мимо криничанского куреня, тесной группой остановились поблизости, наблюдая с веселым любопытством, как девушки воюют со своим атаманом, выталкивая его на сход.
— Так его, девчата, так, поддайте старику паров! — смеясь, подзуживал девушек приземистый лобастый матросик в бескозырке. — Пусть идет и постоит за свои интерес! Не дрейфь, атаман, ложись на курс, мы поддержим! — И, повернувшись к товарищу, который стоял рядом, с гармонью через плечо, матросик добавил. — Ударь, Леня, марш атаманам, чтоб с притопом пошли!
Вустя не отрываясь смотрела на матроса, которого только что назвали Леней. Какой богатырь! Стоит среди товарищей, как красавец дуб среди маленьких дубков… Как будто уже видела его где-то, как будто уже давно ждала этой улыбки, этого юношеского задумчивого взгляда, удивительно близкого ее сердцу… Может, он когда-то приснился ей?
— Ну, сыграйте же, — не сдержавшись, попросила матроса Олена Перепетая и весело, нетерпеливо повела плечом.
Леня слегка развернул свою новехонькую гармонь, и она обратилась к Вусте живым, проникновенно-чарующим голосом. Между тем Цымбал решил, что это музыка в честь него.
— Иду уже, иду, — засуетился он и, сдвинув шапку на затылок, оказал Микеичу: — Так тому и быть, Мокеич, не отстану от тебя… Куда одна нога, туда и другая.
Пошли атаманы, двинулись и матросы, наигрывая и покачиваясь, как на палубе, подбадривая сухопутных сельчан-атаманов своим морским маршем.
Вустя пристально глядела им вслед. Почему-то стало тоскливо на сердце. Удаляется морской марш… В какие моря поплывет этот Леня-гармонист, каких девчат будут обнимать эти крепкие, полные музыки руки?
Словно догадавшись, о чем думает девушка, матрос оглянулся на ходу, улыбнулся. Кому он улыбнулся? Девушки радостно переглянулись: кому?
Вустя стояла в задумчивости. Верно, никогда уже больше им не встретиться, так и разминутся навсегда в шумливой, многолюдной Каховке, но за эту прощальную улыбку она будет всегда благодарна ему. Хоть это останется с нею, хоть эта улыбка, похожая на стремительную весеннюю ласточку, которая, словно заблудившись, с разгона влетела девушке прямо в сердце…
Данько, как молодой жеребенок, вдруг стал рыть ногой песок, беспокойно озираясь вокруг с явным намерением выкинуть какую-нибудь штуку.
Пошли атаманы. Жаль было в эту минуту Даньку, что он не атаман, что его не зовут и даже будто бы не пускают туда маленьких… А как хотелось ему пойти вместе с атаманами на лесную пристань, послушать, как они там будут держать совет против нанимателей!
Однако скоро его внимание было привлечено другим. Где-то за Днепром, ниже Берислава, неожиданно рассыпался в небе праздничный фейерверк. Ганна Лавренко первая заметила его и восхищенно ахнула при виде такого дива.
— Ой, гляньте, сколько светляков в небе! Девчата, вы видите? Белые, зеленые, красные… Что оно такое?
— В Казацком бенгальские огни пускают, — спокойно объяснил Валерик, ничуть не пораженный роем разноцветных светлячков, казавшихся маленькими на расстоянии, какими-то мелкими на фоне еще светлого Днепра и непогасшего неба. — Наверное, именины у князя, а может, просто так развлекаются… У них там управляющий немец Шмидт, он все и выдумывает… Он для своих батраков даже намордники придумал.
— Как это — намордники? — повернулась к Валерику Вустя. — Намордники на людей?
— Ну да… Из парусины и таких планочек. Прилаживается по выкату шеи и завязывается крепким шнурком. Это для тех, которые работают осенью на оборе винограда, чтоб не ели дорогих сортов.
— А как же, если пить, к примеру, захочется? — поинтересовался Оникий Сердюк.
— Если пить надо, то идете к приказчику, он развязывает на время шнурок, а когда напьетесь — опять завязывает.
Ужаснулись девушки, услыхав, что кроется за панскими светляками.
— Умерла б, а не надела! — сказала Вустя возмущенно.
Спасаясь от комаров, густо звеневших над головами, принялись раскладывать костры. Вдоль берега запылали огненные купины, запахло кизяковым дымом. Развели костер и Сердюки. В их мешках нашлось даже несколько сахарных бурачков, которые они тащили от самых Криничек и собирались сейчас испечь себе на ужин.
— Интересно, какого размера те намордники? — копошась у огня, рассуждал Левонтий Сердюк. — Может, он не на всякую морду налезет?
— Это Шмидт предусмотрел, — усмехнулся Валерик. — У него их полная кладовка. И на большого и на малого, всех размеров там есть…
— Сгорели б они все! — сказала Ганна Лавренко.