Хотя — как сказать! С точки зрения блатных, сомнителен всякий, кто не входит в кодлу. И особенно тот, кто не входит в нее, но — общается с нею…
Вот таковым я как раз и был сейчас — для спутников Соломы! С ним-то самим все обстояло проще… Но и он тоже (я знал это отлично!) — случись что-нибудь — спокойно, не колеблясь, отдал бы меня на расправу… А скорее всего расправился бы со мною лично. Все с той же добродушной улыбкой. Как старый мой друг и учитель.
Нет, здесь, сейчас, мне нельзя было ошибиться ни в чем, ни в едином слове, ни в малейшем движении… Внезапный мой порыв — уйти, отлучиться, мог быть расценен ребятами, как некая уловка… А может, у меня — контакты с милицией? А может быть, я стучу? Кто знает, куда я действительно собираюсь идти?
И потому я, помедлив и закурив, сказал, обращаясь к Соломе:
— Слушай, а ты не хочешь — со мной, а? Это недолго… Пройдемся, покурим, еще поговорим.
* * *
Мы прошлись с ним по перрону. Покурили. Поговорили еще о моих планах и вообще, — о жизни.
— В крайнем случае, — сказал он, — если уж ничего не получится, не пойдет, — возвращайся к нам. Приезжай в Ростов. Я как раз еду туда.
— Нет, Солома, — проговорил я, — нет… Да и кем я теперь буду — там, у вас? На каких правах?
— Ну, не знаю, — поджал он губы. — Будешь — при мне…
— При тебе! — Я усмехнулся сумрачно. — А если тебя не станет — что тогда?.. Нет, дружище. Я отбился от старого берега, и поворачивать назад уже поздно. Или я выплыву, прибьюсь к другому, или — потону, подохну. Ну, а подохну — туда и дорога! Не жаль! Значит, не смог, не сумел; чего жалеть неудачников!
Я вздохнул, огляделся медленно. Ирины не было нигде (очевидно, я проглядел ее, пропустил), и перрон уже опустел. Только у вокзальных дверей толпились какие-то личности — все в одинаковых блестящих плащах, в серых кепках, в высоких сапогах… Надо было уходить.
— Мусоров развелось, — глухо проворчал Солома, — прямо, беда!
И он загасил окурок и поежился.
— Пойдем-ка, рванем еще по одной — по отходной. И я буду отчаливать.
— Ты когда едешь?
— В двенадцать. С московским.
Мы направились к дверям. Но тут дорогу нам преградил человек в плаще. Коснулся пальцем козырька и сказал:
— Минуточку… Ваши документы? Попрошу! — Внимание его, очевидно, привлек Солома; на меня он почти не глядел…
— Пожалуйста, — спокойно отозвался старый взломщик. Отворил полосатый свой пиджак. Порылся в нем. И ленивым жестом протянул агенту какие — то бумаги.
Тот просмотрел их придирчиво. И возвратил владельцу. У Соломы все было в полном порядке. У него-то — да! А вот у меня…
— Нету, — сказал я, разведя руками.
— Как так — нету? — нахмурился агент.
— Да вот так. Нету и все.
— Ага. Ну, тогда вам придется пройти, — заявил агент.
И сейчас же кто-то — сзади — прочно взял меня за рукав.
ШЕПОТ СУДЬБЫ
— Ну, так где же твои документы?
— Не знаю… Потерял.
— А где ты, вообще, проживаешь? По какому адресу?
— Я — нездешний…
— Откуда ж ты?
— Издалека, — сказал я, стараясь выглядеть как можно наивнее (по- блатному это называется "делать голубые глаза"). — Разве это важно?
— А ты этого не понимаешь? — последовал встречный вопрос. — Ай-яй… Так откуда ж ты, все-таки, а?
И тогда я назвал первый пришедший на ум город. Говорить правду было опасно; мне вовсе не хотелось наводить милицию на след!
Приведший меня агент (он сидел, склонясь, за столом — составлял протокол задержания) поднял голову и прищурился иронически:
— Ну, а приехал-то зачем? На гастроли?
— Да нет, просто — ищу работу.
— Ищешь работу… Ну, ясное дело! Ты вот что скажи… — Он подался ко мне, помедлил несколько. И потом: — Того человека, с которым ты был на перроне, ты хорошо знаешь?
— Н-нет. Вовсе не знаю.
— А что же вы вместе делали?
— Ничего… Разговаривали.
— О чем же?
— Уж и не помню. О погоде, о бабах.
— Вот так вот — запросто — с незнакомым?
— С незнакомыми только и говорят — о погоде да о бабах! — ответил я, глядя на агента честными голубыми глазами. — О чем же еще?
— Конечно, конечно. Но с незнакомыми все же не проводят весь вечер за одним столом в буфете… Как ты объяснишь эту деталь?
— Да причем здесь — какие-то детали? Вы мне скажите: что вам, в принципе, нужно? Чего вы добиваетесь?
— Немногого… Хотим знать: куда он едет, каков его маршрут?
— Этого он мне не сообщил. А я не спрашивал уж, извините.
— Помочь нам, значит, не хочешь, — задумчиво проговорил агент. — Что ж, пеняй на себя… А теперь, подпиши-ка этот протокол! — Он небрежным щелчком перебросил через стол бумагу. — И, кстати, попытайся ответить еще на один вопрос… Как это так: документов у тебя нет никаких. И нет ни жилья, ни работы. И вид — затрапезный, жалкий — а денег, при обыске, обнаружено много? Откуда они?
— Понятия не имею, — пожал я плечами.
— Они, очевидно, свалились сами, из воздуха?
— Да, пожалуй, что так…
Вот это я сказал вполне искренне! Я и в самом деле не понимал: каким это образом в левом кармане моего пиджака очутилась вдруг плотная пачка сотенных? Для меня это явилось полной неожиданностью. Скорее всего, ее украдкою сунул туда Солома. Скорее всего! Но почему же — украдкой? Может быть, потому, что он не хотел меня обидеть; он ведь знал мой характер…
Укладывая подписанный протокол в папку с надписью "Дело № 80–63", агент сказал:
— Изъятая сумма наводит на некоторые размышления. Четыре тысячи новенькими купюрами, в банковской упаковке, — у такого бродяги! Это серьезно… Наверняка деньги похищены.
— Ну, это еще надо доказать, — возразил я понуро.
— Конечно, надо! — подхватил агент. Он произнес эту фразу нараспев, почти — с восторгом — выделяя и акцентируя слово «надо». — Обязательно надо! Еще бы! Но это — не сложно. Мы просто подождем, когда поступит заявление от потерпевшего… И вот тогда…
— Ну, а если никаких заявлений не поступит? сказал я. — Сколько вы вообще намерены меня держать?
— А сколько потребуется! — Собеседник мой улыбнулся, обнажая крупные желтые лошадиные свои зубы.
— Тут мы ничем не ограничены. Ты у нас засел прочно, надолго. Пока установим твою личность, пошлем запрос в центр, получим ответ, — воды утечет много.
* * *
Все повторяется, — думал я, входя поздней ночью в камеру. — И с каждым разом — все хуже, все губительней и безнадежней… И если в Москве у меня еще были хоть какие-то шансы, то теперь уже — надеяться не на кого и не на что. Я пойман. Я крепко пойман. И, в сущности, почти приговорен. Ведь личность мою они, так или иначе, установят — и узнают, что я успел уже трижды нарушить закон! Да и, кроме того, — эти деньги… Милиция будет ждать теперь заявления о пропаже. Ну, а вдруг заявление поступит? Такое всегда может случиться; вокзалов без жулья не бывает! Или — еще страшнее… Солома-то ведь по специальности медвежатник. А пачка эта — в банковской упаковке! Что, если он, — не дай Бог — колупнул какую-нибудь кассу? И дело вскоре раскроется? Тогда уж мне ни в жизнь не оправдаться. Никогда не доказать, что я здесь — человек случайный… И чего меня понесло на этот вокзал? Но, с другой стороны, куда ж мне было — сироте — деваться? И откуда ж мне было знать, что все идет по такой крутой спирали?
— За что тебя? — спросили меня урки.
— Да так… Не повезло, — отвечал я туманно. — Сами знаете, братцы, как бывает, когда нет везения.
— Знаем, — позевывая в кулак, проговорил мой сосед по нарам, плосколицый и узкоглазый — по кличке Хан Батый. — Дело известное. Если уж не повезет — на родной сестре триппер поймаешь!
* * *
Вот так начались мои арестантские будни. Я сидел в отделении железнодорожной милиции; до выяснения личности в тюрьму меня пока не переводили… И всю следующую неделю — регулярно — вызывали на допросы. Снимали отпечатки пальцев, фотографировали (анфас и в профиль), подробно описывали "особые приметы" — все мои наколки и росписи…
Когда я "играл на рояле" — давал снимать оттиски — я подумал вдруг: а может, сказать им, что документы мои — в гостинице? Прекратятся хотя бы все эти тягостные процедуры… Но тотчас же я сообразил: нет, признание теперь ничего уже не изменит, пожалуй, только — ухудшит. Увидев мой сомнительный паспорт, они сразу же во всем разберутся — и колесо завертится еще быстрей! А так у меня в запасе есть хоть какое-то время… И милиция все-таки это еще — не тюрьма! Тут попроще, тут ближе к воле.
На что я рассчитывал? Трудно сказать. Может быть — на какую-нибудь ошибку властей, на внезапную перемену… Не знаю, не знаю. Но в нашей жизни часто так бывает: в преддверии перемен мы как бы слышим некий странный голос… Звучит он по-разному. Иногда это колокол, иногда это шепот. Но всегда сигнал — предупредительный и мгновенный. И вся беда в том, что мы, как правило, не можем его оценить и понять. Громовой колокольный удар зачастую ввергает нас в смятение, пугает… А торопливый шепот судьбы мы попросту не успеваем расслышать.
И вот теперь — ничему уже, в сущности, не веря — я все-таки ждал какого-то такого сигнала, боялся его упустить!
Ждал, когда грянут колокола… И услышал ночной, торопливый шепот.
Шептались двое: мой сосед Батый и другой, лежащий поодаль.
— Завтра банный день… Но поведут нас не в тюремную баню, а в простую, общую, — как раз возле вокзала.
— Почему? — это спросил Батый. — Что случилось?
— Да понимаешь, тюрьма и пересылка сейчас переполнены; пришли три новых больших этапа…
— Откуда ты это узнал?
— Знаю! Все точно! Мне одна знакомая шалава сказала — из третьей камеры, где проститутки сидят… Да ты ее видел! Она обычно полы в дежурке моет.
— Ага, ага, — забормотал Батый, — так, так, так… Ах ты, черт возьми, вот это новость! Значит, она…
— Да. Все слышала. Там, в дежурке, лягавые при ней суетились, звонили куда-то.
— Когда ж она тебе об этом сообщила?
— Да нынче, во время оправки. Помнишь — мы задержались в коридоре? Ну вот… Табачок еще пульнула… — Послышалось шуршание, возня, хруст рвущейся бумаги. — Закуришь?
— Давай.
И тут я сказал, приподнимаясь на локтях:
— Дайте-ка и мне попробовать: что это за табачок — из блядской камеры? Каков он на вкус, на запах?
— Так ты не спишь, оказывается? — поворотясь ко мне и протягивая кисет, проворчал Батый.
— Нет.
— И — все слышал?
— Да.
— Ну и… Что думаешь? — Раскосые, в припухших веках, глаза его сузились, превратились в неразличимые щелки.
Я сказал, свертывая толстую папиросу:
— Что ж, ребята. Такой случай выпадает один раз в сто лет! И упускать его нельзя. Мне — во всяком случае… Может, хоть теперь, наконец, — повезет?! Но разумеется, надо все заранее обдумать, взвесить.
— Вот, вот, — отозвался Батый. — Тут промахиваться нельзя. И у меня есть один план…
Он поманил меня пальцем, и я придвинулся. И потом — тесно сгрудившись — мы долго лежали, обсуждая детали. Блатные не боялись меня; они ведь не были знакомы с моей биографией и приняли меня, признали, по внешним, так сказать, признакам! Основную, решающую роль, сыграли здесь мои манеры, лексика, общий профессиональный стиль; он был отчетлив и безупречен, и, к тому же, у нас — как и всегда и всюду — сразу же нашлось немало общих знакомых…
Мы лежали, покуривая, в самом дальнем, темном углу камеры, и Батый шептал:
— Конечно, раз — эта баня нормальная, вольная, будет усиленный конвой! На рывок не уйдешь, нужна хитрость… И мне — я думаю — подсобит один корешок. Он как раз работает в этой организации.
— Это что ж за организация? — поинтересовался партнер Батыя — белобрысый и жилистый парень, носящий прозвище Сверчок.
— Банно-прачечный комбинат, — веско ответил Батый. — И человечек мой работает там электриком. Усекаете, братцы? То-то. Теперь вот надо как-то ухитриться — послать ему ксивенку, предупредить…
— Ну, это-то я сделаю, — пообещал Сверчок, — утречком. Через мою шалаву. Еe как раз завтра выпускают.
— А твой электрик, он вообще-то — надежный? — поинтересовался я. — Ты ручаешься?
— Ручаться можно только за мерина и за печь, сказал Батый, — печь не уведут, а мерина… — он усмехнулся, — беременным не сделают… За кого в наше время можно ручаться? Но вообще-то я его давно знаю. Он старый барыга. И мне кое-когда помогал — толкал темные тряпки. А теперь я ему должен остался. И должок не малый… Так что помочь мне — прямая выгода. Ему, ка-а-нечно, куда интересней видеть меня вольным, а не запертым!
— Но что же он сможет? — проговорил в задумчивости Сверчок.
— Это электрик-то? — хохотнул Батый. — Да все! Не понимаешь? Все!.. Дал бы только Бог, чтоб нас повели ночью.
ПОБЕГ
Нас повели ночью.
Здание бани (громоздкое, повитое мглою) было сплошь оцеплено стрелкaми. И в вестибюле, и в предбаннике — там, где мы раздевались, — тоже толпилось множество охранников. Я сказал растерянно:
— Ого, да тут целая армия. Трудновато будет, пожалуй…
— Ерунда, — дохнул мне в ухо Батый. — Не тушуйся! Ты только раздеваться не спеши; тяни до последнего… Понял? А когда начнется — рви по коридору налево, к дверям котельной. Помнишь план?
Я помнил план. Он был разработан весьма тщательно. Здесь нам крупно помогла подружка Сверчка. Глуповатая на вид, бабенка эта проявила редкостную активность и расторопность… Выйдя на свободу утром, около девяти, она уже в обед принесла передачу, и там мы обнаружили записку электрика и схему здания, начертанную им на клочке тончайшей папиросной бумаги.
В соответствии с планом, через полчаса, после нашего прихода в баню, повсюду сразу отключился свет. И мы, под покровом темноты, должны были прорываться в котельную. А оттуда — во внутренний двор. За ним находился овраг, и туда вела широкая труба для ливнестока — дюкер. Ну, а дальше начиналась путаница складских помещений, пакгаузов. И в том районе мы уже были бы в безопасности. На всякий случай, сообщил электрик, он приготовил для лягавых еще один сюрприз… Так что главное заключалось в том, чтобы не оплошать поначалу, не ошибиться в самый первый момент!
* * *
Все, в общем, получилось — точно. Внезапно возникшая тьма породила панику. Заметались, сталкиваясь, смутные фигуры. Чей-то хриплый, сорванный голос завопил протяжно: "Слушай мою команду! Перекрывай выходы!.." Но было уже поздно: мы, трое, успели проскользнуть в коридор.
Спустя минуту, мы находились уже в дюкере — в недрах широкой бетонной трубы. Здесь пахло сыростью и гнилью. Звучно сочилась влага. И темнота была тут особенно плотной, густой, почти осязаемой на ощупь.
Вдруг она ослабла и поредела. На бетонных вогнутых стенах — освещая подтеки грязи — заплясали жидкие желтые отблески.
Сверчок (он шел последним и был ближе всех к краю трубы) воскликнул шепотом:
— Братцы, а ведь баня-то — горит!
— Ага, — широко улыбнулся Батый, — вот он — сюрприз! Что ж, это толково придумано, грациозно. Теперь уж мусорам — не до нас…
— Но все равно, застревать здесь рискованно, — заметил я, зябко поеживаясь, (я ведь был раздет до пояса, и пиджак и рубашку держал, туго свернутыми, под мышкой.) — Давайте-ка, приведем себя в порядок, и отваливаем — рвем когти!
Я быстро оделся. Затем мы осторожно выбрались в овраг. И вскоре были уже далеко от горящей, рушащейся бани. Там клубился розовый дым, раздавалась пальба… Может — искали нас? Или кто-нибудь еще воспользовался случаем?
На тихом пустыре, за пакгаузом, группа наша разделилась. Блатные пошагали в город, а я — в противоположную сторону. Нет, с ними мне было не по пути…
Какое-то время я брел вдоль железнодорожного полотна — покуривая, ждал попутного поезда. Ночь была тиха, безоблачна, вся в лунном серебре. Пахло землей и мазутом. Холодно поблескивали рельсы. Их было много здесь, в "полосе отчуждения", они переплетались и скрещивались, и напоминали сверкающую лапшу.