Естественно, в деревенском доме всегда куча дел: покончив с одним, принимаются за другое. Времени в этой стране практически не существует: его абсолютно достаточно, хватит на все, нет никакого смысла торопиться. Видно, как люди работают не то чтобы с ленцой, но сообразно моему родному правилу: «festina lente» («поспешай медленно») — с глубоким пониманием тщеты всякой суеты и торопливости.
Одинокий старик — худой, едва одетый, нерасторопно сучил и чесал шерсть. При этом он вертел допотопное деревянное колесо — наверное, весть о прялке пока не долетела до его селения.
В руках у женщин мелькали спицы — они не прекращают вязать фуфайки, шапки, шарфы, даже когда переносят на голове грузы.
Еще я заметила, на очаге у них все время кипит чайник. Непалец улучает любую свободную минутку, чтобы рассесться и в свое удовольствие гонять чаи.
Вниз по склону тянулись ветхие окраинные лачуги, чуть ли не сплетенные из веток — прозрачные на просвет. В одном из таких домишек женщина кормила ребенка и с интересом следила за нами взглядом. Я ей помахала и улыбнулась.
— Кому это ты подаешь знаки? — удивился Леня.
Не знаю, я себя настолько чувствовала в своей тарелке среди этих людей — казалось, озабоченных только пищей, теплом и кровом, ведь вся наша жизнь соткана из подобных вещей, — что с благодарностью вспомнила стихотворение поэта Гены Калашникова:
Когда я возвращался из Китая,
на родине весна цвела златая,
и борозды весенних синих пахот
ребрились, словно кровли древних пагод.
Я возвращался праздно, налегке,
и вспоминал верховья Хуанхэ,
где шелестит бамбуковая роща,
ракиток наших, может быть, не проще,
где в ночь летят клекочущие гуси
и, цинь отставив, предаешься грусти.
Я ничего не вывез из Китая.
Страна огромная и вовсе не пустая,
ветра сметают пыль с пространных плоскогорий,
там тоже есть любовь, и смерть, и жизнь, и горе.
И понял я, увидев снег Памира —
не надо никакого сувенира.
Небо мы узнавали по звездам, землю по ослиному помету.
Ослы двигались по дороге караваном — нагруженные, украшенные коврами, то и дело отчаянно притормаживая. Их погоняли палками, бросали камнями. Тогда они прибавляли шагу. Крики погонщиков, цокот копыт по камням, позвякивание колоколец на ослиных шеях — Лёня, как начинающий этнограф, аккуратно записывал на цифровой магнитофон.
Потом появились гигантские баньяны с толстенным стволом в пять обхватов, так что можно было бы запросто в нем устроить свое жилище даже нам с Лёней, не то что Никодиму. Своими кронами они в прямом смысле уносились в небеса.
Внезапно я почувствовала под ногами сотрясенье земли. Я не поленилась, припала к земле и приложила к ней ухо, как это делали былинные богатыри. И услышала приближающийся топот копыт, очень энергичный! Причем в этом месте дорога была такая узкая, что на ней едва умещались ноги! И она вилась по краю обрыва над пропастью.
Я кричу:
— Лёня, отойди!
Он:
— Что? Что?
Я говорю:
— Сюда мчится осел!
А Лёня, озираясь:
— Чепуха какая!
Но на всякий случай посторонился.
И тут из-за поворота выскочил шальной осел с вытаращенными глазами, который отстал от своего ослиного каравана. Он, видимо, задумавшись, мирно жевал траву, потом спохватился и дунул со всех ног догонять товарищей. С диким видом этот ужасный зверь проскакал по нашей узенькой дорожке, вздымая тучи пыли, из ушей у него валил дым, а из ноздрей извергалось пламя.
— Ты спасла мне жизнь! — сказал Лёня, когда мы оправились от потрясения.
Снизу поднималась празднично разодетая компания, они ходили в город по торговым делам, один человек, например, в новом медном тазу нес на голове ящик пива.
Мы же с Лёней и Кази плавно влились в шествие горцев, те как раз опускались в долину с грузом грубых одеял и ковриков из овечьей шерсти, навьюченных на спины людей и животных.
Многие несли только что вылепленные из глины горшки и кувшины. Глину брали прямо из ям на дороге. Тут же горели печи, где гончары обжигали свои произведения. Посуду везли на базары в доверху заваленных телегах, которые тянули волы.
Вскоре наша пустынная, ухабистая дорога стала запруженной и многолюдной. Кази встретил друга-земляка и зашагал веселее, а то совсем сник.
— Что сделала дружба с Кази! — сказал Лёня. — Вон он как жизнерадостно пошел!
Люди спешили на базары в обоих направлениях. Все нас горячо приветствовали, дети выпрашивали ручки и конфеты, в общем, такое началось, что лучше уж было и вовсе не садиться отдыхать, а то потом не встанешь.
Каждый раз, когда мы в нашем походе с Лёней оказывались на перепутье и перед нами разбегались несколько дорожек, Кази Гурунг указывал нам верный курс и говорил:
— This road! [8]
Понятно, с ним никогда никто не спорил.
А тут опять дорога раздвоилась. Кази указал на взгорочек: «This road!» И вдруг Лёня впервые не послушался Кази. Строптиво и своенравно он двинул по самостоятельно избранному пути — простонав или даже замычав:
— Я ХОЧУ ПРОЙТИ ПО
В здравом уме и ясной памяти я попросила воды и анальгина, потому что иначе не влезла бы ни в машину, ни в автобус, не выбралась бы оттуда, короче, не совершила бы самых обыкновенных действий, необходимых для размещения в гостинице, похода в ресторанчик и так далее. К тому же столь несвойственная мне царственная поступь, исполненная величия, на редкость не вязалась с нормальными городскими человеческими условиями.
Краем уха я слышала, как Лёня попробовал договориться с таксистом, тот запросил до Покхары тысячу рупий. Тогда Лёня взял билеты на рейсовый автобус — жестяной, размалеванный, дребезжащий, гудящий, курящий, битком набитый, открытый всем ветрам.
На прощание Кази вынул из кармана заветный кошелечек и достал оттуда фотокарточку своей жены.
— Я хочу, — сказал он, — чтобы вы на нее посмотрели.
Ну, мы, конечно, восхитились ее молодостью и красотой.
Лёня подарил им на счастье китайский фонарик, вручил «летел» — от укусов насекомых, лекарство от малярии для мамы Кази Гурунга (он жаловался, что она болела) и щедро заплатил Кази Гурунгу за его верную службу.
Мы обняли его. Он забросил нас в автобус. И долго стоял на дороге, опустив руки, не махал, ничего. А потом прыгнул с отвесной насыпи и побежал обратно к себе домой в сердцевину гор.
Мы стали пробираться вглубь салона. Я предложила оставить в проходе большой рюкзак, но Лёня сказал:
— Спасибо! Я уже оставил один раз вещи на проходе в автобусе, который вез нас из Наини-Тала в Дели, и что из этого вышло? Все украли! Теперь я буду ехать и крепко прижимать, что у меня есть, к себе. И ты тоже прижимай.
Вот так мы ехали и прижимали к себе наши вещи.
Дверь у них в автобусе всегда открыта и там стоит какой-нибудь отчаянный непалец, высунувшись по пояс. Из окна без стекла дул такой силы ветер, что с Лёни сорвало шапку. Водитель зычно трубил на поворотах. Быстро темнело.
Мы жадно смотрели туда, откуда пришли. Горы таяли и пропадали в синеве, растворялись, рассеивались, как дым, испарялись, изглаживались. Лишь на мгновение — с бьющимся сердцем — увидали мы проблеск далекой, увенчанной снегами вершины. А среди размытых очертаний исполинских деревьев показался баньян, под которым Лёня сфотографировал Никодима и сочинил стихотворение:
прислонился всем телом к огромному дереву
маленький человечек: отдохну и пойду
люди приходят ко мне ненадолго —
подумало старое дерево
Меня так знобило, зуб на зуб не попадал. Честно говоря, я была не очень довольна собой. Ничего, думала я, настанет день, и я покажу себя с лучшей стороны…
Перед нами сидел заполошный француз со спутанными волосами — мой папа Лев называет такую прическу «буря на макаронной фабрике». Так вот этот парень с лихорадочно блестящими глазами дергал всех за рукав и яростно допытывался — где тут предполагаются танцы на всю ночь? (Он тоже вернулся с «АВС»!)
— Негде ночевать, — он нам признался по-свойски. — Протанцую до утра и первым автобусом двину в Катманду.
Этого безумного танцора высадили в центре Покхары, и он устремился на звуки музыки, смех и огни. А меня и Лёню аккуратно подбросили до нашего тихого «Лунного» отеля и взяли с нас всего пятьдесят рупий.
Когда мы появились, администратор до того обрадовался, будто уже и не чаял нас увидеть. Их диалог с Лёней напомнил мне таинственный разговор дзэнских монахов:
— Где ты был?
— Я гулял в горах.
— Как далеко ты зашел?
— Вначале я скитался среди ароматных трав, затем следовал за опадающими цветами.
Нам дали очень престижный «президентский» номер. Лёня утверждает, что в тот момент в «Moon Hotel» не было электричества.
— Там темно было, помнишь? Мы вошли, а свет не зажигается!
Я этого просто не заметила.
Что мне свет? Когда я, исполненная ликования, пусть даже на ощупь, обрела свой собственный душ и унитаз!
Мы шикарно поужинали, на славу отпраздновав наше возвращение. И тогда я спокойно и блаженно слегла в постель — с высокой температурой, жуткой аллергией, распухшими конечностями, с больным животом, заложенным носом, ночью меня тошнило — видимо, ко всему остальному плавно присоединился солнечный удар.
— А дождь хлынул, ты помнишь? — Лёня меня спрашивает. — В ту ночь, когда ты угасала у меня на руках, полил сильный дождь. И если б мы задержались на один день, мы бы уже не вернулись, потому что смыло мосты. Не зря туда не рекомендуют ходить в это время — как раз начался сезон дождей.
Дождь помню. Потому что Лёня меня успокаивал:
— Ничего, — говорил он, укладывая мне на лоб холодный компресс. — Хотя у нас много разных невзгод, зато крыша не протекает!
— Отдохнули — классно! — говорил он. — Так и вижу картину: один худой, как щепка, другая — колосс на глиняных ногах, в больнице лежат, в палате паразитологии на Соколиной горе, рассматривают фотографии своего путешествия.
Пришлось нам остаться в Покхаре еще на день, так как состояние мое было ужасающим. Лёня с утра ушел за лекарствами, я — в лёжку, вдруг в дверь постучался индус — он принес мне от Лёни завтрак на подносе! Кофе в постель!
Потом явился Лёня с ворохом лекарств.
Потом он отправился на базар и купил мне тончайшую индийскую юбку, нечто вроде сари. Брюки на меня уже нельзя было надевать.
— Саре купили сари! — радостно каламбурил Лёня.
И хотя от своих переходов мы так исхудали, что ветер мог носить нас над землей, юбка мне оказалась мала. Ее не хватило даже на один-единственный обхват!
Лёня побежал обратно — менять! А продавщица уже возлежала на куче юбок и кормила младенца грудью. Заслышав том, что самая широкая юбка, в которую трижды сможет завернуться любая непальская женщина, кому-то оказалась МАЛА, она отложила ребенка в сторону, села за швейную машинку и приветливо пристрочила к нашей юбке еще одну юбку, точно такую же! Мы оценили ее изобретательность.
Потом Лёня пошел забирать фотографию Люси. Тут ему ответили, что пока мы путешествовали, разрешения на вход на территорию Аннапурны отправили в Муниципалитет, но сейчас там никого нет, потому что сегодня день рождения Будды.
Лёня даже хотел им заплатить, чтобы они как-нибудь ухитрились нам вернуть Люсин послевоенный снимок. Они очень обрадовались и сказали, что завтра в десять утра фотографию раздобудут. А в восемь у нас отчаливал автобус на Катманду.
Ну, Лёня мне в утешение приобрел на берегу озера браслет с надписью «Ом мани падмехум!». И хотел купить себе в лавке народного творчества жилет, сплошь покрытый удивительной вышивкой, видимо, сделанной такой иглой, какую нам хотел продать мужичок у подножия ступы Своямбунатх. Там были изображены радужные птицы на ветках, павлины, фламинго, золотые гривастые львы и жирафы…
— Very nice! [9] — уговаривали его нежные вышивальщики (и впрямь, все до одного мужички!).
— I am not so nice to wear it! [10] — отвечал им Лёня и стал смотреть, куда подевался Никодим.
И тут он увидел на полу бархатного черного слона, усыпанного бисером и жемчугами. Глаза у него — сапфиры, бивни из слоновой кости, нёбо и язык — алый бархат, хобот — теплый, чувствительный. Слон этим хоботом потянулся к Никодиму, потрогал его, а Никодим, зачарованный, стоял перед ним, не сводя с него глаз, не в силах пошевелиться.
Наконец Никодим встретил своего слона. Да, именно такой слон был нужен Никодиму. Ведь и он, и его друг Аркадий — жители пустынных пространств, обитатели муравейников. А среди них, Лёня утверждает, есть такое поверье: если родился в муравейнике — всю жизнь в нем проживешь.
Но (Лёня делает паузу и поднимает указательный палец):
—
Прошло время, Аркадий пропал, но есть мнение, что он не пропал! А пришел за ним слон и забрал его с собой в страну бананов и кокосов, где фиалки растут прямо под ногами, как сорная трава.