Вечером, накануне Покрова, Тося одела Лизочку в нарядное платье, сверху легкое пальто с капюшоном, взяла за руку и вместе пошли в Успенскую церковь. У главного входа, с улицы Советской Армии, собрались тысячи людей, пробиться внутрь не было никакой возможности, пришлось обходить через улицу Кирова в Успенский переулок. Тося остановила Лизочку, вынула из-под платьица медный крестик с цепочкой, поднялась по ступенькам к боковой двери и прижалась у стены: здесь меньше толкали и чувствовался свежий воздух с улицы. На большой люстре горели свечи, язычки наклонялись в разные стороны, каждый сам по себе, Лизочка внимательно следила и старалась угадать заранее, куда — один, куда — другой. Иногда получалось правильно, иногда неправильно. Лизочка спросила у тети Тоси, почему язычки все время двигаются, а не горят ровно вверх, как в лампе, тетя Тося сказала, дуют сквозняки. Нет, покачала головой Лизочка, когда сквозняк, — свеча гаснет, а здесь горит. В Беляевке, в церкви, тоже горели, а дома, если откроешь дверь и окно, сразу гаснет. Лизочка немножко подумала и сама объяснила: в церкви пролетают ангелы, машут крылышками, и язычки тянутся за ними.
Старушка, которая стояла рядом и слышала объяснение, назвала Лизочку умницей и погладила по голове, а тетя Тося опять повторила, что с разных сторон дуют сквозняки, и ангелы тут ни при чем.
На другой день Лизочка рассказала бабушке Малой, как ходили вчера в церковь, там летали под потолком ангелы, одного она успела заметить.
— Не болтай глупости, — рассердилась бабушка Малая, — ангелов на свете не бывает.
С Тосей у Клавы Ивановны получился большой и неприятный разговор: во-первых, кто разрешил водить ребенка в церковь, когда рядом живой отец и ничего не знает, во-вторых, если ставить вопрос формально, почему надели крестик и повели девочку в церковь, а не в синагогу, хотя не надо ни туда, ни сюда.
Насчет крестика Тося сообщила, что надели еще в сорок втором году и была только польза, девочка осталась живая, здоровая, а церковь или синагога — разница небольшая, Бог один на всех.
— Дура, — Клава Ивановна затрясла кулаком у Тоси перед носом, — гитлеровцы делали все от имени Бога: убивали от имени Бога, сжигали от имени Бога, душили грудных детей газом — тоже от Бога! А где были его глаза, когда твой сын, который рисковал своей жизнью, чтобы спасти чужого ребенка, должен был погибнуть от пули Гитлера!
Тося не отвечала, опустила голову, Клава Ивановна потребовала, чтобы она смотрела ей прямо в глаза и не пряталась.
— Смотри мне прямо в глаза! — второй раз потребовала Клава Ивановна.
— Что вы хотите? — Тося подняла голову, глаза были желтые, как морской песок. — Что вы хотите от моей души! Я ничего не знаю, ничего не понимаю, мне ничего не надо — отстаньте, ради бога, отстаньте!
Клава Ивановна подошла к окну, на улице гуляли беззаботные люди, весело смеялись и получали полное удовольствие от жизни: октябрь стоял такой теплый, как будто вернулось лето.
Ефим, когда узнал, что Лизочка ходила с Тосей в церковь, проявил полное равнодушие, только сказал, чтобы сняли крестик. Лизочка заупрямилась и не соглашалась ни за что на свете, тетя Тося просила по-хорошему, приказывала, грозила, но без результата.
Ночью, Лизочка крепко спала и не могла слышать, Тося осторожно подняла головку, сняла цепочку и спрятала. Первый день прошел так, а на второй Лизочка подошла к тете Тосе, заплакала и призналась, что потеряла крестик.
— Вспомни, где ты игралась, и поищи, — сказала тетя Тося.
Лизочка целое утро искала по всей комнате, в коридоре, во дворе, возле ворот, но нигде не было. Тетя Тося два раза выходила, помогала искать и говорила, хватит, когда-нибудь сам найдется. Лизочка попросила, чтобы купили другой, а отыщется старый — можно будет продать. Тетя Тося дала обещание, но потом объяснила, что на всю Одессу один мастер и придется долго ждать. Ничего, сказала Лизочка, подождем.
До конца недели у Тоси была тяжесть на сердце, как будто прижали спереди и сзади гирями. Клава Ивановна укоряла, напрасно она так переживает, но от этих укоров делалось только хуже.
— Малая, — сказал Иона Овсеич, — в этот раз ты справилась. Ордена, правда, мы тебе не обещаем, но на доске почета место найдется.
Когда Тося немножко повеселела и опять разговорилась, Клава Ивановна сама почувствовала облегчение, на целый день взяла Лизочку и пошли гулять к морю. В Аркадии съели два пирожка с мясом, выпили по стакану вишневой косточки, все вместе десять рублей, и купили детскую книжку: на следующий год — в школу, пора уже готовиться.
Вечером зашли в гости к Котлярам. Клава Ивановна попросила Адю, который теперь уже студент консерватории, показать Лизочке, как надо играть на пианино.
— Адя, — Иосиф сидел на своем табурете с подпиленными ножками и делал набойки к женским туфлям, — покажи и пусть она сама попробует своими пальцами. Но сначала проверь, какой у нее слух.
Иосиф объяснил Клаве Ивановне, что существуют два совсем разных слуха, абсолютный и музыкальный, но люди всегда путают. Например, можно иметь обыкновенный музыкальный слух и быть первоклассным пианистом и, наоборот, иметь абсолютный слух, но не сыграть самую простую гамму.
— В чем же разница? — спросила Клава Ивановна.
— Пальцы, — сказал Иосиф, — все зависит от того, какие у тебя пальцы. Адя, покажи бабушке Малой, чтобы она видела. С такими пальцами надо родиться, их за деньги не купишь. Малая, я тебе говорю, он еще прославит наш двор на весь мир.
Адя попросил дядю Иосифа успокоиться, слишком много слов, в ответ Котляр горько скривил губы и вздохнул:
— Глупенький, будь здоров, хорошо учись, а мне лично ничего не надо. Все для тебя.
Адя выстукал пальцем несколько тактов, Лизочка повторила за ним, потом попробовали на пианино в четвертой октаве, первой октаве и субконтроктаве. Когда пробовали в субконтроктаве, Лизочка смеялась, потому что звуки были такие, как будто мычит корова или топает в лесу громадный медведь.
Через полчаса пришла из своей больницы Аня. У нее был сегодня на редкость удачный день: один больной с Заставы, которого выписали домой, обещал полтора кило козьего жира, говорят, очень помогает легочникам. Она забежит только на минутку к Полине Исаевне, чтобы сообщить, и вернется.
Адя сыграл «Елочку», «Чижик-пыжик», «Фонарики-сударики», дядя Иосиф подпевал, Клава Ивановна размахивала руками, как дирижер в театре. Лизочка громко смеялась и требовала еще.
Аня вернулась заметно расстроенная. Иосиф спросил, в чем дело, но ответа не получил, и сам догадался, наверно, у Дегтярши опять неважно со здоровьем. Клава Ивановна горько вздохнула, велела Лизочке сказать Аде спасибо, и попрощались.
У Иосифа набралось много заказов, он засиделся до двух часов и вынужден был кончать при керосиновой лампе. После двенадцати, чтобы не тревожить соседей, приходилось работать только иглой, дратвой и резиновым клеем. Швы на латках требовали большой аккуратности, особенно женская обувь, Иосиф сильно напрягал зрение, болели глаза, затылок наливался тяжестью, шея делалась, как будто деревянная.
Иосиф поставил будильник на пять часов, в шесть уже надо выходить на завод, привел в порядок протез, чтобы утром не терять время, выкурил цигарку, немножко удовольствия, хотя на ночь будоражит нервы, и лег.
— Иосиф, — окликнула через минуту Аня, — ты спишь? Иосиф засмеялся и сказал: если ему хотят дать сто рублей, так не спит, а если у него хотят взять, так спит.
— Сегодня вечером, — прошептала Аня, — когда я зашла к Полине Исаевне и обещала достать для нее кило козьего жира, Дегтярь посмотрел на меня такими глазами, что мне стало нехорошо.
— Дальше, — сказал Иосиф.
— Потом он повернулся боком и спросил: терпение советской власти имеет где-нибудь край или Котляр думает, края нет?
— Что ты ответила?
— Я ответила, мы не делаем ничего такого, чтобы надо было об этом думать или ставить вопрос.
— Правильно.
— Потом он сказал: за хлеб-соль для больной Полины Исаевны спасибо, и отдельное спасибо за анекдоты, которые распространяет Иосиф Котляр.
— Какие анекдоты? — Иосиф повернул голову, свет луны бил прямо в глаза, из трубы на крыше, через дорогу, подымались клубы дыма, сначала круглые, пухлые, потом вытягивались в длину и уходили в небо. — Какие анекдоты?
— Боже мой, — застонала Аня, — он еще спрашивает! Сколько раз я просила и повторяла: язык без костей. Болтает, вечные шутки-прибаутки, как будто он один на свете.
— Подожди, — остановил Иосиф, — приведи мне конкретно, что я болтал и где.
— Бедный Адя, — заплакала Аня, — его папочка Ваня имел язык без костей, а теперь этот. Черт с тобой, если тебе не жалко ребенка, без тебя проживем.
— Я еще не в гробу, — сказал Иосиф, — не надевай мне белые тапочки. А на твоего Овсеича я уже один раз положил с прибором и еще десять раз положу.
— Ишак, — горько засмеялась Аня, — старый ишак, он хорохорится перед собственной женой. Иосиф рассердился:
— Я понимаю, тебе нужен был такой муж, как Овсеич, чтобы чахоточной жене круглые сутки читать лекции, а кусочек масла и яичко пусть принесут соседи.
— Вот, — обрадовалась Аня, — повтори еще раз и громче, чтобы вся Одесса услышала, а потом будешь требовать, чтобы я тебе конкретно привела, где ты болтал и что.
— Дура, — опять рассердился! Иосиф, — никто не запрещает человеку пошутить и посмеяться над соседом, от шутки не умирают.
— Боже мой, — застонала Аня, — запрещают, не запрещают, надо же понимать, какое сейчас время и с кем шутить!
— Аня, — засмеялся Иосиф, — я тебе расскажу интересный случай. Сидят в ДОПРе двое, Франц и Шванц, Франц спрашивает: «За что ты сидишь?» А Шванц ему отвечает: «За то, что я плохо бегаю». Франц сильно удивился: «Уж и за это садят?» Шванц ему объясняет: у них с соседом тонкая стена, слышно каждое слово, о чем говорят, и сосед первый прибежал, куда следует. «Дурак, — зареготал Франц, — а ты в это время кушал горох и ждал». Шванц обиделся и сказал, что он не дурак, наоборот, он побежал первый, но сосед лучше бегает и перегнал его.
В Адиной комнате заскрипела кровать, как будто человек сильно ворочается или трясется от смеха. Вот, прошептала Аня, мальчик слышит каждый шорох, хотя стена капитальная и дверь плотно закрыта, соседи, наверное, тоже слышат. Иосиф сказал, ему плевать на соседей, пусть боятся те, кому Советская власть стоит поперек горла, а Котляр отдал за нее все самое дорогое, что имел.
— Иосиф, — Аня перешла на диван к мужу, — поклянись моим здоровьем, что ты больше не будешь болтать языком, где попало.
Нет, категорически ответил Иосиф, если человек дает такую клятву, получается, что есть причина, и он на самом деле болтает лишнее. Аня крепко прижалась, обняла за шею и продолжала настаивать, но Иосиф снова отказал и повторил, что хорошо знает свои права и никто его не запугает. А насчет Вани Лапидиса она привела неудачный пример: во-первых, было десять лет назад, в тридцать седьмом году, во-вторых, нет дыма без огня — даром человека не могли взять.
После Октябрьских Иона Овсеич в разговоре с Малой, Степой Хомицким и другими соседями ненароком обронил: он не будет сильно удивлен, если еще до Нового года партия и правительство примут решение об отмене карточной системы, то есть свободной продаже хлеба и других продовольственных товаров для всего населения.
Иосиф Котляр обсуждал новость со своей Аней и попутно объяснял, что легко принять решение, но реализация требует крепкой материальной базы, а сельское хозяйство еще не успело залечить раны от войны и хромает на обе ноги. Кроме того, выступление Черчилля в американском городе Фултон показывает, как мы должны крепить оборону и быть всегда начеку, а это пожирает столько денег, что хватило бы на два сельских хозяйства.
Аня качала головой: если бы американцы видели хоть четверть того, что видели мы, они бы выгнали этого Черчилля еще до того, как он открыл свой рот. Черчилль, возмутился Иосиф, вроде вся загвоздка в одном Черчилле! А доктрина Трумэна, а план Маршалла, а Уолл-стрит!
Накануне выходного Аня занесла Полине Исаевне крестьянский калачик и стакан сметаны. Пока та отламывала по кусочку и окунала в сметану, гостья сама завела разговор на экономические темы. Иона Овсеич пришел с работы, успел услышать вторую половину дискуссии и поинтересовался, из какого источника Анна Котляр черпает сведения, что все деньги у нас уходят на военный бюджет, если по данным Госплана СССР на оборону расходуется, примерно, одна пятая часть, а львиная доля — на промышленность и сельское хозяйство, причем ежегодный прирост сельского хозяйства в текущей пятилетке запланирован не меньше, чем на семнадцать процентов?
Аня призналась, что даже не имела представления, как много денег уходит у нас на сельское хозяйство и какой быстрый рост предусмотрен пятилетним планом, захотела узнать новые подробности, но Иона Овсеич сказал, что экономучебой займется в другой раз, а сейчас вернемся к вопросу: где тот грязный источник, из которого она почерпнула свои сведения о распределении капиталовложений в нашем народном хозяйстве?
— Что значит грязный? — возмутилась Аня, лицо сильно побледнело, губы сделались синие, как на морозе.
Полина Исаевна объяснила за мужа, что он просто говорит с ней откровенно, как с близким человеком, и ничего плохого в данном случае не думал, напрасно Аня разволновалась, но Иона Овсеич попросил жену не расписываться за грамотного и повторил свой вопрос насчет грязного источника. Больше того, добавил Иона Овсеич, можно только удивляться, какое поразительное единодушие у Котляров с таким лакеем плутократии, как лейборист Клемент Эттли: тот говорит, что Советская Россия все отдает на военные цели, поэтому, дескать, мало уделяет мирной экономике для народа, и наши дворовые экономисты повторяют за ним буквально слово в слово! И это в то время, когда товарищ Сталин лично дал ответ Клементу Эттли: мистер Эттли ничего не смыслит в экономической науке, но зато хорошо набил руку в антисоветской пропаганде.
Иосиф, когда жена передала ему весь разговор и сравнения, хватил своим сапожным молотком по железной лапе с такой силой, что задзеленькали стеклянные трубочки на люстре. Адя сидел в другой комнате, писал конспект по основам марксизма-ленинизма и от этого звука весь передернулся, как будто через тело пропустили ток.
Потом Иосиф поднял крик и стал требовать от жены, чтобы она немедленно пошла к своему Овсеичу и предупредила: Котляр не Лапидис, его на рачка не возьмешь. Котляр потерял ногу в гражданскую войну, когда Советская власть висела на волоске. В сорок четвертом Иосиф Котляр отдал своих сыновей на фронте, больше ему терять нечего, и пусть Дегтярь закроет свой поганый рот, если хочет жить!
Зашел Адя, обнял дядю Иосифа за плечи и просил успокоиться, но от этой просьбы дядя Иосиф раскричался еще громче, кавалерийский голос можно было услышать через все стены, и во дворе наверняка слышали.
— Иосиф, — Аня изо всех сил прижимала ладони к щекам и умоляла взять себя в руки, — Иосиф, не лей воду на мельницу.
— Мне плевать на его мельницу, — заорал в ответ Иосиф, — и пусть лучше твой Овсеич возьмет свои слова обратно, иначе будет такое, что еще мир не видел!
— Ой, какой глупый человек, — Аня сидела на стуле и раскачивалась, — недаром говорят, язык мой — враг мой.
— Жена, — наконец, немного успокоился Иосиф, — четыре года ты воевала на фронте, получила инвалидность на всю жизнь, так объясни мне: откуда в тебе такая осмотрительность и осторожность? Почему ты постоянно должна оглядываться на какого-то Дегтяря?
— При чем здесь оглядываться! — громко сказала Аня. — Просто большое уважение к человеку, который всю свою жизнь отдает другим и ничего не требует взамен.
— Ничего? — удивился Иосиф.
— Ничего, — повторила Аня.
— Значит, — скривился Иосиф, — твое уважение и то, что ты Овсеича слушаешься больше, чем собственного мужа, а его мнение для тебя главнее, чем мое, — это, по-твоему, ровным счетом ничего?
Адя засмеялся и сказал: из дяди Иосифа может выйти софист не хуже самого Сократа, который с таким мужеством стоял за истину, что в конце концов должен был по собственной воле принять смертельный яд.