Лара многозначительно улыбается. Сегодня она решила помолчать. Далекий режиссер поддерживает ее решение. Близнецы же намерены продолжить истории своих детских лет.
Неправда, Лара, что кроме отца ты была единственной, кому Марихен показывала снимки своей чокнутой фотокамеры.
Верно, Старшой! Мы их видели, когда нам было всего года четыре-пять, а Лара только родилась.
Извини, Таддель, о тебе речь еще впереди.
Я вообще мало чего помню или лишь смутно, будто вижу через матовое стекло, но вот снимки запечатлелись в памяти отчетливо, потому что на чердаке…
Да, мы жили еще на Карлсбадерштрассе; справа от лестницы, под нами, квартировала старая дама, сын которой был какой-то шишкой на радиостанции RIAS или SFB. А внизу, почти в подвале, размещалась прачечная.
Слева от лестницы все было разрушено до самого чердака. Две-три выгоревшие квартиры. На чердаке, под развороченной крышей, торчали обугленные балки, снаружи висела предупредительная табличка. На ней наверняка значилось что-нибудь вроде: «Вход строго воспрещен!»
А совсем внизу, где от пожара ничего не пострадало, поселился хромой столяр. Довольно симпатичный мужик. Я брал у него завитки стружек, длинные, как локоны, которые вошли в моду у молодежи в шестьдесят восьмом году, позднее мы сами носили такие прически, потому что подражали…
Хромой столяр вечно ругался с женой, которая работала в прачечной. Эта прачка была не просто сварливой, она была похожа на настоящую ведьму. Даже мать говорила: «Глаз у нее недобрый, берегитесь!»
Помню, как старая ведьма ругала нас из-за трех дохлых голубей, которых ты подобрал среди всякой рухляди на свалке и подложил к дверям прачечной. Голуби начали разлагаться, зачервивели.
Только представьте себе — и ты, Лара, тоже, — ведьма грозила пропустить нас через раскаленный гладильный барабан. Нас обоих.
Наша квартира на Карлсбадерштрассе, уцелевшая во время войны от пожара, была гораздо просторней, чем в Париже, где мы ютились всего в двух комнатушках, потому что отцу с матерью постоянно не хватало денег и на всем приходилось экономить. Зато теперь отец заработал «Жестяным барабаном» кучу денег, так что мог себе позволить купить для нас и своих многочисленных гостей целую баранью ногу, ездить на такси в город, когда стопорилась работа над романом «Собачьи годы»…
Иногда он шел в кино сразу после обеда…
«Надо отвлечься», — говорил.
Ему действительно приходилось останавливаться, чтобы взглянуть на написанное со стороны.
Во всяком случае, у нас даже появилась домработница, которая присматривала за нами, пока мать учила детей французских оккупантов делать трудные балетные па и стоять на пуантах.
Этого я не помню. А вот квартира была и впрямь просторной, светлой.
Пять комнат, настоящая ванная, длинная прихожая, где мы…
На чердаке, в непострадавшей половине дома, отец оборудовал себе мастерскую с лестницей и теперь уходил к себе «на галерею», как он ее называл.
В нашем районе стояло немало полуразрушенных и обгоревших домов, где, однако, жили люди. Когда во время воскресных семейных прогулок нам попадалась на глаза пострадавшая от войны роскошная вилла с колоннами и башенками, ты, братишка, каждый раз говорил: «Это Жорж сломал!», потому что у тебя любая только что подаренная игрушка, будь то машина, кораблик или самолет, через секунду — трах! — оказывалась сломанной.
Просто мне всегда хотелось заглянуть внутрь, узнать, как все устроено.
Мама называла тебя «испытателем».
А потом умер Ганс, муж нашей Старой Марии, который — прикинь, Старшой! — был лет на десять старше отца, даже больше. Отцу тогда еще сорока не стукнуло, но он уже заслужил такую известность, что, когда он ходил с нами за покупками на рынок, люди глазели на него, оборачивались и перешептывались.
Мы не сразу привыкли к такой реакции.
Вскоре после смерти Ганса Старая Мария, явившись на Карлсбадерштрассе, принялась снимать своей чокнутой фотокамерой наш дом сначала с фасада, потом сзади, а затем выгоревшие изнутри квартиры…
Она занялась этим по настоянию отца. Он всегда добивался своего. Говорил: «Щелкни, Марихен!» — и она щелкала.
Снимала, исполняя все его прихоти, рыбные кости, обглоданные ребрышки и прочее.
Позднее, когда папа уже курил только трубку, я видела, как она фотографировала брошенные повсюду обгорелые спички.
Она снимала даже крошки от его ластика, приговаривая, что у каждой крошки есть своя тайна.
А раньше — помнишь, Лара? — это были окурки от сигарет, которые он сам скручивал, причем каждый окурок был смят по-своему и валялся вперемешку с другими окурками и спичками в пепельнице или в других местах.
Она снимала абсолютно все.
Наверное, тайком даже его какашки.
Вот и я говорю: именно так было с нашим полуразрушенным домом, вокруг которого росли довольно высокие деревья, по-моему — сосны.
Таддель до сих пор не верит, что мы с Жоржем…
Факт остается фактом. Все, что Старая Мария щелкала своей бокс-камерой и уносила в темную комнату, где проявляла пленку, получалось совсем другим, чем было на самом деле.
Поначалу нас жуть брала.
Во всяком случае, когда однажды мы тайком забрались в отцовскую мастерскую, то увидели там такое, что не посмели рассказывать никому, даже маме. Только увидели мы это не на рабочем столе у большого окна, откуда открывался далекий вид, а наверху, на галерее, где на балконе были развешены сплошь исписанные фломастером листы с собачьими именами…
Тут же он прикрепил кнопками фотографии, которые приносила ему из темной комнаты Марихен.
А на них запечатлены картинки, снятые будто совсем в другие времена. Все выглядело так, как когда-то было на самом деле в разрушенной половине дома. Квартиры слева от лестницы были заперты, на дверях висели большие замки, однако отец уговорил консьержа выдать ключи и взял нас с собой, когда попросил Старую Марию снять дом не только снаружи, но и изнутри.
Все, что осталось в квартирах с прежних времен на полу и на стенах, давно превратилось в хлам. Кругом болталась мерзкая паутина.
На потолке зияли дыры…
Через них сочилась вода…
Нам стало жутковато, Пат сначала сдрейфил. Не решался войти вглубь темных квартир. Всюду валялся голубиный помет.
Со стен свисали почерневшие от сажи обрывки обоев, из-под них торчали наклеенные на стену старые газеты. Мы еще не умели читать, поэтому отец пересказывал нам, о чем писали газеты и что задолго до войны происходило в Берлине и вокруг: все враждовали против всех. Убийства и драки, побоища на улицах и в залах собраний. «Здесь, дети, — сказал он — написано, что шло тогда в кинотеатрах. А тут — о том, какое правительство отправлено в отставку. А здесь жирным шрифтом напечатано, что правые радикалы, мерзавцы, убили очередного политика».
И вам все сразу становилось понятно, такими вы были умниками?
Ясное дело. И про то, что деньги обесценивались, отец прочитал: инфляция.
Ты прав, Таддель. Многое мы тогда не понимали. По малолетству.
Зато позднее — на мой взгляд, даже слишком поздно — мы хорошо усвоили, что такое инфляция.
На следующий день отец показал на Кёнигсаллее то место, о котором говорилось в газете, торчавшей из-под оборванных обоев. «Вот здесь, — сказал он, — мерзавцы застрелили Ратенау, который ехал на служебном автомобиле и всегда притормаживал на повороте…»
В тех газетных страницах было еще много всякого: реклама сапожной ваксы, потешные шляпки, зонтики, большая реклама стирального порошка «Персил»…
Отец содрал несколько газетных листов, которые едва держались на штукатурке…
…он вечно собирал старье…
Представь себе, Лара, в квартире напротив нашей стояло поломанное пианино.
Нет, Старшой! Это был настоящий рояль, вроде того, что теперь стоит в музыкальном салоне у матери Яспера и Паульхена, хотя играет она на нем лишь тогда, когда никто ее не слышит, даже домработница, а уж тем более отец.
Пусть рояль, но был он вконец разломанный. К тому же обугленный. Колченогий. Лак облупился.
Крышка отсутствовала. С клавиш легко сдирались приклеенные пластиночки из слоновой кости…
Что вы тут же и сделали.
Да уж не без этого, Таддель.
Только не для себя.
Для отцовской коллекции.
Квартиры были большими, пятикомнатными, вроде нашей. Все окна были заколочены досками или фанерой, свет проникал только через щели, поэтому в комнатах царил полумрак, а по углам было совсем темно.
Несмотря на это Марихен снимала своей бокс-камерой все, что валялось на кухне и в ванной, расколотый унитаз, продавленные ведра, осколки зеркала, гнутые ложки, битый кафель и прочее.
Пригодные вещи убрали после пожара, остальное было брошено…
…или порублено на дрова, потому что после войны топить было нечем.
Говоришь, было совсем темно? И все же Старая Мария снимала обычной бокс-камерой?
Ну да, Таддель. Причем без вспышки. Прямо от живота, иногда вприсядку.
Будь мы тогда постарше, наверное, засомневались бы: слишком уж темно для съемки.
Бокс-камере с этим не справиться.
Жалко пленки.
Но позднее, когда к отцу опять пришли гости и он пил с ними вино или водку, рассуждая о политике, мы пробрались тайком в его мастерскую, где увидели над рабочим столом, возле листков с собачьими именами, прикрепленные кнопками аккуратные ряды отличных фотографий…
Классные снимки.
Сначала мы глазам не поверили: на каждом снимке светло.
Хорошая резкость.
Отчетливо виден каждый предмет обстановки.
Только теперь квартиры выглядели такими, какими они были, пока оставались целыми и там жили люди, хотя ни одного человека в комнатах не было…
Я не ослышался: никаких развалин, все воскресло?
Именно так, Таддель, да еще кругом чистота и порядок.
Ни мерзких пауков, ни голубиного помета. Одна из квартир даже казалась весьма уютной.
Рояль стоял посреди комнаты целехоньким. Сверху лежали раскрытые ноты, на всех клавишах красовались пластиночки из слоновой кости. А на софе, которая несколько дней назад, когда ее снимала Марихен, выглядела рухлядью с клочьями набивки и торчащими пружинами, теперь появились подушки. Хорошо взбитые, круглые и квадратные. В углу софы, между взбитыми подушками, сидела кукла, черноволосая и круглоглазая, немножко похожая на нашу сестричку. Правда, Лара, — совсем как ты, когда ты только научилась ходить.
На кухне стоял стол, накрытый к завтраку на четыре персоны: масло, колбаса, сыр и яйца в специальных рюмочках. До сих пор вижу перед собой эти фотографии. Удивительно четкие, до мельчайших подробностей. Солонка, чайные ложечки, прочая мелочь, хотя Старая Мария снимала без вспышки.
На плите, которая фотографировалась особо, из чайника даже шел парок, будто кто-то невидимый — скажем, хозяйка — собралась заварить чай или кофе.
И вообще, все квартиры имели вполне жилой вид.
В некоторых лежали толстые ковры, стояли мягкие кресла, даже кресло-качалка, на стенах висели картины, изображавшие заснеженные горные вершины…
И везде тикали часы. Можно было узнать точное время…
…если бы мы были постарше и умели бы это делать.
В одной из комнат на низком столике стоял игрушечный рыцарский замок с башней и подвесным мостом. Вокруг оловянные солдатики. Конные и пешие. Будто собрались на войну. Среди них раненые, на головах — повязки. А по полу вилась железная дорога, изогнутая восьмеркой, со стрелкой перед вокзалом. На рельсах замерли пассажирский состав и паровоз. Будто вот-вот тронется с места; перед семафором его ожидал другой паровоз, к которому было прицеплено несколько товарных вагонов.
Это была электрическая железная дорога фирмы «Мерклин». До сих пор помню ее трансформатор.
Словом, там жили мальчишки — может, даже близнецы; один, вроде меня, играл с замком, а другой, похожий на тебя, — с железной дорогой.
Но у Старой Марии получились только игрушки, мебель, напольные часы, швейная машинка…
Наверняка «Зингер».
Скорее всего, Таддель; швейные машинки «Зингер» имелись в каждой семье. По всему миру. А еще она вытащила из прошлого своей бокс-камерой без вспышки накрытый к завтраку стол, куклу между подушками на софе, даже ноты на фортепиано и прочее. Но только вещи, ни одной живой души.
Нет, брат! Одна из квартир, раньше до того разрушенная и темная, что один я не решился заглянуть туда, на фотографии получилась залитой ярким светом, потому что белые занавески пропускали солнечные лучи, да и окна были распахнуты, а на подоконнике между комнатными растениями стояла довольно большая птичья клетка. В клетке на разновысоких жердочках сидели две птички, вероятно, канарейки, но сказать точно нельзя, поскольку Марихен делала только черно-белые снимки. А в кладовке на кухне другой квартиры висела длинная клейкая лента-мухоловка, которую Марихен сфотографировала с близкого расстояния, поэтому хорошо были видны прилипшие полудохлые мухи. Отвратительное зрелище, тем более что некоторые из них еще шевелили лапками. В еще одной квартире, обставленной громоздкой мебелью, на кресле спала кошка, потом она стояла на толстом ковре, выгнув спину, будто собирается на кого-то фыркнуть. Другие снимки показывали ее греющейся на подоконнике между цветочных горшков. Погоди: у кошки была пятнистая шерстка. Теперь я вспомнил, как на снимке она возилась с клубком шерсти; или это всего лишь игра моего воображения? Как у нашего отца…
Факт остается фактом, Пату померещилось, что по квартире разгуливала кошка или кот.
Тогда мы еще не знали, зачем отцу эти снимки.
Позже я сообразил: они понадобились ему для новеллы «Кошки-мышки», где речь идет о затонувшем польском тральщике, о мальчишках и одной девчонке, об ордене за героические подвиги…
…а написал он ее, когда — не знаю, по какой причине, — застопорилась работа над здоровенной собачьей книгой.
У него фактически в каждой книге животные играли важную роль, позднее появилась даже говорящая живность.
Нам же, когда по его просьбе Марихен фотографировала квартиры, он лишь сказал: «Раньше здесь проживали врачи и даже один судья. Хотел бы я знать, что с ними сталось».
Во всяком случае мы, пусть не сразу, а по прошествии долгого времени догадались, что фотографии были ему необходимы, чтобы точнее представлять себе прошлую жизнь.
Таков уж наш папа: весь зациклен на прошлом, до сих пор. Не может от него оторваться. И каждый раз ему приходится…
И Старая Мария помогала ему своим чудо-ящичком…
А мы во все это верили, и ты, Лара. Тоже начала позднее верить в то, что вроде бы не существовало, но проявлялось на снимках в темной комнате таким, каким это якобы было в реальной жизни.
Всякий раз, когда Марихен заряжала новую пленку в свой «Кодак»…
Это была «Агфа»! На ящичке значился четкий логотип. Под самым объективом. Тысячу раз говорил, еще повторить? Раньше фирма «Цейсс-Икон» выпускала только камеры «Тенгор». После долгой послевоенной паузы на рынке появились американские фотоаппараты «Брауни-Джуниор». Но в конкурентной борьбе всех обошла фирма «Цейсс-Икон», выпускавшая дешевый фотоаппарат «Бальдур» — точно так же звали предводителя гитлерюгенда, где состоял и наш отец, носивший тогда форменные шорты. «Бальдур» стоил всего восемь рейхсмарок. Продавался сотнями тысяч. Одна из модификаций этой модели экспортировалась в Италию. Она называлась «Балила» и предназначалась для юных итальянских фашистов. И Старая Мария фотографировала вовсе не «чудо-ящичком», как выражается Лара, а обычной камерой «Агфа», модель «Бокс-l». До сих пор вижу, как эта камера болтается у нее на животе.
Ладно, Жорж, твоя взяла.
Я просто излагаю факты!
Так или иначе, Марихен могла с помощью своей бокс-камеры заглядывать не только в прошлое, но и в будущее. Когда мы еще жили в полуразрушенном доме, она отщелкала целую пленку снимков, предвидевших, какие политические события произойдут в тот воскресный день, когда ты, Лара, появишься на свет. Как сейчас вижу: мама разглядывает снимки, сделанные бокс-камерой Марихен, держит их перед своим круглым животом — иногда нам разрешалось послушать, что творится внутри, — и хохочет над увиденным. Ты не поверишь, Лара, и ты, Таддель, тоже: на снимках грудилось огромное стадо овец, несколько сотен голов, не меньше. Стадо медленно шествовало справа налево, то есть с востока на запад. Впереди пастух. Рядом, как положено, рогатый баран. А за ними — снимок за снимком — остальные овцы. Позади пастушья собака. И все бредут в одном направлении. Потом, когда ты родилась, воскресные газеты, которые Жорж покупал для отца в киоске на площади Розенэк, сообщили, что некий пастух перевел на окраине по Любарским лугам из советской оккупационной зоны в западный сектор пятьсот овец, принадлежавших народному сельхозкооперативу, причем дело обошлось без единого выстрела, то есть именно так, как предсказала бокс-камера нашей Марихен.