— Да. Невзгоды и к ней приходят в положенный срок. Но прежде чем луне пойти на убыль, всегда бывает полнолуние.
— Она мне кажется иногда такой грустной там, над каналом, что у меня даже сердце щемит.
— Ей немало досталось на ее веку.
— Как ты думаешь, мы можем заказать еще по одному «Монтгомери»? — спросила девушка. И только тут полковник заметил, что англичане уже ушли.
Он ничего не видел, кроме ее лица. «Смотри, тебя еще убьют, если так будешь зевать, — сказал он себе. — С другой стороны, это своего рода сосредоточенность. Но так вести себя чертовски неосторожно!» — Конечно. Почему же нет?
— Мне от них делается очень приятно, — сказала девушка.
— У Чиприани их здорово готовят, они действуют даже на меня.
— Чиприани ужасно умный!
— Мало того — он еще и мастер своего дела.
— Когда-нибудь он приберет к рукам всю Венецию.
— Не всю, — возразил полковник. — Тебя он не получит.
— Нет. Ни он и никто другой, пока ты меня хочешь.
— Я хочу тебя, дочка. Но я не хочу прибирать тебя к рукам.
— Знаю. Я тебя люблю и за это тоже.
— Давай позовем Этторе и попросим его позвонить к тебе домой. Ты им скажешь насчет портрета.
— Правильно. Если хочешь получить портрет сегодня, я попрошу дворецкого его упаковать и отправить. А потом я позову к телефону мамочку и скажу ей, где мы будем ужинать, и, если нужно, спрошу у нее разрешения.
— Не надо, — сказал полковник. — Этторе, дайте нам два самых лучших «Монтгомери» с мелкими оливками и, пожалуйста, позвоните домой к этой даме. Скажите нам, когда там кто-нибудь подойдет к телефону. И сделайте все побыстрей.
— Слушаюсь, полковник.
— Ну а теперь, дочка, давай опять веселиться.
— Мы ведь уже начали, когда ты его подозвал, — сказала она.
ГЛАВА 10
Они шли по правой стороне улицы, которая вела к «Гритти». Ветер дул им в спину и трепал волосы девушки. Ветер разделил волосы на затылке, и они улетали вперед, прилипая к щекам. Они шли, заглядывая по дороге в витрины; девушка задержалась у освещенного окна ювелирного магазина.
Там было много старинных драгоценностей; они стали их разглядывать и показывать друг другу самые лучшие; для этого им пришлось разнять руки.
— Может, тебе что-нибудь тут хочется? Я могу утром купить.
Чиприани даст мне денег взаймы.
— Нет, — сказала она, — мне ничего не хочется, ты ведь все равно никогда мне не даришь подарков.
— Ты гораздо богаче меня. Я привожу тебе из армейского магазина всякие мелочи и плачу в ресторанах.
— И катаешь меня в гондоле, и возишь в разные красивые места за город.
— Вот не думал, что тете хочется получить в подарок камушки!
— Не потому, что это камушки. А потому, что это подарок, и на них можно смотреть, о них можно думать, когда их носишь.
— Для меня это новость, — сказал полковник. — Но разве я смог бы купить тебе на армейское жалованье что-нибудь вроде твоих квадратных изумрудов?
— Ах, ты не понимаешь! Они же мне достались по наследству. Их мне завещала бабка, а она получила их от своей матери, а та получила их от своей матери. Думаешь, приятно носить камни, которые достались тебе от мертвецов?
— Никогда об этом не думал.
— Хочешь, я тебе их дам, если ты любишь камни? Для меня они просто наряд, вроде парижского платья. Ты-то любишь носить парадный мундир?
— Нет.
— И саблю носить не любишь?
— Да нет же, говорю тебе, нет!
— Значит, ты не настоящий военный, а я не настоящая девушка. Но подари мне что-нибудь надолго, чтобы я могла это носить и радоваться каждый раз, когда надену.
— Хорошо, — сказал полковник. — Подарю.
— Видишь, какой ты сообразительный, — сказала девушка. — И как хорошо, что ты решаешь сразу. Пожалуйста, возьми мои изумруды, ты можешь носить их в кармане как талисман и трогать их каждый раз, когда соскучишься.
— На службе я редко держу руки в карманах. Я либо верчу в руках стек, либо показываю что-нибудь карандашом.
— Но ты можешь сунуть руку в карман хотя бы изредка и там их потрогать?
— Мне не скучно, когда я работаю. Так приходится голову ломать, что тут уж не до скуки.
— Но ты же теперь не работаешь.
— Да. Только делаю все, чтобы меня поскорее списали в расход.
— Я все равно тебе их отдам. Мама поймет, я уверена. Да мне и не надо ей сразу об этом рассказывать. Она никогда не проверяет, целы ли мои вещи. А горничная ей не скажет.
— Нет, пожалуй, я их все-таки не возьму.
— Нет, возьмешь, я тебя прошу.
— Я не уверен, что это порядочно.
— Это все равно, как если бы я сказала: я не уверена, что я девушка! Все, что доставляет удовольствие тому, кого любишь, всегда порядочно.
— Ладно, — сказал полковник. — Возьму, и будь что будет.
— Ну а теперь скажи «спасибо», — сказала девушка и так ловко сунула ему в карман изумруды, что ей позавидовал бы любой карманник.
— Я взяла их с собой потому, что давно это придумала и собиралась сделать всю неделю.
— А говоришь, что думала о моей руке.
— Не придирайся, Ричард. Тебе-то стыдно быть таким глупым! Ведь ты же трогаешь их рукой. Неужели ты сразу не догадался?
— Нет, не догадался. Ты права, я глупый. А что бы тебе хотелось из того, что выставлено тут, в витрине?
— Вон того негритенка с головой из черного дерева в тюрбане из мелких алмазов с маленьким рубином посередине. Я бы носила его вместо броши. В старину все женщины у нас носили такие фигурки: им придавали сходство с любимым арапчонком. Я очень давно о нем мечтаю и хотела, чтобы мне подарил его ты.
— Я пришлю тебе его утром.
— Нет. Подари мне его за обедом, перед отъездом.
— Ладно.
— Ну а теперь нам пора идти, не то мы опоздаем к ужину.
Они пошли дальше рука об руку, и когда поднимались на первый мост, в лицо им яростно ударил ветер.
Почувствовав боль, полковник подумал: «Ну и черт с тобой!» — Ричард, — попросила его девушка, — будь добр, положи руку в карман и потрогай их. Полковник послушался.
— Знаешь, а они очень приятные на ощупь! — сказал он.
ГЛАВА 11
Они вошли через главный подъезд в светлый, теплый холл гостиницы «Гритти-палас», оставив за собой ветер и непогоду.
— Добрый вечер, графиня. Добрый вечер, полковник! Сегодня, кажется, очень холодно? — сказал портье.
— Да, — ответил полковник и не сдобрил ответа грубоватой шуточкой насчет того, как именно холодно или с какой силой дует ветер, что обычно доставляло им такое удовольствие, когда они бывали одни.
Они вошли в коридор, который вел к главной лестнице и лифту, справа находились вход в бар, выход на Большой канал и дверь в ресторан; из бара вышел Gran Maestro.
На нем был белый смокинг; он улыбнулся и поздоровался с ними.
— Добрый вечер, графиня. Добрый вечер, полковник.
— Здравствуйте, Gran Maestro, — ответил полковник. Gran Maestro улыбнулся и, еще раз поклонившись, сказал:
— У нас ужинают в баре, в самом конце. Зимой тут почти никого не бывает, и ресторан слишком велик. Я оставил вам столик. Если хотите, на закуску можно подать хорошего омара.
— А он свежий?
— Я видел его утром, когда его принесли в корзинке с базара. Он был еще живой, темно-зеленый и смотрел на меня очень недружелюбно.
— Хочешь на закуску омара, дочка?
Полковник поймал себя на том, что назвал ее дочкой. Это заметил и Gran Maestro, и сама девушка. Но для каждого из них слово это прозвучало по-разному.
— Я решил придержать его для вас, на случай, если придут pescecani. Они сейчас играют на Лидо. Не думайте, что я хочу его вам сбыть.
— С удовольствием съем омара, — сказала девушка. — Холодного, с майонезом. Майонез, пожалуйста, поострее. — Она сказала это по-итальянски. — А омар — это не очень дорого? — озабоченно спросила она полковника.
— Ay, hija mia!34 — Потрогай, что у тебя в правом кармане? — сказала она.
— Я позабочусь, чтобы он не стоил слишком дорого, — сказал Gran Maestro. — А могу и сам за него заплатить. Недельного жалованья хватит с избытком.
— Нет, он уже продан Тресту, — сказал полковник; слово «трест» означало в военном коде войска, оккупирующие Триест. — Мне на это хватит денежного жалованья.
— Сунь руку в правый карман, и ты почувствуешь, какой ты богатый, — сказала девушка.
Gran Maestro сразу понял, что эта шутка не предназначена для чужих ушей, и молча удалился. Он радовался за девушку, которую уважал, и радовался за своего полковника.
— Я очень богатый, — сказал полковник, — но если ты будешь меня ими дразнить, я их тебе отдам, тут же, на глазах у всех, возьму и положу прямо на скатерть.
Теперь он дразнил ее сам, опрометью кинувшись в контратаку.
— Нет, не отдашь, — сказала она. — Ты уже их полюбил.
— Мало ли что! Я могу кинуть все, что люблю, с самого высокого утеса, какой только есть на свете, и уйду, даже не обернувшись.
— Нет, не можешь, — сказала девушка. — Ты меня не кинешь с высокого утеса.
— Не кину, — признался полковник. — И прости мне эти злые слова.
— Слова были не такие уж злые, да и потом, я тебе не поверила, — сказала девушка. — Ты мне лучше скажи, куда мне пойти причесаться — в дамскую комнату или к тебе?
— Куда хочешь.
— Конечно, к тебе, я хочу посмотреть, как ты живешь и как там все устроено.
— А что скажут в гостинице?
— В Венеции и так все всё знают. Но они знают, что я из хорошей семьи и девушка порядочная. И что ты — это ты, а я — это я. Мы у них еще пользуемся доверием.
— Ладно, — сказал полковник. — Пешком или на лифте?
— На лифте, — ответила она, и он заметил, что голос у нее дрогнул. — Позови лифтера, а если хочешь, давай поедем сами.
— Поедем сами, — сказал полковник. — Я давно научился управлять лифтом.
Поездка прошла благополучно, если не считать небольшого толчка вначале и того, что лифт чуть-чуть не дотянул до площадки; полковник подумал: «Ничего себе, научился! Лучше подучись еще!» Коридор казался ему сейчас не только красивым, но и каким-то таинственным, а ключ он поворачивал в замке так, словно совершал обряд.
— Ну вот, — сказал полковник, распахивая дверь. — Вот и все, что я могу тебе предложить.
— Очень мило, — сказала девушка. — Но ужасно холодно — у тебя открыты окна.
— Сейчас закрою.
— Не надо. Пусть будут открыты, если тебе так лучше. Полковник поцеловал ее и всем телом почувствовал ее длинное, молодое, гибкое, крепко сбитое тело; сам он был еще сильный и мускулистый, но его здорово покалечило; целуя ее, он ни о чем не думал.
Поцелуй был долгим; они стояли, прижавшись друг к другу, а из открытых окон, выходивших на Большой канал, тянуло холодом.
— Ох! — вздохнула она. А потом снова: — Ох!
— Не охай. На что тебе жаловаться? — сказал полковник. — Не на что!
— Ты на мне женишься, и мы родим пятерых сыновей?
— Да! Да!
— Но ты этого хочешь?
— Конечно, хочу.
— Поцелуй меня еще раз, чтобы пуговицы на твоей куртке сделали мне больно. Только не очень больно.
Так они стояли и целовались.
— Ричард, знаешь, я должна тебя огорчить… — сказала она. Она сказала это просто, напрямик.
— Обидно?
— Да.
— Ну, что поделаешь, доченька!
Теперь в этом слове больше не было другого, тайного смысла — она и в самом деле была ему дочкой, он нежно любил ее и жалел.
— Ничего, — сказал он. — Ничего. Причешись, намажь губы и все такое прочее, а потом пойдем и хорошенько поужинаем.
— Нет, сначала повтори, что ты меня любишь, и прижми ко мне покрепче свои пуговицы.
— Я люблю вас, — церемонно сказал ей полковник.
А потом он прошептал ей на ухо так тихо, как он, бывало, шептал, когда до врага оставалось всего семь шагов, а сам он был молоденьким лейтенантом в патруле:
— Я люблю тебя, моя единственная, моя самая лучшая, самая последняя и настоящая любовь.
— Хорошо, — сказала она и поцеловала его так крепко, что он почувствовал приторно-соленый вкус крови на десне.
«Да, хорошо!» — подумал он.
— Ну а теперь я причешусь, намажу губы, а ты на меня не смотри.
— Хочешь, я закрою окна?
— Нет. Мы можем побыть с тобой и на холоде.
— Кого ты любишь?
— Тебя, — сказала она. — А ведь нам с тобой не очень-то везет?
— Не знаю, — сказал полковник. — Ладно, причесывайся!
Полковник пошел в ванную, чтобы умыться перед ужином. Ванная была единственным неудобством его номера. «Гритти» был когда-то дворцом, а в ту пору, когда его строили, особых мест для ванных не отводили, их пристроили потом в конце коридора, и если ты хотел помыться, надо было предупреждать заранее: тогда грели воду и вешали чистые полотенца.
Его ванна была выгорожена из угла какой-то комнаты и казалась полковнику скорее оборонительной, чем наступательной позицией. Умываясь, он заглянул в зеркало, чтобы проверить, не выпачкан ли он губной помадой, и увидел там свое лицо.
«У этого лица такой вид, будто его высек из дерева бездарный ремесленник», — подумал он.
Он стал рассматривать рубцы и шрамы, оставшиеся еще с тех времен, когда не умели делать пластических операций, и незаметные для постороннего глаза следы отличных пластических операций после ранения в голову.
"Ну что же, вот и все, что я могу вам предложить в качестве «gueule»35 или «facade»36, — думал он. — Жалкий подарок. Одно утешение — загар, он прячет мое безобразие. Но боже ты мой, какой урод!"
Он не замечал, что глаза у него серые, как старый боевой клинок, от уголков глаз сбегают тоненькие морщинки — следы улыбок, а сломанный нос — как у гладиатора на какой-нибудь древней скульптуре. Не замечал он и доброго от природы рта, который умел порою быть беспощадным.
«Ах, будь ты проклят, — сказал он себе в зеркало. — Злосчастный ты калека. Ну что ж, вернемся к нашим дамам».
Он вошел в комнату и сразу стал молодым, как во времена своей первой атаки. Все, что у него было никудышного, осталось там, в ванной. «Правильно, — подумал он. — Там ему и место».
«Оu sont les neiges d'antan? Ou sont les neides d'autrefois? Dans Ie pissoir toute la chose comme ca».37
Девушка, которую звали Ренатой, распахнула дверцы высокого гардероба. Внутри были вставлены зеркала, и она расчесывала волосы.
Расчесывала она их не из кокетства и не для того, чтобы понравиться полковнику, хотя и знала, как это ему нравится. Она расчесывала их с трудом и без всякой жалости, а так как волосы были густые и непокорные, словно у крестьянок или великосветских красавиц, гребенке трудно было с ними справиться.
— Ветер их ужасно спутал, — сказала она. — Ты меня еще любишь?
— Да. Можно я тебе помогу?
— Нет. Я всегда причесываюсь сама.
— Ты могла бы повернуться в профиль?
— Нет. Это все — для наших пятерых сыновей и для того, чтобы тебе было куда положить голову.
— Я думал только о лице, — сказал полковник. — Но спасибо, что ты напомнила. Какой я стал рассеянный!
— А я, наверно, слишком смелая.
— Нет, — сказал полковник. — В Америке эти штуки делают из проволоки и губчатой резины, как сиденья танков. И никогда не узнаешь, где свое, а где чужое, если только ты не такой нахал, как я.
— У нас не так, — сказала она и гребнем перекинула уже разделенные пробором волосы; прикрыв ей щеку, они спустились на шею и плечо. — Ты любишь, когда они гладко причесаны?
— Ну, не такие уж они и гладкие, но зато дьявольски красивые.
— Я могла бы поднять их вверх, если тебе нравится гладкая прическа. Но я всегда теряю шпильки, и возиться с ними ужасно глупо.
Голос был такой красивый и так напоминал ему виолончель Пабло Казальса, что внутри у него невыносимо ныло, как от раны. «Но вынести можно все», — подумал он.