Что же произошло сегодня утром? Эллиот пришел ко мне и пробудил своим рассказом дурные воспоминания. Располагая письмом Маркуса Чесни и уже имея представление о деле со слов моего глухого официанта, я насторожился, узнав от Эллиота, что в Италии мисс Уиллс познакомилась и обручилась с Джорджем Хардингом. Не было никаких причин подозревать Хардинга только потому, что он посторонний. Но была очень веская причина подозревать, что один из членов маленькой компании, собравшейся прошлой ночью в «Бельгарде», привнес с помощью ловкости рук элемент убийства в тщательно спланированное представление, где важную роль также играла ловкость рук. Поэтому давайте начнем с этого представления.
Мы знали, что его спланировали заранее. Мы знали (фактически нам вбивали это в глотку), что там предусматривались ловкость рук и обман зрения. У нас были основания подозревать, что трюки могли разыгрываться не только на сцене, но и среди публики. Послушайте, что говорит Чесни о зрителях в своем письме: «Они не знают, что происходит на сцене, а еще менее — среди публики. Покажите им впоследствии запись происшедшего черным по белому, и они поверят ей, но даже тогда не смогут объяснить увиденное».
Пытаясь разгадать загадки представления, мы сталкиваемся с тремя противоречиями, которые взывают об объяснении. Вот они.
Первое. Почему Чесни вставил в список вопросов, которые он собирался вам задать, абсолютно ненужный вопрос? Почему он сообщил вам, что доктор Немо — Уилбер Эммет, если сразу после этого намеревался спросить вас о росте человека в цилиндре?
Второе. Почему Чесни настаивал, что в тот вечер все должны быть в смокингах? Этот не входило в привычки обитателей дома, но в тот вечер он этого потребовал.
Третье. Почему Чесни включил десятый вопрос? Этим вопросом пренебрегали, но он меня беспокоил. Как вы помните, Чесни собирался спросить: «Кто из людей (один или несколько) говорил? Что именно было сказано?» Сразу после этого он добавил примечание, что ему нужны буквальные ответы на все вопросы. Но где тут крылась ловушка? Вроде бы все зрители соглашались, что из участников представления говорил только сам Чесни, хотя в публике произносились и другие слова. Но повторяю: где ловушка?
Объяснения первых двух пунктов кажутся почти очевидными. Чесни сказал вам, что доктором Немо был Уилбер Эммет, по той простой причине, что он им не был. Роль доктора Немо играл не Эммет, а кто-то другой, одетый в такие же парадные брюки и туфли. Но по-видимому, этот человек не был одного роста с Эмметом, иначе вопрос «Какого роста был человек, вошедший через французское окно?» снова потерял бы смысл. Если бы рост этого человека составлял шесть футов, как рост Эммета, и вы назвали такую цифру, ответ все равно был бы правильным. Поэтому Чесни должен был одурачить вас с помощью человека на несколько дюймов ниже Эммета, но в таких же брюках и туфлях.
Хм, хе-хе! Где же нам искать такого человека? Конечно, он мог быть посторонним — кем-нибудь из знакомых Чесни в Содбери-Кросс. Но в таком случае шутка полностью потеряла бы смысл, превратившись в обыкновенную ложь и перестав соответствовать словам: «Они не знают, что происходит на сцене, а еще менее — среди публики». Если это может что-то означать, то лишь одно: человек в цилиндре был одним из зрителей.
В таком случае все становится очевидным. У Маркуса Чесни, помимо Эммета, был другой помощник, сидевший среди публики, как бывает во время выступления фокусника. В течение двадцати секунд полной темноты после того, как погасили свет, Эммет и этот другой помощник поменялись местами. Помощник, находившийся среди публики, выскользнул через открытое французское окно, а Эммет проскользнул в музыкальную комнату и занял его место. Именно другой помощник, а не Эммет играл роль доктора Немо. А Эммет во время спектакля сидел или стоял среди зрителей. Вот как Маркус Чесни планировал свой трюк.
Но кто из зрителей заменил Эммета? Это несложно определить. Мисс Уиллс отпадает по очевидным причинам. Профессор Инграм — по минимум трем причинам: он сидел дальше всех от окон музыкальной комнаты на стуле, указанном ему Чесни, у него лоснящаяся лысая голова, а кроме того, Чесни едва ли выбрал бы в помощники человека, которого больше всего хотел обмануть.
А вот Хардинг... Рост Хардинга — пять футов девять дюймов. Он и Эммет худощавые и приблизительно одинакового веса: Хардинг — одиннадцать стоунов, Эммет — одиннадцать стоунов восемь фунтов. У обоих гладкие темные волосы. Хардинг занимал крайнее место слева — вероятно, наихудшую позицию для съемки представления, но предписанную ему Чесни и в двух шагах от окон. Наконец Хардинг стоял с кинокамерой, прижатой к глазам, — таким образом, правая рука, естественно, скрывала правую сторону его лица. Согласны?
— Да, — мрачно сказал профессор Инграм.
— С психологической точки зрения ничего не могло быть легче такой подмены. Разницу в росте не должны были заметить, так как Хардинг стоял, а два других зрителя сидели. К тому же Хардинг утверждал, что Немо «согнулся», подразумевая, что согнулся Эммет. Различия в их внешности поглотила темнота. Хардинг красив, а Эммет был на редкость уродлив, но это не было заметно, так как рука Эммета скрывала лицо. Очевидно, вы едва смотрели на него, иначе не могли бы видеть происходящее на импровизированной сцене. Заявление, что вы видели и Хардинга, и сцену, содержит внутреннее противоречие. Вы говорите, что видели Хардинга «краем глаза», и это правда, но вы видели только фигуру, и ничего более. Вы видели Хардинга, потому что ожидали его увидеть.
Темнота замаскировала и другой психологический трюк, который, как я думаю, с вами сыграли. Вы утверждаете, что человек, держащий кинокамеру, говорил громко. Предполагаю, что это не так. Психологический эффект темноты во время спектакля состоит в том, чтобы заставить людей автоматически говорить шепотом. Но шепот звучит как обычные голоса, а иногда как очень громкие, если пойдете в театр и услышите, как какой-нибудь идиот начинает болтать позади вас. В действительности это всего лишь шепот, но понять это можно только при сравнении с обычными голосами. Поэтому я предполагаю, что слова «Ш-ш! Человек-невидимка!» оператор произнес шепотом. Вы были обмануты, потому что все голоса звучат одинаково, когда шепчут. Вы слышали голос Хардинга, потому что вам не приходило в голову, что это может быть голос кого-то другого.
Фактически для роли другого сообщника Хардинг — единственный разумный выбор. Чесни не выбрал бы вас, профессор Инграм, с которым спорил годами. Он не выбрал бы и вас, доктор Чесни, с которым спорил всю жизнь, даже если бы то, что вы одного роста с Эмметом, не исключало вас с самого начала. Нет, он бы выбрал почтительного лизоблюда Хардинга, который ловил каждое его слово, льстил его тщеславию, верил в его теории и, самое главное, обладал кинокамерой, которая могла оказаться полезной во многих отношениях.
Это приводит нас к еще одному указанию на Хардинга. Если мы слышали о чем-то постоянно в этом деле, так это о крайнем почтении, которое Хардинг никогда не переставал выказывать Маркусу Чесни. За исключением одного случая, когда этого, казалось, менее всего следовало ожидать. Это представление было гордостью Чесни. Он относился к нему с величайшей серьезностью и ожидал, что все будут поступать так же. Но в один из кульминационных моментов — драматического появления доктора Немо из французского окна — так называемый Хардинг, которому велели хранить молчание, насмешливо прошептал: «Ш-ш! Человек-невидимка!» Такая внезапная несерьезность по отношению к Чесни выглядела странно. Это могло вызвать смех и испортить все шоу. Тем не менее так называемый Хардинг произнес это.
Через минуту я объясню вам, почему одно это замечание доказывает виновность Хардинга. Но сначала я всего лишь подумал: «Тут что-то не так. Это Уилбер Эммет изображал Хардинга, находясь среди зрителей. А так как столь же маловероятно, что Эммет стал бы подшучивать над затеей Чесни, как и Хардинг, значит, это замечание было предусмотрено заранее». Даже эти слова были частью шоу, и мы возвращаемся к прежнему вопросу: «Кто из людей (один или несколько) говорил? Что именно было сказано?»
Я не забегаю вперед, а излагаю события в точной последовательности. Именно в таком направлении работали мои мысли, когда Эллиот впервые рассказал мне о происшедшем. Сначала я не осмеливался слишком обнадеживать его предположением о виновности Хардинга...
Доктор Чесни уставился на него.
— Обнадеживать? — с подозрением осведомился он. — А почему он должен был надеяться, что Хардинг виновен?
Доктор Фелл с раскатистым звуком прочистил горло.
— Хм... Я обмолвился. Вы позволите мне продолжать? Даже на той стадии, не думая о мотиве и иных соображениях, кроме самой механики преступления, было очевидно, что Хардинг мог играть роль доктора Немо.
Подумайте о времени. В течение двадцати секунд полной темноты — с того момента, как погасили свет, и до того, как Чесни открыл двустворчатую дверь, — Эммет мог проскользнуть через окно в музыкальную комнату и забрать камеру у Хардинга, который выскользнул через то же окно, чтобы надеть облачение Немо. Перемена мест заняла бы не более двух-трех секунд, а перед тем, как доктор Немо вошел в кабинет, прошло еще сорок секунд. Это дает Хардингу почти целую минуту на маскарад. Профессор Инграм может представить вам внушительный перечень того, что можно сделать за одну минуту.
Проведя в кабинете тридцать секунд, Немо уходит. Теперь подумайте, укладывается ли в график обратная подмена. На том этапе я еще не видел фильм. Но Эллиот цитировал мне показания Хардинга. «Как только парень в цилиндре ушел со сцены, — сказал Хардинг, — я шагнул назад и выключил камеру». Другими словами, именно это сделал Уилбер Эммет в роли Хардинга. Он прекратил съемку, как только доктор Немо покинул кабинет. Но почему? Ведь спектакль еще не закончился. Маркус Чесни еще должен был упасть лицом вниз, притворяясь мертвым, а потом встать и закрыть двустворчатую дверь. Чесни дал им много времени для обратной подмены.
Казалось очевидным, что Эммет после ухода Немо сразу «шагнул назад» — из поля зрения остальных — и выскользнул из музыкальной комнаты, чтобы встретиться с Хардингом. Это входило в план Маркуса Чесни. Но Хардинг (если моя теория была верна) внес в сценарий интересную вариацию — дал Чесни отравленную капсулу. Разумеется, никакой второй капсулы не существовало. Зачем она была нужна, если Хардинг собирался играть роль доктора Немо? Капсула была только одна, которую заранее доверили Хардингу и которую он начинил синильной кислотой.
После ухода Немо Уилбер Эммет прекращает съемку и выскальзывает в окно. Хардинг, которому понадобилось всего несколько секунд, чтобы скинуть маскарадный костюм, ждет его. В тени за деревом, возле узкого травяного бордюра, уже несколько часов лежит кочерга. Хардинг, бросив облачение Немо у окна кабинета, сейчас ждет под этим деревом. Подозвав туда Эммета, он забирает камеру и знаком указывает на дом. Когда Эммет отворачивается, Хардинг, чья рука обмотана носовым платком, ударяет его кочергой. Потом он проскальзывает назад в музыкальную комнату, прежде чем зажигают свет. Время, как приблизительно установил профессор Инграм, составляет пятьдесят секунд.
Профессор, тарахтевший костями в чашке, нахмурился и покачал головой.
— Времени у него было достаточно. Но ведь этот человек шел на страшный риск.
— Нет, — возразил доктор Фелл. — Он вовсе не рисковал.
— Но предположим, кто-нибудь — я или кто-то еще — включил бы свет слишком рано — до того, как он вернулся в музыкальную комнату?
— Вы забываете о самом Чесни, — печально промолвил доктор Фелл. — Забываете, что этот человек практически спланировал собственное убийство. Он больше, чем кто бы то ни было, хотел, чтобы Хардинг вернулся, прежде чем зажгут свет. Если бы Хардинга разоблачили, это разрушило бы весь план, сделав его посмешищем. Как я недавно упомянул, Чесни продлил спектакль после ухода Немо — посидел неподвижно за столом, а потом упал лицом вниз. Очевидно, это было экспромтом, с целью дать Хардингу больше времени, так как в перечне отсутствуют вопросы на этот счет. Вероятно, Хардинг дал знать Чесни заранее условленным сигналом, вроде кашля, что он вернулся в музыкальную комнату. Тогда Чесни завершил шоу, закрыв дверные створки. Хардингу могло понадобиться двадцать или сто двадцать секунд, чтобы проломить череп Эммету, — Чесни все равно не закончил бы шоу до его возвращения.
— Черт бы его побрал! — внезапно рявкнул Джо Чесни, стукнув кулаком по ломберному столу с такой силой, что доска для триктрака подпрыгнула. — Значит, он все время играл беспроигрышную партию?
— Да.
— Продолжайте, — спокойно сказал профессор Инграм.
Доктор Фелл высморкался.
— Как вы можете понять, мне не терпелось посмотреть фильм, снятый, как я полагал, Эмметом. Хардинг начинал приобретать в моем представлении странные, если не зловещие черты. Он был химиком-исследователем. Он мог в любое время добыть синильную кислоту. Он один из всех, фигурирующих в деле, должен был владеть трюком моментального надевания и стягивания резиновых перчаток. Не знаю, пробовали ли вы когда-нибудь проделать такой эксперимент. Надеть перчатки сравнительно легко, если они заранее посыпаны порошком внутри. Но снять их быстро почти невозможно, если вам неизвестен трюк. Вам не удастся стащить перчатки за пальцы — вы только порвете их в клочки. Нужно скатать их начиная с запястьев. Вспомните, что мы нашли их аккуратно скатанными, а мой интерес к ним, казалось, удивил инспектора Эллиота.
Но образ Хардинга как убийцы принял четкие очертания даже до того, как мы увидели фильм. Это стало очевидным благодаря разговору Эллиота с мисс Уиллс в комнате над аптекой Стивенсона. Я подслушал этот разговор, джентльмены, — причем без всяких угрызений совести. Между створками двери из гостиной в спальню висела простыня, а за этой простыней в спальне прятался я.
Ранее я ничего не знал о Хардинге, кроме того, что мне рассказал Эллиот. Но теперь я узнал многое. Эллиот уверял меня, что Хардинг никогда не слышал о Содбери-Кросс, пока не познакомился с Марджори Уиллс во время средиземноморского круиза. Но оказалось, что он знал ее задолго до того, даже до отравлений в лавке миссис Терри, и что она ездила в Лондон встречаться с ним. Не выглядите такими удивленными, джентльмены, — сердито добавил доктор Фелл, — и сдержите желание огреть меня кочергой по голове, доктор Чесни. Даже горничные это знали. Спросите их.
Но самым важным было то, что я смог увидеть две стороны характера мистера Джорджа Хардинга. Разумеется, его трудно порицать за то, что он старался скрыть более раннее знакомство с Марджори от ее семьи, хотя он и выбрал для этого слишком изощренный способ. Но я мог порицать Хардинга — а инспектор Эллиот был готов убить его — за то, что он внушил мисс Уиллс, будто нуждается в отдыхе, что ему необходимы каникулы за границей, где он мог бы познакомиться с ее семьей, поэтому ей лучше оплатить расходы на путешествие. Джентльмены, я стоял в спальне аптекаря как громом пораженный! Перед глазами у меня возникали видения, а в ушах звучали голоса. Мне казалось, будто я ощущаю запах надушенных локонов Уэйнрайта, что вижу призрак Уоррена Уэйта, сидящий в кресле-качалке, что за окном мелькают гипнотические глаза Ричсона и лысый череп Притчарда.
Однако имелась и другая сторона. Кем бы еще ни являлся Джордж Хардинг, он был великолепным актером. Когда я услышал об этой маленькой сцене в Помпеях... Не важно, как я о ней услышал. Но если то, что я подслушал в квартире аптекаря, было правдой, подумайте, что означала эта сцена! Подумайте о Хардинге, слушающем с простодушным видом рассказ о Содбери-Кросс. Подумайте о том, как ловко он перевел разговор на тему отравлений, заметив: «Полагаю, в те дни отравителю было не трудно выйти сухим из воды». Подумайте о том, как он с виноватым видом отложил путеводитель, поняв, что затронул болезненную тему. Подумайте о...
Ладно, незачем это подчеркивать. Но пусть эта сцена запечатлеется в вашей памяти как символ всего, что за ней последовало. Она в точности отображает менталитет Хардинга. Ибо лицемерие, проявляющееся буквально во всех его словах и поступках, умение исподтишка манипулировать людьми позволило мне поставить его в один ряд с Уилли Палмером.