От Агриппины, конечно, не ускользнуло, какое сильное впечатление произвел вошедший на сестрицу.
— Это, Адочка, мой сосед Игорь Иванович, — сказала она. — Игорь, познакомьтесь с моей сестрой. Адочка работает в партийных органах.
Велосипедов через силу улыбнулся. Где-то уже видел эту козлятину, подумал он.
— И что же, Игорь Иванович, вы тоже?… — Аделаида с легким смешком, будто о картишках или о дамочках, показала глазками на Гриппочкины бумажные небоскребы.
— Б-р-р, — ответил Велосипедов. Трепал некоторый ознобец.
— Нет, нет, Адочка, ничего опасного, Игорь Иванович… ну… ну просто пишет… просто пробы пера… — поспешила на помощь Агриппина и подмигнула Велосипедову в целях конспирации.
— Похвально, если просто пишете, — по-меценатски, но со значением сказала Аделаида Евлампиевна и встала. — Очень приятно было познакомиться. К сожалению, мне пора, у нас сегодня важнейшее мероприятие, встреча побратимов, шарикоподшипникового завода и театра имени Вахтангова. Вот, Гриппочка, твой билет на «Лебединое», встретимся, как всегда, у третьей колонны… — Она слегка замешкалась, еще раз взглянула на Велосипедова, и вдруг ее осенило — нужно познакомить этого юношу, который на перепутье, с другим настоящим советским юношей творческого направления. — А вы, Игорь Иванович, балетом не интересуетесь? Вот в четверг Саша Калашников танцует, есть билет, не хотите познакомиться?
— С восторгом, — промямлил Велосипедов. — Сколько я вам должен?
— Это бесплатно. Из наших фондов. Итак, до четверга! Сильно бухая гэдээровскими сапогами «на платформе»,
Аделаида Евлампиевна покинула сестрину квартиру, после чего Велосипедов облегченно вздохнул и отрезал себе райкомовского тортика.
— У вас что-нибудь есть? — конспиративным тоном спросила Агриппина Евлампиевна.
— Ноль, — признался Велосипедов и, не донеся сладчайшего кусочка до рта, с кислейшим выражением лица осмотрел тихомировские «небоскребы».
— Любопытно, Агриппина Евлампиевна, это что же, вот столько всего разного люди пишут?
— Вот пишут, видите, время даром не теряют, — гордо подтвердила Агриппина. — Вот, пожалуйста, на столе шесть башен — интереснейший роман с четырьмя перевоплощениями за пять тысяч лет. А вот на кровати раскидана распечатка хроники Тамбовского восстания, аутентичный текст «Против кровавой большевистской диктатуры», на подоконнике о преступлениях в биологической науке, на полу, на коврике, там — эротическая поэзия и разоблачение национальной политики на Кавказе, как раз про Адочкиного Мишу Сус… впрочем, вы не в курсе…
— А это не опасно, Агриппина Евлампиевна? — поинтересовался Велосипедов. Он как раз откусил тортика, и теперь его постепенно охватывала память то ли о нежном детстве, то ли о том, чего с ним самим никогда не было.
— Очень опасно! — воскликнула Агриппина с энтузиазмом. — Иногда по ночам от звука лифта просыпаюсь, дрожу… однако такое уж наше дело…
— А почему, Агриппина Евлампиевна, вы со мной так откровенны?
— Ну, вы же свой человек, Игорь Иванович!
— Позвольте, Агриппина Евлампиевна, я-то ведь как раз… некоторые склонны считать… Вы разве не в курсе?. Солженицын, Сахаров… Мое письмо Брежневу… помните? Вы были так любезны…
— Конечно, помню! Дерзкое, смелое письмо! Большой резонанс! Кажется, по «Немецкой волне»?
Велосипедов застонал, как от зубной боли, райкомовский тортик потерял свой сказочный вкус. Ясно, что машинистка, дунув тогда одним махом его сочинение, даже и не разобралась, что письмо-то просительное, подхалимное, в пользу самого себя, насчет постоянно растущих и законных, такие письма по «Немецкой волне» не передаются, в отличие от тех, что во имя общей справедливости, такие частенько можно услышать по иностранному радио.
Агриппина смекнула, что слегка что-то напутала, но виду не подала и, зная самолюбие своих авторов, решила стоять на своем: письмо помню, честный и смелый человеческий документ, его передавали если и не по «Немецкой волне», то по «Свободе», да, сама слышала, деталей сейчас не помню, таких событий немало, но общее впечатление отличное, и вот, не поручусь, но, кажется, слышала, как сам Яков Протуберанц высказался в том духе, что «нашего полку прибыло», хотя за детали, повторяю, не поручусь, вы же сами видите, Игорек, сколько у меня работы и с каждым днем прибавляется, но, если у вас будет еще что-нибудь интересное, пожалуйста, не стесняйтесь.
А вот давайте-ка, Игорек, я вам пока отрежу кусок торта, возьмите с собой, это, знаете ли, не городской торт, а из распределителя, у Адочки по номенклатуре полмоссоветского пайка, и продукты там, конечно, не нашим чета. Вот, например, «алтайское масло» — когда его пробуешь, пахнет высокогорными лугами. Однако Адочка, надо отдать ей справедливость, щедро делится своим полпайком и со мной, и с семьей брата Николая, и отсылает основательно нашим племянницам в Омск, ведь там нет ничего, и даже соседям уделяет очень неплохо, там больная мама, нужно давать что-то качественное и диетическое. В общем, я вам скажу, не вдаваясь в детали, Адочка — это человек с большой буквы, работает на ответственном участке, обожает искусство, и ведь всего добилась сама, без посторонней помощи!
— Я собственно говоря, Агриппина Евлампиевна, пришел с просьбой. У вас почитать чего-нибудь на ночь не найдется? Бессонницей мучаюсь.
— Конечно, найдется. Вот вам, пожалуйста, «Каталог внушений социалистической законности». Название скучное, но читается, как «Королева Марго». Ну, вот вам еще в придачу блестящее эссе «Фальшивая реальность» Яши Протуберанца.
Обремененный пухлыми рукописями и основательным сектором торта. Велосипедов поднимался пешком по лестнице к себе на седьмой этаж, с тоской взирал на сопровождавший его движение молодой месяц за пыльным стеклом лестничной клетки.
У дверей своей квартиры он постоял несколько минут в тишине, показал месяцу через плечо щепотку медной мелочи, найденной в кармане, чтобы стало больше денег. От торта исходил томительный аромат весны и высокогорных лугов, ведь приготавливали его на том же исключительном «алтайском масле». Нежностью этой томимый, Велосипедов переступил порог своей квартиры, не подозревая, что делает еще один, так сказать, судьбоносный шаг к новой жизни.
А ведь именно на такие натуры, как Велосипедов, с его неустойчивой вегетативной системой, с его генетической памятью и сухостью кожи, во многом и рассчитаны произведения так называемого Самиздата, в отличие от произведений Госиздата, которые во многом рассчитаны на натуры с устойчивой вегетативной системой, умеренно увлажненной кожей и без генетической памяти.
Без подлежащих
Письмо писалось ночью лихорадочным карандашом под основательно залежавшуюся копирку. Зачем копировать-то, если на три этажа ниже проживает дружественная профессионалка? Однако ждать до утра не было мочи, горело все внутри, душа пылала над неожиданно открывшимися безднами тоталитаризма. Все, оказывается, было заложено в Велосипедове, ничем не оказался обделен — чувство справедливости, жажда борьбы, тяга к самопожертвованию!
Нет, до утра дождаться просто было невозможно!
Отыскал конверт с рисунком ко дню Советской Печати Пятого Мая, вот и кстати, тематически близко! Нашлась и марка с космическим сюжетом, полет на лабораторию с пересадкой туда и обратно или только туда, во всяком случае не стыдно направлять в такой высокий адрес.
По ночам Москва чиста, и улицы просматриваются насквозь с мигающими сквозь редкую еще листву желтыми светофорами, и кажется, что город этот открыт во все концы, что холодная весна соединяет его с Европой, что город этот переходит в твою страну и далее, в предполагаемое и за твоей страной продолжение жизни и любви.
Он опустил письмо в синий ящик с тисненым политическим гербом. Москва, Кремль, товарищу Брежневу Леониду Ильичу, надеюсь, дойдет.
Крупнейшая в Европе, вторая в мире
В среду, значит, как договорились, отправляюсь на свидание (иначе и не скажешь) к комсомольцу Евгению. Есть некоторое недоумение — почему в гостинице? Кажется, ведь москвич, если из райкома комсомола. Впрочем, может быть, у него там кореш остановился. Знаете, как бывает — кореш в гостинице, вот широкие возможности, вот свобода передвижений! Так однажды и у меня получилось с болгарским коллегой Боско Росевым, в гостинице «Пекин» гуляли два дня, не просыхая, и поклялись в вечной дружбе болгарского и советского народа.
Гостиница «Россия», по слухам, крупнейшая в Европе и даже, как говорят, вторая в мире, лежит между Кремлем и Высшей артиллерийской академией, в подвале которой, опять же по слухам, за точность не поручусь, артиллеристы расстреляли из пушки маршала Берию, мингрела по национальности.
И вот я в коридоре пятого этажа этой известной гостиницы, иду, курю сигарету за сигаретой, немножко волнуюсь, потому что чувствую на себе подозрительные взгляды горничных. Три раза останавливают дежурные по этажу — куда направляетесь, молодой человек? Однако при звуке 555 эти малопривлекательные тетеньки становятся, ну, не любезными, но как бы понятливыми. Ага, ага, дальше, пожалуйста, по этажу, там вам покажут. Оглядываюсь, вижу — смотрят вслед важные женщины с довольно заметным напряжением. Ну, вот наконец и цель нашего назначения — 555, стучу. На пороге Женя Гжатский.
— Здравствуй, дорогой!
Вижу, на столе уже отмечается угощение, 0,5 трехзвездочного дагестанского, бутылка боржоми, бутылка лимонаду, 0,75 ркацители, из закуски колбаса «салями», горбуша, заливной судачок. В вазе дюжина конфет, пара яблок.
— Давай сразу вздрогнем! — предлагает Женя.
Не вижу причин отказываться.
Вздрагиваем. Смотрю на Женю — приятный такой, открытый, человечный.
— Ты стихи пишешь? — спрашивает он и, получив отрицательный ответ, задумчиво так начинает смотреть в окно на Москву-реку и Теплоцентраль с мудрым ленинским афоризмом «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация!». — А вот со мной случается, — тихо говорит Женя и начинает декламировать:
Коммунизм — электричество нашего века,
И в любви и в труде он не даст нам упасть!
Есть Дульсинея у каждого советского человека,
Это
наша
Советская
Власть!
— Это под Маяковского, — пояснил он, но я, конечно, и сам об этом догадался по манере изложения.
— Там у тебя лесенка в конце? — спросил я. Женя Гжатский даже ахнул:
— Ну, Игорек, ты даешь! Из наших ребят никто не догадался, что в конце лесенка.
Мы тут же вздрогнули по второй «за поэзию», и я попросил разрешения позвонить по телефону. Женины глаза блестели неподдельным интересом, пока он смотрел, как я набираю номер, вот неравнодушный человек!
Фенька сняла трубку только после пятого гудка.
— Давай! — по обыкновению, закричала она, призывая звонящего «давать». Как всегда, за спиной у нее был топот, гогот, джазовая скрипка, квартира быстро превращалась в настоящий интеллектуальный бардак.
Я молчал, слушая ее столь мной обожаемое сбивающееся дыхание. Там моя девка сейчас стоит, нетерпеливо облизывая свои алые губы.
— Велосипедов, что ли? — захохотала она.
Я молчал, и пламя уже лилось от нее ко мне через весь столичный телефон и собиралось грозовым грузом у меня в чреслах.
— Велосипедов, между прочим, ты знаешь, что можно факоваться по телефону? — спросила она.
Я вдруг обнаружил, что у меня рот раскрыт и стекает слюна.
— Мудак! — крикнула она и бросила трубку. Вспышка! Это Женя Гжатский сделал снимок — я с телефонной трубкой и приоткрывшейся пастью.
— На память, — пояснил он, а потом задал мне довольно удивительный вопрос: — Скажи, Игорек, в детстве тебя мама не Герой ли звала, не Германом, не Генрихом, не Францем, случайно?
— Гошей звала, — припомнил я свою бедную легкомысленную мать.
— А Гансиком не ласкала? Что-нибудь такое не напевала — ты покинул отчий дом, бросил ты Эльзас родной?… Случалось такое?
Женя Гжатский смотрел на меня внимательнейшим образом.
— Да с какой же это стати? Гошей меня мать звала, да и сейчас Гошей зовет, а чаще, как ни странно, «друг мой» говорит, такая у нее забавная привычка. А почему ты так спрашиваешь, Женя?
— Да просто любопытно, но вообще-то там у вас в Краснодаре-то немцы ведь стояли, когда ты родился, правда? Просто, может быть, у мамы твоей немецкие имена в памяти застряли, ничего удивительного, ведь Германия — страна высокой культуры. Гитлеры приходят и уходят, как товарищ Сталин сказал, а народ германский, а государство германское остается. И вот тебе доказательство мудрой цитаты — Вальтер Ульбрихт, Анна Зегерс. А вот у тебя самого, лично, Игорь, есть какая-нибудь тяга, ну, пусть такая внутренняя, необъяснимая, к германской культуре?
— Я лично Генриха Бёлля люблю, — сказал я. — «Глазами клоуна». Вот это книга! А как ты, Женя, между прочим, узнал, что я лично с Краснодара?
Вопрос остался без ответа, потому что тут как раз к нам в номер вошла горничная с новой бутылкой дагестанского на подносе, с ркацители, закуской, в общем, полное повторение прежнего набора, но к этому также прилагается счет. — Жаркович просил заплатить сразу, — сухо говорит она Жене Гжатскому.
— Как это так?! — вскричал Женя Гжатский с такой страстью возмущения, как будто у него что-то родное отбирают. — Вам разве не звонили наши товарищи? Жарковичу лично Зубец при мне сказал по телефону — оформляйте по безналичному!
— Мое дело маленькое, — сказала тетушка. — Я ваших Зубцов не знаю. Идите сами с Жарковичем объясняйтесь.
— Ох, какая вы, мамаша, — вздохнул Женя Гжатский и мне шепнул: — У тебя нет рубля?
— Как раз рубль и есть. — Я достал то, что просили, мятую крошку рубля.
Женя взял рубль, вышел вместе с горничной в коридор и тут же вернулся, все улажено.
— О'кей, — говорит он после этого. — Хочешь проверить мужские свойства характера?
Рраз, и засучивает рукав пиджака вместе с рубашкой. Обнажается банальная татуировочка — кинжальчик, обвитый пресмыкающимся, как-то не ожидалось увидеть именно это над запястьем Жени Гжатского, комсомольца эпохи научно-технической революции.
— Это еще от лагеря осталось, — пояснил он, — от пионерского… Ну вот, засучивай рукав и ты, Гера, то есть, прости, Гоша. Так? Клади руку на стол вплотную к моей. Сделано. Теперь, Герман, то есть, прости, Игорь, кладем между нашими руками вот эту горящую сигарету «Мальборо». Лады? Положение, как видишь, равное. Кто дольше выдержит?