Ромка с досадой покосился на мать с отцом, потом с надеждой на Варвару Степановну — сейчас она объяснит его родителям, что такое мобилизация на «утиный фронт». Но учительница почему-то молчала. Потом спросила, где Федя.
— В школу вызвали, — нахмурилась Евдокия. — Должно быть, протирают с песочком… И всё из-за пискляков этих, будь они неладны!
— Куда же теперь утят девать? — не выдержав, спросил Ромка.
— Ну что ж, укладывай их в корзину, — сказала наконец Варвара Степановна. — Только осторожно. Отнесём в кабинет Алексею Марковичу.
— Так уж и в кабинет? — не поверил Прохор Михайлович.
— А вы правильно говорили, — обратилась к нему учительница. — Я с вами во многом согласна. — И она пригласила Прохора Михайловича прийти в школу на очередной педсовет, высказать своё мнение о непорядках в трудовом обучении ребят.
— Сказать, конечно, можно… — согласился Прохор Михайлович.
— И не только сказать, — перебила его Варвара Степановна, — но и помочь школе своим умением, опытом, заняться обучением ребят.
Уложив вместе с Ромкой утят в корзину, учительница направилась к двери.
— Только я к директору с утятами не пойду, — растерянно признался Ромка.
— Да, да, — вздохнув, согласилась Варвара Степановна. — Оставайся дома. Я одна схожу.
Глава 11
Звягинцева в кабинете не было. А рядом, из дверей пионерской комнаты, доносились возбуждённые голоса, выкрики, порой стук карандаша по столу — видимо, там шло бурное заседание.
Варвара Степановна решила узнать, что там происходит.
Но не успела она взяться за дверную ручку, как из пионерской комнаты выскочил Федя Стрешнев.
Не заметив учительницы, он пролетел мимо неё и, грохоча сапогами по чугунным ступеням, словно провалился в проём лестницы. Следом за ним выбежал Улька Вьюрков.
— Куда это вы? Уж не пожар ли? — спросила учительница.
— Ой, вы ведь ещё ничего не знаете! — спохватился Улька. — Это всё из-за нашей бригады… да ещё из-за утят.
— Кое-что уже знаю, — кивнула Варвара Степановна.
Улька торопливо рассказал, что сегодня срочно собрался комитет комсомола, чтобы обсудить дела школьной бригады. Таня сделала сообщение о слёте, об утятах, а Федя выступил против её рапорта и заявил, что никаких утят дома он выращивать не будет.
— Ох и споры тут разгорелись! И знаете, Фонарёва до чего договорилась? — возмущённо пожаловался Улька. — Стрешнев, мол, мешает нашей бригаде, позорит честь школы, и надо его исключить из бригады… Ну, Федька не выдержал… сорвался и убежал.
— Ну-ка пойдём послушаем, — сказала Варвара Степановна.
— Нет… Я Федю поищу… Куда это он ринулся?
Варвара Степановна вошла в пионерскую комнату и, кивнув ребятам, присела у двери.
За длинным столом, покрытым красной материей, сидели человек пятнадцать школьников.
Таня Фонарёва стояла и что-то говорила. Но её слушали плохо. Ребята переговаривались, перебивали Таню репликами, отпускали колкие замечания:
— Очень ты сознательная, Фонарёва!
— Тебе только в протокол записать!
— Слушали да постановили!
— Дайте же ей договорить! — взмолилась наконец секретарь комитета комсомола Люба Конькова, стуча карандашом по столу.
Шум немного утих.
— Вот вам ещё один пример, как недостойно ведут себя некоторые члены бригады, — заговорила Таня. — Товарищи критикуют поведение Стрешнева, а он, не считаясь с нами, хлопает дверью и убегает.
— Хороша критика — из бригады собрались выгнать, — заметил Саша. — Это как дубинкой по башке.
Таня строго посмотрела на Осокина.
— Надо же быть в конце концов твёрдыми и принципиальными… Стрешнев отказался выращивать утят, показал себя злостным срывщиком колхозного птицеводства…
— Так уж и срывщиком, да ещё злостным! Зачем же такие громкие слова? — остановила Таню Варвара Степановна и с грустью покачала головой.
И откуда у девочки такой осуждающий тон, поучающие ноты в голосе, пренебрежение к товарищам?
Уж не потому ли, что её с малых лет считали первой ученицей, лучшей активисткой, гордостью школы, неизменно посылали делегатом на все слёты и совещания, избирали то старостой, то бригадиром. Мало-помалу девочка стала воспринимать эти знаки уважения как должное, привыкла считать себя в школе человеком незаменимым, избранным и была уверена, что всегда действует очень правильно и принципиально.
— Вы же знаете, Варвара Степановна, — продолжала Таня, с недоумением взглянув на учительницу, — Стрешнев уже давно недоволен нашей бригадой, ни с чем не согласен, всё критикует. Какое он имел право высмеивать рапорт на слёте? И что это за вольные художества — ни с кем не согласовав, организует какое-то звено механизаторов, назначает себя командиром, заставляет пионеров собирать удобрения?..
— А что ж тут зазорного? — перебила её Люба. — Всё это для школьной бригады делается. Ребята хотят на машинах работать, технику изучать.
— А с техникой что получилось? — не унималась Таня. — Никого не спросив, Стрешнев натаскал на школьный двор целую кучу машин. А на днях со своими дружками он откуда-то притащил даже шестирядную картофелесажалку. Потом оказалось, что эта машина принадлежит третьей бригаде. И сегодня бригадир приходил к отцу жаловаться, что школьники занимаются самоуправством.
— Так забыли же машину, без ухода оставили, — поднявшись, пояснил Саша. — Мы её в поле нашли, еле из-под снега выкопали… Ей ремонт да ремонт нужен.
— А всё равно самоуправство… Тащите что вам не положено, — наставительно заметила Таня и сказала, что бригадир распорядился вернуть картофелесажалку обратно.
— Обратно в поле?.. И в снег закопать? — фыркнул Саша. — Пусть машина и дальше ржавеет… Очень здорово придумано!
— Ты не остри, — вспыхнула Таня. — Понимаешь, о чём я говорю…
Распахнув дверь, в кабинет биологии ввалились Улька с Федей, а вслед за ними вошёл Григорий Иванович Шугаев.
Высокий, сухощавый, в замасленном до блеска ватнике, в старом треухе, он неловко потоптался у порога и кивком поздоровался с учительницей.
— Вы уж извините, что в таком виде. Ребята меня прямо из мастерской вытащили…
— Очень хорошо, что пришли, — сказала Варвара Степановна. — Тут вот спор разгорелся о школьной бригаде, о юных механизаторах…
— Знаю, знаю, — заговорил Григорий Иванович, подходя к столу. — Что ж я могу сказать. Пора школьникам за настоящее дело браться, на простор выходить. Теперь без техники да без химии в колхозе не проживёшь. И то, что ребята механизированные звенья в школьной бригаде задумали создать, — очень это правильно. И что Прохора Михайловича обхаживают, в ученики к нему рвутся — тоже похвально. Лучшего хлебороба-наставника не найти. С малых лет он земле служит. Честно и бескорыстно. Первым в колхоз вступил, первым за трактор сел, две войны отвоевал, чтобы снова землю пахать.
— Расскажите, как дядя Прохор трактор от фашистов спас, — попросил Саша.
— И такое было, — кивнул Григорий Иванович. — Война-то наших Родников тоже не минула. Как только немцы захватили деревню, староста вызвал к себе Прохора и говорит:
«Ты был лучшим трактористом в артели, теперь будешь работать на пользу великого рейха. Старайся, начальство тебя не забудет».
И приказывает ему немедля же начать пахоту под озимые. Выехал Прохор в поле, а его так всего и трясёт. Пахать, сеять для врага! Да за кого же они принимают русского хлебороба?! Достал Прохор спички, канистру с бензином, размахнулся — и не смог поджечь своего железного коняги: ведь он на нём более десяти лет отработал. Сделал в поле два круга, дождался, пока стемнеет, и, не зажигая фар, погнал трактор к лесу. Завёл его в самую глухомань, где когда-то уголь жгли. Потом смазал погуще тавотом все узлы, загнал машину в яму и завалил хворостом. А на другой день Прохора опять к старосте зовут:
«Почему не пашешь? Почему приказа не выполняешь?»
«Да я бы с охотой… Трактора нет».
«Как — нет?»
«Оставил в поле на ночь, а его, видно, угнали».
Искали, искали трактор, а он как сквозь землю провалился. Взбеленился староста, отправил Прохора в полевую комендатуру, к немцам. Ну, а по дороге Прохор изловчился, сбежал от стражи и подался в лес, к партизанам, которые уже начали действовать в нашем районе. Там мы с ним и встретились, целых три года воевали вместе. Потом, после ранения и госпиталя, Прохор вернулся в Родники. А там всё повыжжено, разорено, ни лошадей, ни коров, ни одной машины. Женщины в соху впряглись и на себе землю пашут. Тут-то спрятанный трактор и пригодился. Зарокотал мотор, и в поле появился трактор, а на нём — сам Прохор Михайлович. То-то был праздник в деревне. Почище, чем в первые дни коллективизации, когда пришёл первый «фордзон». Так Прохор и работал на своём железном коне, пока война не кончилась…
— А где он сейчас, этот трактор? — спросил Улька. — Его бы в музей отправить.
— Износился, в лом пошёл… Но он своё дело сделал. А вот тракторист с нами живёт, работает. Видали, как он машины заставил людям служить! Так что вы за Прохора Михайловича крепко держитесь.
Глава 12
Кончилось заседание. Таня шла домой. Голова её горела, щёки всё ещё пылали. Из головы не выходила одна мысль — почему ребята не поддержали её выступления против Феди Стрешнева?
Дома Таню встретила бабушка Фёкла. Она кивнула на снующих по полу утят и с досадой заворчала:
— Господи, до чего ж дошли!.. Утят в дом напустили.
— Надо, бабушка, надо, — принялась уверять Таня. — Школа помогает колхозу… Почин на весь район.
— У тебя почин — вот сама и корми эту ораву, а с меня и своих забот хватает — чугуны да горшки в печке. — И, плотно прикрыв дверь, бабушка ушла на кухню.
Таня тяжело вздохнула. За эти дни утята вконец извели её. Беспокойные, юркие, прожорливые, они не давали ей ни минуты покоя. Всё время приходилось подтапливать печь, готовить корм, подтирать полы.
Сначала Таня думала, что уход за утятами возьмёт на себя бабушка, но та, привыкшая к чистоте и уюту в доме, наотрез отказалась.
Не очень-то пришлись по душе утята и отцу Тани. Приходя домой обедать, Кузьма Егорович хмуро поглядывал на стайку жёлтых пушистых комочков.
— Ты бы, Татьяна, того… освободилась от них, — как-то раз посоветовал он дочери.
Таня с недоумением взглянула на отца:
— Как же я могу? Всем по норме было выдано, по двадцать штук.
— Но ты ведь бригадир у ребят, начальство… Твоё дело руководить да контролировать… Вот и передай кому-нибудь своих подопечных.
— Как это — кому-нибудь? — удивилась Таня. — Разве так можно? Я же слово дала на слёте. Да и ты сам всех призывал уток выращивать.
— Зелёная ты ещё, необученная, — усмехнулся отец. — На то я и хозяин в колхозе, чтобы призывать всех да подталкивать. Вот и ты привыкай к этому, раз тебя бригадиром в школе поставили. Ну, хочешь, я директору скажу, чтобы твоих утят другим ученикам передали?
— Нет уж, я как-нибудь сама справлюсь, — вспыхнув, оскорбилась Таня и, отойдя в угол, склонилась над утиной кормушкой.
И как может отец предлагать ей такое! Она ведь первая ратовала за утят и на слёте и в школе. Попробуй теперь откажись от них — проходу в школе не будет. И без того ребята сторонятся её, отворачиваются, почти не разговаривают. А всё из-за этого рапорта на слёте да ещё из-за обещания вырастить побольше утят для колхоза. Но разве Таня в чём-нибудь неправа? Она ведь только добра школе хотела, чтоб их школа прославилась по всей области.
— Ты, дочка, не журись, — заметив её удручённый вид, заговорил отец, — что на тебя ребята косо посматривают. Я уж говорил об этом с Алексеем Марковичем. Он примет меры, поприжмёт кого надо.
— Да кто ж тебя просил об этом? — с досадой спросила Таня. — И так ребята поговаривают, что председателева дочка пользуется особым расположением директора школы и что, как бы она ни училась, а золотая медаль по окончании десятого класса ей обеспечена…
— Так ты ж не за своё дело болеешь, а за общее, для всей школы, — не слушая дочери, продолжал отец. — Это вроде как у меня на председательской работе получается… Сколько ночей недоспано, сколько потов спущено, чтоб колхоз на виду держался, на примете, а люди недопонимают. Одни — по зависти, другие — по мелкой обиде, а какие — из-за вздорного нрава. Ну, и наводят злокритику, подкапываются, воду мутят. Вот и держишь характер, показываешь свою твёрдость. К каждому ведь не приладишься, всем мил-дорог не будешь. Так и ты, дочка. Раз тебя начальством в школе поставили — крепись, блюди линию, будь построже… — И отец долго ещё поучал, как Таня должна вести себя в школе.
Но она, занятая своими мыслями, слушала плохо.
В эти дни Таня чаще всего сидела дома одна. Федя Стрешнев после первой размолвки в школе к ней не заглядывал, подруги тоже не заходили.
«Сговорились они, что ли, или дорогу к дому забыли?» — с обидой раздумывала Таня, покусывая кончик косы.
Единственно, кто навещал её теперь, — Дима Клепиков.
Оживлённый, болтливый, с завидной шевелюрой, в кожаной куртке с застёжками-«молниями», с пёстрым, как павлинье перо, шарфом на шее, он приносил ей полные карманы калёных лесных орехов, раздобывал новые пластинки с модными песнями и охотно рассказывал последние новости.
Вот и сегодня он заявился к Фонарёвым.
Утята бегали по полу, пищали, требовали еды. Таня в стареньком бабушкином фартуке, с засученными по локоть рукавами деловито готовила им месиво.
— Начальству привет! — бойко приветствовал её Дима. — Занимаемся, значит, производительным трудом, создаём материальные ценности… А где же руководящая роль бригадира школьной бригады?
— Не зубоскаль, — отмахнулась Таня. — Как будто ты утят не получил…
— Представь себе, уже разделался. Вчистую, — весело отозвался Дима.
— Это как? — удивилась Таня. — И ты отказался от своей нормы, как Стрешнев с Канавиным…
— Нет, зачем отказываться? Я не анархист какой-нибудь. — И Дима объяснил, что он просто уговорил заняться утками бабку Спиридониху. За небольшую плату, конечно. А когда придёт время, он передаст колхозу свою законную норму — двадцать откормленных утят.
— Хочешь, я и твоих сосватаю? — предложил он Тане. — Бабке всё равно делать нечего… Ну, а за хлопоты подкинешь ей потом что-нибудь…
— Очередной ход конём, — усмехнулась Таня. — И до чего же ловкий и пройдошистый парень ты, Клепиков!
В деревне Дима постоянно что-то обменивал и перепродавал, в классе всегда находил школьников, которые охотно давали ему списывать сочинение или решённую задачку, в поле на прополке, непонятно как, перевыполнял нормы выработки, хотя и работал обычно ленивее других.
— А что, разве плохо я с бабкой придумал? — похвалился Дима. — Не губить же мне свою молодую жизнь из-за этих пискляков. А теперь — смотри, завидуй! — он картинно ударил себя в грудь кулаком, — вольный казак, свободный гражданин республики!
— Номер с бабкой не пройдёт, гражданин республики! — хмурилась Таня. — Да и тебе не советую…
— Эх, Татьяна, зря ты с этими утятами связалась, — с сожалением вздохнул Дима.
— Почему зря?
— Возня одна, хлопоты. Да и сама ты много потеряла.
— Что я потеряла? — насторожилась Таня.
— Да вот хотя бы Федьку Стрешнева. Был у тебя дружок закадычный, можно сказать, рыцарь без страха и упрёка, только что твой шлейф не носил да серенады не распевал под окном. А как ты его на комитете отчитала, так он теперь твой супротивник на всю жизнь.
— Почему противник? — опешила Таня. — Я же про дело говорила, про общественное…
— А всё равно он слово дал, что никогда тебе этого не простит… Я сам слышал. Ты смотри, какую я штуку достал…
Димка вытащил из кармана небольшую фигурку, вырезанную из корня дерева; на непомерно вытянутой шее сидела небольшая девчачья головка с курносым носом и широко открытым ртом. Димка повертел проволочную ручку, и прилаженная с задней стороны фигурки маленькая трещотка издала сухой, деревянный треск.