Никем не оценена попытка Крушанского сострить. Его воспринимают как полномочного, но нудного бухгалтера фирмы, хотя это не единственная его ипостась.
– Нужны несколько мелких хранилищ.
– Сплошное благоразумие, – скучает Коваль. – Но прав.
– Раз пошел глобальный разговор… потянем ли мы весь рынок? Жуть берет, сколько они дряни выжирают. За народ страшно! – вырывается у Коли.
– Народ перетопчется, – вскидывается Феликс. – Жрут неконкурентоспособные. Но действительно, Олег Иванович, пока торговцы вне нашей системы – их забота, как добывают товар. Для нас же разрозненные поставки… и вообще такой огромный оборот…
Растущее недовольство патрона заставляет его умолкнуть.
– Дело не в обороте, – говорит после паузы Коваль. – Не в деньгах. Безбедно прожить есть много способов… Нет, не понимаете. Ну-ка, сядьте. Я – хочу – владеть – всем. Такая вот идея. Это будет не только красиво. Наркотики ключ к власти. Где угодно, над кем угодно. Заведем картотеку потребителей. Сын министра наркоман – считайте, министерство наше. Дочь областного вождя – вождь у нас в кармане. Да человека любого ранга можно скрутить за месяц! Достаточно купить его врача… И мы еще вернемся за подснежниками!
Коля, похоже, увлекся размахом, размечтался. У Феликса в глазах хищный огонек, Крушанский притих в задумчивости: а ведь, чего доброго, и учинит патрон государство в государстве, а Хомутова полна восхищения и гордости.
Коваль проверяет, какое впечатление произвела речь, и усмехается:
– Спасибо за внимание.
Ардабьев сидит в кабинете Знаменского. Оба разместились сбоку стола, чтобы избежать традиционной позиции следователь – допрашиваемый и задать беседе неофициальный характер. Но поначалу Ардабьев с трудом преодолевает скованность, тем более что и Пал Палыч не вполне раскрыт и не испытывает к посетителю безусловного доверия.
– Устроиться по специальности… – говорит он. – Но сегодня можно найти более высокооплачиваемую работу, чем инженер-химик.
Подоплека невысказанного вопроса Ардабьевым сразу уловлена.
– Вы думаете, стремлюсь… Честное слово, нет! Да никакой лаборатории не нужно! Был бы пузырек и пипетка – я вам изготовлю дозу! С прошлым покончено, клянусь!
– Чем безнадежней наркоман, тем искренней клятвы…
Спорить не приходится, Ардабьев, видимо, знает, что суждение следователя верно.
– Конечно, можно рабочим в магазин, – отвечает он, помедлив. – Не пью, не ворую… хоть в Елисеевский. Так рад вольной жизни, что я бы готов. Но жена… если я грузчик – для нее моральный крах.
Звонит внутренний телефон.
– Слушаю… А-а, да есть сведения… Нет, тот, с кем имели дело вчера утром… не могу вслух.
Ардабьев жестом спрашивает, не выйти ли ему, Пал Палыч показывает, чтобы сидел.
– Понял? Действуй… Владимир Игнатьевич, – возобновляет он разговор с Ардабьевым, – я за вас в известной мере должен поручиться, так что потолкуем по душам. Как вам сиделось?
Ардабьев собирается с мыслями.
– Тяжко… Я б всех следователей и судей сажал хоть на месяц, чтоб поняли! Исправительно-трудовая колония… Нельзя там исправиться! Каторга есть каторга, ничего больше!
Он ждет протеста Знаменского, но у того на лице только внимание.
– Говорите, Владимир Игнатьевич, говорите.
– Когда человек попадает на семь, десять лет, то уже… Если есть деньги купить, забыться – он купит. Там не проблема, любые препараты. Нет денег – существует система лагерных услуг… известна вам эта мерзость? Сколько там становятся наркоманами!
– А для многих – повышение квалификации, – добавляет горькое признание Пал Палыч. – Сажаешь воришку – получаешь ворюгу, из хулигана созревает бандит. Тайная язва нашей профессии!..
Снова телефонный звонок.
– Извините, занят, – говорит Пал Палыч. Он уменьшает силу звука, так что в дальнейшем аппарат только негромко гудит, и Знаменский не берет трубку.
– Владимир Игнатьевич, действительно излечились?
В беседе наступает перелом в сторону взаимного доверия.
– Сам удивляюсь! Шесть раз корчило! – Ардабьеву и сейчас страшно вспоминать. – Табуретки грыз, Пал Палыч, выл хуже волка… Аж на четвереньках полз к конвою, чтоб спрятали в карцер: чтоб никто из жалости не сунул сигарету или таблетку!
– А теперь? Прежняя обстановка, прежние друзья.
– Этого не боюсь. Есть некоторая растерянность перед жизнью. Когда я садился, иные были порядки… то есть, как выясняется, беспорядки, но беспорядок, который существует очень долго, поневоле принимаешь за порядок. Все примерно одинаково считали: белое-черное, право – лево, если лицом на север, то за спиной юг. А сейчас мозги кувырком.
– Но вы ведь, вероятно, читали газеты? – улыбается Пал Палыч.
– Больше по своей больной проблеме. Думал, правда, за наркотики взялись. А вышел – что творится! При мне в пивном баре: в кружки аэрозоль пускают, называется «раз-пшик», «два-пшика». Пацаны по пять флаконов от пота берут – нюхачи! Видел таких в колонии, в столярной мастерской – лаки там. Плодятся, как… – Ардабьев очень взволнован и не находит сравнения. – По-настоящему это никого не волнует, страна занята другим!.. Да и что реально сделаешь? Я читал, двадцать пять миллионов гектаров дикорастущей конопли!
Входит Сажин:
– Пал Палыч, Томин спрашивает, как решаем с…
Знаменский прерывает его жестом и, обернувшись к Ардабьеву, разводит руками: дескать, прошу прощения, дела. Тот встает.
– Насчет работы позвоните во вторник, – говорит Знаменский.
– Спасибо. Жутко не хотелось сюда идти, – признается Ардабьев, принимает подписанный пропуск. – Пал Палыч, разрешите иногда видеться? Раз в неделю на пять минут. Буду у вас под контролем.
– Ну звоните, попробую.
Коваль на заднем сиденье машины смотрит по телевизору злободневную передачу. «Псы» – впереди.
Передача кончается, он выключает телевизор и рассеянно оглядывает окрестности, мелькающие за окном: то ли областной райцентр, то ли далекое московское предместье.
– Стой! – внезапно командует он тому, кто за рулем.
Машина скрипит тормозами. Коваль указывает назад – он заметил что-то для себя интересное, что они проскочили.
Машина подает задним ходом и по его знаку останавливается.
Коваль выходит, держась шагах в двух позади, следуют телохранители.
На противоположной стороне улицы заводские ворота с вывеской: «Фабрика пеньковых изделий». Коваль приближается к ним, читает и перечитывает название. Это его «Эврика!».
Довольный, он возвращается в машину.
Следующий раз тормозит возле будки телефона-автомата.
– Ника! – говорит он, набрав номер. – Я только что сделал ценное изобретение! Одевайся, собирайся, надо отметить.
Курков идет между коттеджей, где начиналась слежки за Снегиревым. Он проделывает тот же путь, но в обратном направлении.
Миновав коттеджи, входит в многоэтажку.
Первым сигналом о неблагополучии ситуации служит почтовый ящик номер 23: сунув мизинец в дырочку, Курков убеждается, что ящик полон.
Поднимается к квартире уже в торопливом беспокойстве.
Дверь с номером 23 опечатана!
Курков стоит перед ней в неприятном раздумье, затем звонит в двадцать четвертую квартиру. Открывает немолодая женщина.
– Простите, а что со Снегиревым? – Он кивает для объяснения на опечатанную дверь, зная, что по фамилии современные соседи зачастую друг другу неизвестны.
– Умер он, – говорит та без скорбной окраски.
Курков щурится:
– Что-то внезапное?
– Наверно.
– Это точно, что умер?
– Меня брали в свидетели, когда квартиру опечатывали. А вы кто ему?
– Сват, – хмуро бросает Курков, спускаясь с лестницы.
Более важные для себя сведения он узнает в лефортовском морге.
Из недр заведения к нему, так сказать, в приемную выходит патологоанатом, молодой, пышущий здоровьем и веселый, в рабочей одежде, то есть в фартуке и резиновых перчатках.
– Добрый день, – приветствует он следователя. – Руки не подаю.
– Недавно вы производили вскрытие человека, который нас интересует, – и Курков показывает фотографию Снегирева.
Патологоанатом смеется:
– Батенька, покажите мне грудную клетку, печень – тогда вспомню. Но лицо!..
– Я попросил в канцелярии ваш акт о причинах смерти.
Врач берет акт:
– Острая сердечная недостаточность. Обычная история: спазм, – и возвращает бумагу Куркову.
– Скажите, доктор, такая смерть… могла быть спровоцирована? Подсыпали, капнули?
– Сколько угодно! Простая передозировка обычных лекарств. Сотни две названий.
– А вы проверку на это не делаете?
– Милиция шутит! У каждого, кто упал на улице?
– Понятно… А ведется регистрация, кто получил тело для похорон?
Патологоанатом потешается:
– У нас, батенька, покойников не крадут! Единственное место, где нет хищений и пересортицы!
Дежурная часть МУРа, куда поступают донесения от патрульных машин и районных отделов угрозыска. За одним из пультов работает Сажин.
Появляется Курков, отыскивает его взглядом и подходит. По тому, как они здороваются, чувствуется, что не виделись несколько дней. Курков что-то рассказывает, Сажин слушает, переспрашивает, потом отводит приятеля в угол зала, где сигналы вызова и ответы дежурных не так мешают разговаривать.
– Кто, по-твоему, взял тело? – блестит глазами Курков. – Не работал, так что сослуживцы исключаются, а родственников в Москве – никого!
– Ну… друзья. Любовница.
– Сева, он свалился на улице восьмого сентября около пяти вечера. И в это же время был записан на кремацию! Друзья знали о его кончине заранее?!
Сажин произносит шумное и удивленное «Уф»!
– Срочно сожгли, чтобы нельзя было выяснить истинную причину смерти! – высказывает Курков до конца свою догадку.
– Соображения дальше?
– Насчет соображений туговато, – признается Курков.
– А Знаменский что?
– Никаких гениальных советов. Выявляйте, говорит, связи.
– Кстати, слушай, Снегирев ведь стоял на учете. Сначала в одном наркологическом диспансере, потом в другом – когда переехал. Не знаю, насколько он лечился, но личные контакты с наркоманами были.
Коваль везет Веронику по городу. В машине они одни, но по пятам следует охрана.
Машины останавливаются у ресторана, все выходят, «псы» делают вид, что отношения к Ковалю не имеют. Вероника их явно не знает.
Музыка, говор, девушка оживленно оглядывается, пока метрдотель ведет их к уже накрытому столику, с которого убирает табличку «Стол заказан».
Тем временем в вестибюле один из «псов» объясняет что-то официанту и передает завернутую в бумагу бутылку. Проходит в зал, присоединяется к напарнику. Сидят они по соседству с патроном, пьют боржом.
А официант торжественно приближается к Ковалю. Он несет ту самую бутылку, бережно обернув ее салфеткой.
– Ради вас и дамы, – почтительно склоняет голову. – Нашли французское шампанское.
Наливает бокалы и ретируется.
– За твое изобретение! – Вероника отпивает глоток. – Очень вкусно! А что ты изобрел?
– В фантастике называется «нуль-транспортировка». Показываю принцип.
Коваль раскладывает рядом две салфетки, под левую помещает ключи от машины. Поднимает салфетку – ключи исчезли, но появились под салфеткой справа.
Вероника по-детски заинтересована.
– Еще раз! – требует она.
Оркестр заглушает дальнейшие реплики, а когда стихает, мы снова слышим разговор:
– Человек человеку редко встречается. Вот был у меня попутчик из Хабаровска. Я даже телефон ему дал, но…
– Тоску по людям я понимаю. По хорошим. Нет, даже по плохим! – вырывается у Вероники.
Она сама смеется тому, что сказала, но Ковалю следовало бы расслышать жалобу на одиночество.
Однако он отвлечен цветочницей, разносящей между столиками букетики в целлофане. Подзывает ее и покупает их все оптом.
– Другие женщины останутся без цветов, – пробует протестовать Ника. – Олег, ты все время что-то даришь, даришь. Я как-то от этого… устаю…
– Ты возбуждаешь во мне инстинкт жертвоприношения. И потом сегодня такой день…
Вдруг он вскакивает и направляется к эстраде.
Вероника удивленно провожает его взглядом, «псы» – бдительными.
После недолгих переговоров Коваль занимает место ударника. Короткое музыкальное вступление – и он начинает увлеченно солировать. Сегодня для него большой победный день!
Одна из подмосковных «зон отдыха» в лесу. Сезон кончился, безлюдно, пустая палатка «Прокат спортинвентаря», засыпанные палой листвой скамьи, отслужившие свое плакаты о правилах купания.
К центральной вытоптанной площадке ведут две дороги. Сейчас по ним медленно съезжаются три «Волги» справа и три слева. Они выстраиваются борт о борт по краям площадки, одна группа против другой, оставив между собой нейтральную полосу метров в тридцать шириной. И несколько секунд протекают в молчании и неподвижности.
Затем из двух машин высыпают «мальчики» Хомутовой, числом десять, знакомые и незнакомые нам персонажи. За ними появляются она сама и Феликс.
В ответ распахиваются дверцы с противной стороны и выпускают на свет Мордят в полном составе, Морду и двух неизвестных нам дотоле дельцов – тоже с подручными.
Хомутова и Феликс неторопливо трогаются вперед. Морда с коллегами следуют их примеру.
Протокола для подобных встреч, разумеется, нет, инициатива предоставлена людям Коваля, и компания Морды лишь подражает им. Поэтому раз сопровождение Хомутовой и Феликса осталось при машинах, то и Мордятам, двинувшимся было навстречу оппонентам, сделан знак не рыпаться.
Двое натрое сходятся представители наркобизнеса для переговоров в центре площадки. Один из дельцов немолодой, высокий, резкий в движениях, желчный. Другой флегматичный гладкий щеголь, почему-то в вечернем костюме, на шее бабочка, в кармане цветной платочек.
Сошлись, остановились, заговорил Феликс.
«Псы» настороженно наблюдают, каждый вроде бы просто переминается на месте, но так переминается вратарь, ожидая мяча.
Мордята тоже полны воинственной готовности, но у них иная выучка – правые руки в оттопыренных карманах.
Феликс заканчивает короткую речь:
– Итак, мы обеспечиваем снабжение и берем на себя вашу защиту.
– Кроме вас, пока защищаться не от кого! – выпаливает желчный.
– Пока, – подчеркивает Феликс, – пока дело сравнительно молодое. А дальше неизбежно начнется рэкет. Понадобится и физическая защита, и юридическая. На Западе, когда организуется трест, поглощающий мелкие фирмы…
– Запад нам не указ! – прерывает желчный и взглядывает на флегматика.
– Я человек маленький, – притворно смиренничает тот.
– И у маленького человека могут быть большие неприятности, – замечает Феликс.
– Контингент у меня – сплошь уголовники. Авось сами отобьемся, – и щеголь поправляет бабочку, скрывая под скромностью каменное самодовольство.
Феликс набирает воздуху для новой красноречивой тирады, Хомутова его опережает.
– Про него ясно. А вы? – спрашивает у Морды.
– Сроду ни под кем не ходил, сам себе голова! И молодежь сомневается. Хотим, говорят, семейный подряд!
Эта шутка, предлагающая более примирительный тон, позволяет надеяться на возможность согласия.
– Подумайте! – смотрит ему в глаза Феликс. – В данной ситуации самолюбие – плохой советчик, – говорит он всем.
– У меня возражения чисто экономические, – отзывается желчный. – Говорите, льготы? Грабеж!
– А ты, отец, не жадничай! – злится Феликс. – Похороны дороже!
Желчный гневно вскидывается, отпрянув на полшага.
Всплеск эмоций замечен охраной, она дергается вперед, но всевидящая Хомутова дает отмашку, и обе группы отступают.
– Извините его, он зря нервничает, – улыбается Хомутова. – Мы вас слушаем.