Мафия - Лаврова Ольга 6 стр.

Желчный, как верно определил Феликс, болезненно жаден.

– Оброк желаете, да? Да кто бы полез в такие дела, как наши, если делиться прибылью. Потому рискуем, что на копейку рубль нарастает. Не знаю, как другие, а я столько взяток раздаю… если вы еще начнете обирать – да лучше на завод к станку!

– До чего мужики глупый народ, – посмеивается Хомутова. – Ну… как у нас говаривали в заключении, не хотите по-плохому, по-хорошему хуже будет, – и на­правляется к машинам.

Феликс, чуть поотстав и с оглядкой, идет за ней.

«Псы», Мордята и прочие сопровождающие лица на­пряжены: если будет драчка, то сейчас.

Но Морда со спутниками, тоже пятясь, благополучно отступают.

И вот все в машинах.

Обе не договорившиеся стороны медленно разъезжа­ются задним ходом, чтобы не разворачиваться, подстав­ляя бок.

…Желчный входит в лифт вместе с человеком помо­ложе, наживает кнопку 10.

– Не очень мы над вами вчера резвились? – вежливо­сти ради спрашивает сосед. – День рождения.

– Через неделю у меня юбилей, возьму реванш, – обещает желчный.

Он выходит на своем десятом этаже, лезет за ключом, и тут рука в толстой перчатке – чтоб не прокусил – крепко зажимает ему рот и нос.

Его подкараулили трое «псов». Сообща выворачивают ему руки за спину, ведут к заблаговременно открытому окну до пола на лестничной площадке.

Сильно толкают наружу.

Короткий крик.

С улицы видно, как летит вниз долговязая фигура.

В это время второй делец, флегматик пижон, готовит трубку с длинным мундштуком для курения опиума.

Клиент в наколках ждет, сидя на койке.

Койки, вернее, топчаны размещены по периметру комнаты изголовьем к стене, и на них лежат человек восемь в разной степени опьянения – кто уже в полной прострации, кто еще потягивает очередную трубку. Боль­шинство полуодето. В стене, подключенный к вентиляционному накалу, гудит мощный вентилятор. За окнами поздний вечер. Это квартира, оборудованная под притон наркоманов.

Во второй комнате в пульсирующем свете цветомузыки мечутся в танце несколько пар, употребивших взвин­чивающие снадобья.

В передней дежурит тип лет тридцати с литыми кула­ками – привратник и вышибала; он участвовал во встре­че на природе.

Раздается сигнальный звонок в дверь: длинный, три коротких, длинный. Вышибала смотрит в глазок.

Появляется бдительный хозяин и тоже смотрит в глазок, успокаивается, сам открывает дверь с пятью зам­ками.

В притон барски вваливается импозантный мужчина, растрачивающий последние мгновения средних лет.

– Ох, устал! – жалуется басом он хозяину, скидывая плащ и охорашиваясь. – Но играл сегодня, как бог. Кого-то ранили стрелой… средние века… житуха… А теперь как белка в колесе, дышим окислами свинца, воду пьем переработанную из канализации… Кто у тебя?

– Как обычно, шпана.

– Это хор-р-рошо! Педиков нет?

– Пока нет. – Хозяин ведет гостя на кухню. – Что будете?

– Давай, братец, так: сначала вздернуться, повесе­литься, потом – в отпад. Чего-нибудь новенького попро­бовать нет?

– Фирменное достали. ЛСД.

– Брось контрабанду, засыплешься, – рокочет бас. – Давай героинчику. И кого-нибудь за компанию пригла­си, не одному же. – Бас кладет в карман хозяину три сотенных. – Поблатнее. С самого дна зачерпни, с самого дна… Кха, голос сел… Человек – это звучит… не звучит, вер-рно?

В этот миг квартирную дверь одним ударом высажива­ют внутрь, привратника скручивают. Квартира наполня­ется сотрудниками милиции во главе с Томиным. При нем Сажин и Курков.

– Всем оставаться на местах! – звучит команда, уси­ленная мегафоном.

Но клиенты – особенно те, что танцевали, – не на­мерены безропотно сдаваться. Взвинченные наркотичес­ким допингом, они в схватке необычайно сильны и изворотливы.

Вот облепленный милиционерами парень вырывается в переднюю и колесом катится к выходной двери.

– Сеть! – кричит Томин.

Парня отпускают, он вскакивает и тут же оказывается спеленутым наброшенной сетью.

Второго беснующегося тем же порядком усмиряют в танцевальной комнате.

– Понятые, фотограф, начинайте! – заглушает гал­деж и выкрики команда Томина.

В коридоре появляется бас.

– Зачем так кричать? – морщится он.

Томин отводит микрофон от губ.

– Перестали бы вы шляться по злачным местам, – говорит он.

– Разрешите взять пальтишко? – тянется бас к ве­шалке.

– Еще встретимся на подобной почве – обещаю не­приятности. Сколько можно спекулировать на том, что вас любят?

– Вы мне испортили вечер, – капризно рокочет бас и скрывается.

– Зачем вы его отпустили? – резковато вопрошает Курков.

– Отвали, Коля! У него неоперабельный рак. И он знает, и все.

В опиумокурильне орудует со вспышкой фотограф.

Вдруг один из курильщиков, лежавший, казалось, без сознания, вскакивает и, словно подброшенный взрывной волной, вылетает на балкон. Сажин настигает его в прыжке и втаскивает обратно.

А на кухне хозяин притона протягивает Куркову пас­порт.

– Я тут даже не прописан. Зашел, как все, просто в гости. Гляжу, что-то странное, как раз собирался домой…

Выстрел, выстрел, выстрел. Два в голову, один в грудь. Но человек не валится, потому что он фанерный, лишь для достоверности одетый в пиджак и брюки. За спиной его – сарай, принимающий в свое нутро пули, прошива­ющие чучело навылет и те, что пролетели мимо цели. Стреляют из пистолетов с глушителями.

Это тренируются и развлекаются «мальчики» Хомутовой. Стреляют с ходу, с поворота, в падении, через плечо назад.

– Пах-пах! – азартно восклицает пухлый юноша с младенчески-старообразным лицом и тоже палит куда-то, но из игрушечного пистолета.

Неловко оступившись на ровном месте, он падает, хныкает раз-другой, его заботливо поднимают, отряхива­ют, делают «козу», и он смеется.

Появляется Хомутова:

– Хватит, мальчики! Мишеньку кормить надо.

Она уводит сына за руку, «мальчики» растягиваются на пожухлой траве.

Выдался хороший осенний денек, и на даче у Хомутовой собралась своя компания. Дом стоит на большом участке, который обнесен непроглядным дощатым забо­ром. Помимо стрельбища, на нем есть еще одна достоп­римечательность – детская площадка с песочницей и множеством легких, очень крупных игрушек.

За садовым столиком Хомутова кормит сына. Ест он наполовину сам и с большим аппетитом, но координация движений не всегда точна, приходится придерживать и направлять руку с ложкой и вытирать подбородок.

Хомутова лучится нежностью и курлыкает с ним, как с младенцем.

– Вот так, вот так. Мишенька кушает котлетку… Ми­шенька… Что Мишенька кушает?

– Котетку, – картавит он.

– Правильно. А глазки моргают, моргают глазоньки, дождик будет.

– Додик.

– Ты мое солнышко, с тобой бюро прогнозов не нужно. Ты мой всегда маленький сыночка… Вот эту помидорку мы сейчас раз…

Коля издали посматривает на семейную идиллию:

– От рождения такой?

– Может, от пожара.

Коля явно не понимает, о чем речь.

– Не в курсе? Патрон, можно сказать, подвиг совер­шил, а ты не в курсе! – Крушанский рад рассказать ему о Ковале. – Ты знаешь хоть, что за человек он был?

– Знаю, крупный.

– Не то слово. Гигантский человек! Хозяин снабже­ния половины Севера. Бывало, у нас в любом президиу­ме – Коваль.

– Пострадал, выходит, от перестройки?

– Это она пострадала, что без Коваля осталась. И без нас с тобой тоже.

– Ну а подвиг?

– Мишеньку из огня вынес. Барак загорелся, уже крыша рухнула.

– В зоне?

– Нет, Люба уже на поселении жила. Под Ковалем и зэки работали, и вольнопоселенцы. Очень его уважали. А уж после этого случая, сам понимаешь.

– Крушанский, за что она все-таки сидела?

Тот прикладывает палец к губам:

– Ни одна душа не знает.

– Батюшки, кто приехал! – слышится возглас Хомутовой.

Миша с радостным мычанием бросается навстречу Ковалю. Тот гладит его по голове, дарит конфеты и игрушку.

– Полгода не видел – и помнит! – поражается Хомутова. – Умница моя!

Однако Мишины ласки затягиваются, и Коваль дает понять взглядом, что есть разговор.

– Поиграйте с Мишенькой, – просит Хомутова «псов», прибывших с патроном.

Они отвлекают ребенка какими-то кунштюками и уводят. Доносится его смех.

– Такой всегда радостный, такой веселый, – улыбается мать.

– Он по-своему счастлив.

– Ну конечно же! – Для Хомутовой это настолько самоочевидно, что ее даже удивляет высказывание Коваля. – Конечно! И никогда не узнает, какая она, жизнь… какие люди. Он счастливей всех!

Под мышкой Коваль держит книгу и теперь протягивает ее Хомутовой. «Технология производства пеньковых канатов», – озадаченно читает она название.

– Пеньку делают из конопли, Любушка, – торжественно сообщает Коваль.

Хомутовой долго объяснять не надо.

– Сырье круглый год!

– Главное – не зависеть от производства на местах. Будем сами диктовать цены. Я присмотрел для начала уютную фабрику. Еще увидишь: выйдем на мировой рынок!

…Крушанский подходит к стрельбищу.

– Позвольте попробовать, – говорит он «мальчикам» и берет пистолет с глушителем. – Нажимать здесь?

И всаживает пулю за пулей почти без разброса в «сердце» мишени.

… – Бать, я пройдусь? – спрашивает скучающий дома Вася.

Морда складывает кукиш.

– Я тебе пройдусь! – и вздрагивает: – В ворота стучат!

С террасы торопливо входит другой Морденок.

– Машина чья-то, – извещает он.

Присутствующие в комнате переглядываются. Чувству­ется, что дом на осадном положении.

– Мать в подвал! – распоряжается Морда.

– Погоди, бать, взгляну, – вызывается Вася.

Васю ждут в недобром молчании, один из Мордят, передернув затвор пистолета, становится сбоку окна, второй у двери.

– Отбой! – смеется вернувшийся Вася. – Это из Ки­ева, который на рынке тогда с дядюшкой…

Все облегченно передыхают. Но гости сейчас Морде ни к чему:

– Гони в шею!.. Вот дожили – разгул мафии!

– Да он-то при чем? – заступается Вася. – Может, кокнар привез.

– Никакого кокнара! Сидим тихо, надо переждать!

Морденок у окна сует пистолет за пояс в досаде на напрасную тревогу:

– Батя, ну что, как мыши?

– Сколько можно взаперти сидеть! – поддерживает второй.

– Пошли они со своим трестом!

– Мы ребят соберем! Мы им устроим! – воинственно галдят Мордята.

– А мне вас хоронить?! – с яростным всхлипом вырывается у Морды.

– Не надо благодарить, – говорит Пал Палыч сидящему у него Ардабьеву. – Буду рад, если приживетесь в коллективе.

Входит Сажин, здоровается с Ардабьевым, как со знакомым.

– Пал Палыч, Рощин прислал, – очень довольный протягивает сверток размером с буханку черного хлеба.

Знаменский приоткрывает его, растирает щепотку содержимого между пальцев, рассматривает, подносит к носу, спрашивает:

– Пробу в лабораторию?

– Сдали.

Знаменский кивком отпускает Сажина, сверток убирает в сейф. У Ардабьева тревожно раздуваются ноздри.

– Знакомый запах? – оборачивается Пал Палыч. – Она самая, анаша, – и вытирает пальцы платком.

А в дверях уже конвоир. Чеканит:

– Арестованный Папрыкин доставлен, товарищ полковник!

– Спасибо, можете идти.

Пока Знаменский подписывает Ардабьеву пропуск и проставляет время, тот смотрит на Папрыкина и видит того высокого парня, который с приятелем при Ардабьеве подошел к Валентинову со словами: «Отец, ларек торгует?»

Арестованный и Ардабьев узнают друг друга, последний – с оторопью.

Пал Палыч короткого обмена взглядами не замечает, а если и замечает, то не придает ему значения: Ардабьев в этот момент к нему спиной. Что касается Папрыкина, то любой уголовник, попав на Петровку, пристально всматривается в каждое лицо, стараясь на всякий случай запечатлеть его в памяти.

– Желаю успеха, – жмет Пал Палыч руку Ардабье­ву. – Держите со мной контакт.

– Спасибо, Пал Палыч, до свидания.

В коридоре Ардабьев приостанавливается, утирает лоб. Вряд ли он так испугался за Валентинова, да и за себя как будто бояться нечего. Но пахнуло на него ужасом прошлой жизни.

А тут еще второго парня ведут. И он тоже узнает Ардабьева. И поскольку конвоир идет сзади и физионо­мии арестанта не видит, то, по-своему истолковав пре­бывание здесь Ардабьева, корчит выразительную грима­су: и ты, мол, горишь?

Конвоир вводит его в дверь, соседнюю с кабинетом Знаменского.

А Ардабьев ускоренным шагом направляется к выхо­ду, почти впопыхах сдает пропуск постовому и только на улице переводит дух. Как-то вроде он замешан в дело этих покупателей Валентинова, без вины виноват.

Знаменский же ведет допрос Папрыкина:

– Кто из вас двоих инициатор грабежей?

Тот тычет себя в живот, в грудь, в голову:

– Здесь инициатор! Здесь! Здесь! Все внутри требует: заправься! Ах, у старичков пенсию отняли! Да голодный наркоман способен… мать родную готов за горло!

Знаменский листает тоненькую папочку дела, нахо­дит допрос матери.

– По ее словам, так и было. После чего вы ушли из дома. А еще раньше с работы.

– В зарплатной ведомости расписаться не могу, руки трясутся, – он поднимает над столом кисти, они действительно вздрагивают. – Суп в столовой возьмешь – половину расплещешь. Последнее время по три дырки колол.

Руки его уже нетверды, но природной силы в нем еще хватает, организм сопротивляется разрушению. А вот духовный, интеллектуальный урон велик, и потому у Папрыкина нет четкого лица. Его социальное происхождение, профессия, образовательный уровень заслонен ныне тем, что типично для агрессивного наркомана вообще: развязность, болтливость по не грозящим собственной безопасности поводам, укоренившееся стремление «завербовать» окружающих, даже следователя и, разумеется, категорическое нежелание выдавать «своих». Кроме того, под арестом он лишен привычного зелья и в полном раздрызге: единственное, что могут тюремные врачи, – это облегчить физические муки наркотического голодания.

Знаменский задерживается на другом листе дела.

– Приятеля вы приобщили или он вас?

– Не помню уже… А вообще приятно за новичком наблюдать… как он делает открытие. Ходил, ничего не соображал и вдруг все начинает чувствовать по-новому. Как он тогда слушает рок-металл! У него глаза на лбу – он первый раз понимает, почему так звучит!.. Да что я вам говорю, кто не пробовал – объяснять бесполезно.

– Я пробовал, – спокойно усмехается Пал Палыч.

– Вы?!

– Пробовал. Именно чтобы понять. Иначе как дело вести?

– Ну? Блаженство?

– Иллюзия блаженства. Иначе не было бы наркоманов. Беда, что несколько раз блаженство, а там вся жизнь насмарку.

– Это точно, – искренне поддакивает Папрыкин, объединенный со следователем мигом обманчивой бли­зости. – И вот ведь паскудство: пока привычки нет, все за так дают. А поймешь, что влип, бежишь: дайте. Что ты, говорят, малый, сколько можно одолжаться, плати…

– По три дырки в день – это приличные деньги, – подсчитывает Знаменский. – Откуда такие доходы, Пап­рыкин?

– Я же признался.

– На пенсионерах не разгуляешься. Где вы были тре­тьего августа?

Папрыкин стискивает руки.

– У одной девушки, – почти без паузы начинает он врать. – Грубо говоря, проститутки. Тоже увлекается нар­котиками. Проститутки, которые колются, это жуть. Пло­хо одеты, все деньги уходят на это дело, не моются, по ночам не хотят работать, дрыхнут.

Знаменский поднимает ладонь, чтобы прекратить пу­стое словоизвержение.

– Обратимся к хронологии, Папрыкин. Пенсию вы отнимали в июле и в сентябре. А третьего августа было крупное ограбление на Солянке.

– А-а-а, – тонким истеричным голосом заводит Пап­рыкин. – Все нераскрытое хотите на нас повесить? Лю­дей калечили, машины угоняли, гостиницу «Россия» со­жгли? А я, может, чище вашего! Ну взял, ну украл, так я от беды, меня лечить надо, а лечить не умеете! А вы-то э-эх! Одной рукой меня давите, а другой успехов желае­те – кому, интересно?