В тот же день в вечерней газете появилось сенсационное сообщение:
«Сегодня утром покончил жизнь самоубийством, бросившись с шестого этажа, шофер известной певицы Жизель Ансар, Люсьен Пети. По имеющимся сведениям, господин Пети решился на этот поступок из страха перед местью террористов[14], которые преследовали его за то, что он задержал и доставил в полицию террористку Лиан Дени».
5. Гестапо действует
Супруги Бельроз ушли рано утром. Ребята остались одни. Позавтракав, они немедленно принялись за уборку. Жаннетта вытирала пыль, Павлик натирал полы.
В передней раздался резкий звонок.
— Это мадам Бельроз, — сказала Жаннетта. — Открой!
Павлик открыл дверь. Бесцеремонно оттолкнув его, порог переступил молодой человек в сером костюме, с крепом на рукаве. Он вошел в комнату, посмотрел на Павлика исподлобья и повелительным тоном сказал:
— Жаннетту позови, живо!
Павлик смерил его недоверчивым взглядом и подумал: «Этот подозрительный тип очень похож на покойного Люсьена. Не Клод ли это?»
Жаннетта, услышав чужой голос, появилась в передней.
— Зачем, ты переоделась? — язвительно усмехнувшись, спросил у нее незнакомец. — Ты ведь девочка. Тебя зовут Жаннеттой, ты дочь Мари Фашон.
Жаннетта поняла: перед ней убийца Люсьена. «Это Клод убил Люсьена», — вспомнила она утверждение дядюшки Жака.
— Хоть я и девочка, вы все равно не угадали, — ответила Жаннетта. — Вы, месье, приняли меня за другую. Меня зовут Аннеттой, матери у меня нет. — Она подала Павлику знак: «Беги!» — Короче: что вам от нас нужно?
Павлик не тронулся с места. Он не хотел оставлять ее одну.
Клод улыбнулся одними уголками губ:
— А зачем ты, Аннетта, переоделась в мальчика?
— Вас это не касается.
— Ого! — вскинул он брови. — Может быть; ты тогда скажешь, почему живешь у чужих, а не у матери?
— Я круглая сирота.
— Неправда! — крикнул Клод, подняв кулак. — Где унтер-офицер, который приходил с вами к Люсьену?
— Какой унтер-офицер? — удивилась Жаннетта. — Ничего не понимаю!
— Почему твой дружок молчит? Он немой?
— Да. Немой от рождения.
Клод расхохотался:
— Будет врать! Мне ведь все известно. Вас сюда привез на своей машине мой покойный брат. Твоя мама мне все рассказала.
— Вы лжете! — бросила Жаннетта. — У меня нет матери.
— Полчаса назад я с ней разговаривал. Она пыталась бежать, но полицейский ее застрелил.
— Что-о?! — вскрикнула побледневшая Жаннетта. — Маму убили! Мою ма-му!
Павлик бросил на нее быстрый взгляд: «Глупая, что ты наделала! Он лжет».
Жаннетта поняла, что попалась на удочку врага.
— Убийца! — закричала она. — Павлик, за мной!
Она бросилась в коридор. Павлик — за ней, но убежать не успел. Клод схватил его за ворот куртки.
6. «Мы — потомки коммунаров»
— Его арестовали и увезли в тюрьму! — захлебывалась от слез Жаннетта. — Его расстреляют!
— Кого арестовали? — испуганно спросила Мари Фашон.
Дядюшка Жак вышел из-за‘стола. Он положил на плечо Жаннетте руку и ласково заглянул ей в глаза.
— Жаннетта, не плачь. Вытри слезы и расскажи толком, кого арестовали.
Но Жаннетта не могла успокоиться, Она бегала по комнате и, не переставая рыдать, то и дело выкрикивала^
— Что ж вы стоите? Спасите его, он из-за меня погибнет. Слышите, из-за меня!
Старый революционер переглянулся с Мари Фашон. Теперь они оба поняли, что произошло.
— Арестовали Павлика? — встревоженно спросила мать.
— Да! — еще сильнее разрыдалась Жаннетта. — Спасите его, спасите! — умоляла она. — Дядюшка Жак, неужели его нельзя спасти?
Дядюшка Жак усадил Жаннетту на стул и сел рядом с ней.
— В данный момент мы ничего не можем сделать, — ответил он прямо. — Сейчас они, к сожалению, сильнее нас. Однако приходить в отчаяние не следует.
— Они его там замучают! — простонала Жаннетта,
Дядюшка Жак пристально посмотрел на нее:
— Не плачь. Мы постараемся его спасти. Мы сделаем все, что будет в наших силах, — заверил он и немного погодя добавил — Жаннетта, тебе уже пора понять, что битв без жертв не бывает. Таков закон борьбы. Павлик тоже наш боец. Помнишь, как вы вместе с ним разносили листовки, выступали перед участниками Сопротивления, как вы вдвоем пробрались на военный завод? А вчера на мосту?..
— Дядюшка Жак, я не сумела его уберечь!..
Старик обнял девочку, прижал к себе:
— Не терзай себя, Жаннетта. Не надо. Разве ты поступила бы иначе? Нет? Верю. Вот в этом наша сила: один — за всех, все — за одного. Мы ведь потомки славных коммунаров, мы у них учимся грудью стоять за товарища. Не щадить себя ради него, дорожить его жизнью больше, чем своей. Помню, — продолжал он после некоторого раздумья, — это было лет тридцать назад, если не больше. Мы с товарищем по камере бежали из тюрьмы. Палачи кинулись вдогонку. Одному из них удалось меня догнать. Он прицелился и выстрелил. Но упал не я, а мой товарищ. Как это могло случиться? А вот как: мой товарищ подставил свою грудь, чтобы дать мне возможность бежать. Мучила ли меня потом совесть? Честно скажу — нет. И не потому, что я такой уж плохой. Нет. Я понял, что в этом и заключается истинная дружба. В тот день я поклялся быть таким, как мой друг, мстить за него врагам до последнего вздоха. Ты меня поняла, Жаннетта?
— Да, дядюшка Жак, — отозвалась девочка, вытирая слезы.
— После самой долгой ужасной ночи наступает день, — продолжал дядюшка Жак, обращаясь уже к матери Жаннетты. — Вскоре и над нашей страной взойдет солнце истинной свободы. Пусть нас, коммунистов, обвиняют во всех смертных грехах, но мы говорим: «Мы любим человека, для нас он самое дорогое, но ради светлого будущего всего человечества не пожалеем ни своих сил, ни своей жизни». Свобода, товарищ Фашон, близка.
С необычайным волнением слушая слова, обращенные к матери, Жаннетта подумала: «Тогда и у нас будет так, как в Советском Союзе, — дети смогут бесплатно учиться. Захочешь — станешь инженером, захочешь — артистом, можно и профессором… Мы будем иметь свои дворцы, стадионы, театры и даже детские железные дороги с маленькими, но настоящими паровозами и вагонами. Павлик рассказывал, как он отдыхал в одном очень хорошем лагере, у моря…
А дядюшка Жак, словно угадав ее мысли, снова повернулся к ней:
— День этот настанет. Надо только верить, верить всем своим существом. Надо, Жаннетта, уметь во мраке видеть свет. Человек, посвятивший свою жизнь народу, должен видеть, подобно орлу, далеко. Он должен быть сильным, стойким, не падать духом, что бы с ним ни случилось. Он должен быть сильнее своей судьбы.
Глава пятая
1. Рупор в стене
В камере темно. Сюда не проникает солнечный луч. Стоит гнетущая тишина, словно на дне глубокого колодца. Ничто не отвлекает от мыслей, думаешь, думаешь, думаешь…
О чем только не передумал Павлик за день! Вспомнил отца. Вот он сидит за столом, на его лицо падает свет настольной лампы. Павлику даже почудилось, что он слышит скрип плетенного из лозы стула, когда отец протягивает руку за циркулем. Днем отец работает у станка, по вечерам учится… За другим столом мать проверяет тетради своих учеников. «Вася, — обращается она к мужу, и глаза! ее блестят от радости, — Степа Найда сегодня написал диктант без единой ошибки». Через, минуту: «Люда молодец. У нее исправился почерк».
Вспомнил Павлик и дедушку. Длинные узловатые пальцы с пожелтевшими от махорки кончиками ловко свертывают самокрутку. Он сварливым голосом жалуется на председателя колхоза: «Андрей Семенович бессовестное существо! «Тебе, дед, — говорит он, — давно пора на печи сидеть». Вспомнил Павлик и своего закадычного друга Васю Охрименко, черноглазого паренька с крупными веснушками \на вздернутом носу. Тот вечно твердил: «Я тоже хочу прославиться, как Павлик Морозов, но как это сделать? Кулаков и шпионов в Пятихатках нет, а воров милиционеры сами ловят».
И снова мать… Обняла его, прижала к груди: «Скоро прогоним фашистов, сынок, и заживем еще лучше прежнего. Я опять тебе буду рассказывать о моем любимом Париже». А теперь он сам в Париже.
Павлик вспоминает Жаннетту, Рихарда Грасса, дядюшку Жака и его рассказ о Ленине и маленьком художнике Анри… Сердце Павлика начинает учащенно биться. Он снова видит старшего брата Люсьена с его отвратительным смехом. «Бандит! Ведь он меня чуть не убил, — думает Павлик. — Ударил чем-то по голове так, что я сразу потерял сознание. Пришел в себя только здесь, в камере. Хорошо еще, что Жаннетта успела убежать. Девочка такой удар, пожалуй, не выдержала бы».
Иногда узник бывает в таком состоянии (особенно, если он один в камере), что ни о чем не может думать. Тогда его начинают терзать бессилие, беспомощность, неизвестность. На него давят всей своей тяжестью стены, потолок. Ему не хватает воздуха. Он задыхается, хочет закричать — в горле спазмы. В мозгу одна мысль, один вопрос: «Что делать?» Он готов ко всему: пусть его расстреляют, пусть бросят в огонь, пусть рубят, лишь бы его скорее убрали отсюда. Внезапно Павлика охватила именно такая безотчетная тревога. Он вскочил с койки и забегал по камере, точно зверь в клетке. Ему стало холодно. Павлик поднял воротник рваного пиджачка, на-i двинул на уши кепку — озноб не проходил. Тогда он забегал быстрее, затопал ногами.
В железной двери появился светлый квадрат. Показался кулак.
— Тише, перестань шуметь, прибью! — зашипели снаружи.
Павлик сел на койку и с досадой подумал: «Зачем я показываю фашистам свою слабость? Дядюшка Жак говорил: «И у героя бывают иногда минуты слабости, но он должен уметь скрывать это от врага». Правильно! Меня все равно повесят или расстреляют, значит, не стоит притворяться немым. Скажу им прямо: «Я из Советского Союза. Пионер. Был звеньевым звена имени Жанны д'Арк. Это имя мы взяли по совету моей мамы, коммунистки. Она нам все рассказала о героине французского народа. Уже в последнюю минуту жизни, на костре, девушка крикнула палачам: «Все можно сжечь, но не свободу. Свободу не сожжешь, не утопишь, не повесишь! Да здравствует Франция!»
Внизу, у самой койки, вдруг послышался осторожный стук в стену. Павлик замер. Стучали из соседней камеры. Что-то спрашивали, несколько раз повторяя один и тот же сигнал.
Волнение Павлика возрастало. Его беспокойный взгляд рассеянно блуждал по камере, ни на чем не останавливаясь. Он радовался тому, что не один, хотел откликнуться, но не мог.
Сосед, вероятно, догадался, что имеет дело с неопытным заключенным, и умолк. Но спустя несколько мгновений в стене послышался какой-то шум и приглушенный, будто идущий из рупора голос.
— Ки эт ву? — спрашивали по-французски через рупор. — Дит муа, силь ву плэ, ки эт ву?[15]
«Кружка! — понял Павлик, онемев от изумления. — В соседней камере хотят знать, кто я такой. Разговаривают с помощью кружки!»
Он схватил стоявшую на табурете ржавую, с вмятиной кружку, выплеснул из нее воду и, приставив дном к стене, взволнованно ответил: «Же сюи эн гарсон»[16]. С той стороны что-то заклокотало. Павлик подумал, что сосед смеется над его ответом, и поэтому решил больше не отвечать на вопросы. Однако вскоре убедился в своей ошибке.
— Сколько тебе лет?
— Четырнадцать, — отозвался Павлик и в свою очередь спросил: — А вы кто? Сколько вам лет?
— Я мужчина. Мне шестьдесят два года.
«Шестьдесят два, — подумал про себя Павлик. — А дядюшка Жак еще старше. Вот бы взглянуть на этого человека! Какой он: худой, толстый? Добрый?»
В замке заскрипел ключ. Павлик отскочил от койки и поставил кружку на место.
— Выходи! — просунулась в камеру голова эсэсовца.
Павлик вышел в длинный мрачный коридор.
— Руки назад!
Сколько камер! И в каждой из них — люди. Участники. Сопротивления — коммунисты, деголлевцы, социалисты. Главным образом коммунисты из рабочих окраин Парижа.
Павлик вспомнил о напечатанном в «Юманите» письме коммуниста Анри Вьено, приговоренного к расстрелу. Содержание его он выучил наизусть, так как узнал, что автор этого письма тот самый художник, о детстве которого рассказывал дядюшка Жак. «Я, — писал Анри Вьено из тюрьмы, — умираю потому, что люблю жизнь, потому, что хотел, чтобы она была прекрасной для всех. Я покажу палачам, что коммунисты умирают как патриоты, как революционеры». «И я не испугаюсь палачей, — с твердой уверенностью подумал Павлик. — Если останусь жить, вырасту — тоже буду коммунистом».
— Направо! — Эсэсовец толкнул прикладом Павлика в спину. — Живей, живей!
2. Допрос
— Сюда!
Павлика втолкнули в просторный кабинет, стены и потолок которого были задрапированы светло-голубым шелком. Тяжелая хрустальная люстра отражала солнечные лучи всеми цветами радуги.
— Господин капитан, по вашему приказанию арестованный из сорок второй камеры доставлен.
— Хорошо. Вы свободны.
За длинным столом, в мягком кожаном кресле сидел пожилой человек с приятным, располагающим лицом. Львиная седеющая грива, живые глаза за толстыми стеклами пенсне, черный галстук бабочкой, белоснежный воротничок, хорошо сшитый костюм — все это делало его похожим скорее на артиста, дирижера, чем на гестаповца.
— Садитесь, пожалуйста, — указал он на стоявший посредине кабинета стул. — Шэрнэнко, так? Павлык?
Павлик не откликнулся. Его ошеломил вопрос: откуда этот человек знает его имя и фамилию? Жаннетта, Мари Фашон, дядюшка Жак, супруги Бельроз — нет! Они французы. Они не могли его предать.
Человек с львиной гривой поправил пенсне и наклонился вперед.
— Вы немой? — показал он пальцем на рот.
Павлик выпрямился, посмотрел следователю прямо в глаза и отрезал:
— Нет. Я действительно Черненко.
Эти слова произвели на капитана хорошее впечатление.
— Благодарю за правду. Думаю, нам с вами не придется ссориться. Кстати, где живет мать девочки, с которой вы бежали из Германии? — спросил он, как бы между прочим, откинув голову на спинку кресла.
«Так я ему и скажу! — подумал про себя Павлик. — Нашел дурака!»
— Не знаю.
— Не знаете? Верю. Тогда, может быть, скажете, куда девался немец, который помог вам пробраться в Париж и разыскать мадам Фашон?
Павлик недоуменно выпятил губы. Немец? Он никакого немца не знает. Мадам Фашон? Впервые слышит.
Гестаповец был невозмутим. Он медленно выдвинул ящик стола, и по его лицу пробежала лукавая улыбка фокусника, демонстрирующего перед зрителями эффектный номер.
«Что он там выкопал?» — встревожился Павлик.
— Подойдите ко мне, — сказал мягко следователь.
Павлик подошел к столу. Пухлые, с отполированными до блеска ногтями пальцы пододвинули к нему чью-то фотографическую карточку. Железная каска, продолговатое лицо, широкий лоб, выдающийся вперед над ввалившимися глазами. Плотно сжатые губы. На груди — ствол автомата с дырочками. Рихард Грасс! Откуда взялась здесь его фотография?
— Кто — это? — спросил гестаповец, бросив беглый взгляд на Павлика.
— Не знаю.
— А этого знаете? — быстро подсунул он ему другое фото.
Однорукий! Фельдфебель Круппке. Смеется — ему весело. Что за чудо, жив?! Теперь понятно: это он все рассказал следователю. Его сейчас позовут сюда… Пусть. Пусть оба прыгают от бешенства до потолка, пусть они его, Павлика, истязают еще больше, чем раньше, но он и виду не подаст, что знает Круппке. Ни в коем случае. Нельзя! Если он узнает Круппке, придется рассказать о Жаннетте, ее матери, о дядюшке Жаке, Бельрозе…
— И этого не знаю, — решительным тоном заявил Павлик и собрался идти на свое место.
— Стой! — вскипел немец, и его добродушная улыбка вмиг исчезла. — Хватит прикидываться! — свирепо закричал он, ударив Павлика всей пятерней по лицу. — Кто это? — подсунул он ему снова фото Круппке. — Кто, спрашиваю?!