Павлик вытер кровь, хлынувшую из носа.
— Не знаю.
— Знаешь! Не скажешь — пересчитаю твои ребрышки.
Павлик выпрямился во весь рост и смело посмотрел на гестаповца.
— Больше и слова не услышите от меня, — бросил он.
— Что-о?! Я заставлю тебя, заставлю! Ты все скажешь, все! Ну что, будешь говорить? — Он начал избивать ногами Павлика.
Вскоре Павлик перестал чувствовать удары, сыпавшиеся на него один за другим. Он только слышал выкрики: «Шэрнэнко, будешь говорить?! Будешь?», которые перемежались со словами молодого расстрелянного коммуниста: «Я покажу палачам, что коммунисты умирают как патриоты, как революционеры»…
Павлика продолжали истязать.
3. «Это же Лиан Дени!»
Два санитара, вбежавшие в кабинет по вызову следователя, схватили избитого Павлика и швырнули на носилки.
— Идиоты, что вы делаете? — не своим голосом закричал на них эсэсовец. — Осторожнее! Передайте доктору Кайзеру, что этот щенок мне еще нужен.
Павлика понесли куда-то наверх. Он раскачивался, словно в гамаке… На окраине Пятихаток, под старой яблоней, висит такой же гамак. Это любимое место его матери. Ей нравилось, когда Павлик ее качал. Она, словно девочка, болтала ногами и с громким смехом просила: «Павка, сильнее! Павка, выше, еще выше!» Здесь они часто, отдыхая, разговаривали. Мать — полулежа в гамаке, он — поудобнее усевшись на низенькой зеленой скамейке.
Мать Павлика очень любила Францию. Ее покойный отец, профессор физики, до Октябрьской революции жил в Париже, недалеко от Пантеона — усыпальницы выдающихся французских деятелей. Антонина Ивановна родилась в Латинском квартале и лишь тринадцатилетней девочкой вернулась в Россию. «Париж! Какой чудесный, веселый, приветливый город! — вспоминала она. — А французы! Это же замечательный народ. Свободолюбивый, смелый». Она часто говорила: «Павка, вот вырастешь, окончишь институт, тебя пошлют туда в командировку как передового инженера, отлично владеющего французским языком. И тогда ты сам убедишься, какой это необыкновенный город».
Павлик в Париже. Застал он этот город совсем иным — угрюмым, в трауре, стонущим под игом оккупантов. Мать говорила: «В Париже очень любят собак. Для них даже отведено специальное кладбище. Многие собаки покоятся под роскошными монументами…» «А гитлеровцы расстрелянных людей бросают в известковые ямы», — вспомнил Павлик.
Эсэсовцы строго придерживались приказа следователя. Они осторожно опустили носилки на пол и постучали в железную дверь.
— Кто там? — раздался сердитый голос.
Щелкнули каблуки.
— Господин доктор, капитан приказал срочно доставить к вам вот этого…
В ответ послышалось ворчание:
— Успеется, я занят. Пусть подыхает.
Капитан приказал… Он еще нужен.
— Ладно, заносите. Отвернитесь к стене, — приказал доктор кому-то в комнате.
«Тут находится еще один заключенный», — догадался Павлик. Он попробовал открыть глаза, но они не открывались. Веки стали свинцовыми. Они давили невероятной тяжестью на глаза.
Горький запах табака и водки — доктор нагнулся «ад носилками.
— Два зуба. Так-так. Ключица…
Больно. У Павлика вырвался крик.
— Неужели больно? — засмеялся доктор. — Ребрышки у тебя, малыш, что у дрозда: слабенькие, тоненькие — сразу треснули. Капитан Шульц, видно, хорошенько по ним прошелся. Покажи-ка руку.
Запах табака и водки отдалился. Доктор Кайзер, бегая пальцами по избитому телу Павлика, продолжал начатый разговор:
— Да, так я говорю… Вам, разумеется, мораль читать слишком поздно, но мне тягостно видеть вас здесь. Не поворачивайтесь, руки назад! Вот так… Я был страстным поклонником вашего таланта. Часами, бывало, просиживал у приемника, чтобы поймать ваш неподражаемый, чудесный голос. Порой он звучал так мягко, словно нежная трель первого утреннего певца — жаворонка. Когда мы вошли в Париж, я тотчас спросил, где вы выступаете. Мне ответили: «Лиан Дени стала террористкой!»
«Лиан Дени! — вздрогнул Павлик. — Она здесь!»
— Больно? — спросил у него Кайзер. — Сейчас мы тебе перевязочку сделаем, пилюльку проглотишь… Да, мне говорят: «Лиан Дени ходит с автоматом. Она вступила в Коммунистическую партию». Не верю. Спорю со всеми, ругаюсь, доказываю, что это, мол, ложь. Соловей Парижа, гордость всей цивилизованной Европы — убийца?! Быть не может! И, как видите, оказался в дураках
Женщина с забинтованной головой засмеялась. Павлика в этот момент перевернули на бок. Однако разглядеть Лиан Дени, о которой он так много слыхал, которую полюбил по рассказам Жаннетты и Мари Фашон, ему не удалось. Она стояла к нему спиной, повернувшись липом к стене. Платье на ней разорвано в клочья. Ее били! Хорошо, что здесь нет Жаннетты, она бы умерла с горя.
— Почему вы молчите? — спросил Кайзер. — Меня нечего бояться.
Певица резко обернулась, сделала шаг к носилкам и отшатнулась назад. Из ее горла готов был уже вырваться отчаянный крик: «Га-врош! Этот мальчик приходил за мной на улицу Тронше». Ей удалось сдержаться.
— Доктор, — обратилась она к Кайзеру, — скажите, кто еще, кроме вас, нацистов, способен так жестоко пытать детей?
Кайзер поднял голову и в гневе закричал:
— К стенке! Лицом к стенке, вам говорят! Этот клоп— русский, — немного погодя объяснил он. — А русским, как вам известно, свойственно упрямство. Он не хочет отвечать на вопросы. Как же прикажете с ним поступать?
— Повторю ваши слова, господин доктор: «Вам, разумеется, слишком поздно читать мораль», — ответила Лиан Дени.
4. Записка от Жаннетты
Снова настала гнетущая тишина. Все замерло. И сосед больше не стучал. Павлик лежал в том же положении, в каком его принесли от доктора, — на спине. Малейшее движение причиняло боль. Казалось, что кто-то вонзил ему в грудь острый нож и то и дело поворачивает его. Шевельнешься, поглубже вздохнешь — он впивается в сердце.
Ночь в камере, когда не можешь уснуть, нескончаемо длинна. С нетерпением ждешь утра, хоть знаешь, что и день не принесет ничего отрадного. Ни света, ни воли. Только издевательства, побои. А все-таки ждешь. Знаешь, что в соседних каменных клетках, на других этажах проснутся те, кто понимает тебя, сочувствует, готов за тебя отдать жизнь. Это сознание поддерживает, вливает новые силы. Появляется надежда…
Павлик ждал рассвета. Он глядел на решетку. Она заменяла ему часы. Когда толстые железные прутья становились серыми, он знал: проснулся день. «А что будет днем? — спрашивал он самого себя. — Меня-снова вызовет к себе капитан, и все начнется сначала. «Будешь говорить? Молчишь? Ничего, заставим тебя говорить!» Кулаком— в лицо, ногой — в грудь. Потом его отнесут на носилках к Кайзеру, и там он увидит Лиан Дени…
При первой встрече ему не удалось ее как следует разглядеть. Она, правда, на секунду обернулась, но в памяти остались лишь ее синие-синие глаза и рассеченная губа. Знает ли певица, кто лежал на носилках? Вряд ли! Откуда ей знать?
В коридоре зазвенели ведра, захлопали кормушки. Настало утро. Разносили завтрак. Мутное, безвкусное варево, кусочек хлеба из свеклы и перемолотых древесных опилок.
Решетка совсем посерела. Где-то уже светит солнце. Люди радуются ему. А в Пятихатках оно взошло еще раньше. Стены домов порозовели, трава засверкала блестками утренней росы. Оттуда уже давно прогнали фашистов. Девочки играют в классы, мальчики — в футбол. Вася Охрименко — вратарь. Он, наверное, часто вспоминает его, Павлика, и говорит: «Павлик Черненко— вот это был вратарь! В самый критический момент он вел себя спокойно».
Хлопнула кормушка.
— Эй, кружку! — закричал из коридора раздатчик.
Павлик молчал. Он был не в силах встать. Даже голову поднять не мог.
В коридоре кто-то засмеялся:
— Оставь его. Шульц напоил его на целую неделю.
О койку ударился и отскочил на пол кусок хлеба.
— Жри, не то Шульц подумает, что голодовку объявил.
Голодовка… Дядюшка Жак рассказывал, как французские коммунисты однажды объявили в тюрьме голодовку. Три дня никто не прикасался к пище. Когда об этом узнали на заводах, рабочие забастовали в знак солидарности с политическими заключёнными, Тюремное начальство испугалось и немедленно согласилось на все требования арестованных.
Что это за смех в соседней камере? Он перекатывается, как морские волны, и снова отступает. Заключенные смеются громко, дружно. Тихо — и снова смех. Что там происходит? Что могло вызвать такой смех у измученных голодом и пытками, обреченных на смерть людей?
В стене неожиданно заговорил рупор:
— Здравствуй, сынок! Шульц вызывал тебя сегодня?
— Вызывал, — ответил Павлик.
За стеной стало тихо. Никто больше не смеялся.
— Выдержим?
— Выдержим, — ответил Павлик.
— Верим. Спасибо тебе от всей камеры.
Павлик радостно улыбнулся и подумал: «Приятно, когда в тебя верят такие люди».
В тот же день к нему в камеру пришла еще большая радость: кто-то подсунул под дверь записку. Он слез с койки и подполз к ней. Записка была от Жаннетты. Она писала: «Мужайся. Мы тебя не забываем».
Глава шестая
1. Тюремная уборщица
Всю ночь Жаннетта провела в очереди за картофелем. А утром, вернувшись домой, она не застала дядюшки Жака.
— Где дядюшка Жак? — встревоженно спросила Жаннетта.
— Ушел, — ответила мать. — Он должен был уйти.
— Ушел? Совсем?! — встрепенулась Жаннетта. — Что же теперь будет? Дядюшка Жак обещал помочь освободить Павлика и ушел. Выходит, он меня обманул? — Она горько заплакала.
Мать подошла к ней, хотела что-то сказать, но Жаннетта отстранила ее рукой и еще громче зарыдала.
— Вы все обманщики! Все! А дядюшка Жак самый большой обманщик!
— Жаннетта, — не на шутку рассердилась мать, — как ты смеешь так говорить о дядюшке Жаке?! Да знаешь ли ты, кто он? Вот уже пятьдесят лет, как этот человек не щадит жизни своей ради тебя, ради меня, ради всего нашего народа.
Жаннетта поняла, что сгоряча сказала глупость. Ей стало стыдно. Помолчав, уже совсем другим тоном спросила о том, что ее больше всего волновало: что же будет с Павликом?
Мать ничего не ответила. Она время от времени бросала на Жаннетту сочувственные взгляды, потом и в ее глазах показались слезы.
— Ты что-нибудь узнала о нем? — обняла Жаннетта мать. — Скажи, они не убили его, нет? — дрожащим голосом спрашивала она.
Мари Фашон отрицательно покачала головой. Он жив, но ему тяжело. Очень тяжело. Его мучают; бьют. От него требуют сведений о подпольщиках, о немецком солдате Рихарде Грассе. Он молчит. Молчит. Он ведет себя, как взрослый, как настоящий коммунист. Такой никогда не выдаст товарища. Недаром дядюшка Жак говорил о нем: «Это орленок. Он родился и рос в стране, где люди живут с расправленными крыльями».
Жаннетта могла гордиться своим другом.
— И от меня гестапо ничего бы не добилось, — твердо сказала она. — Веришь?
— Верю, — отозвалась Мари Фашон и добавила: — Позавтракаем, и ты пойдешь со мной.
— Куда, мама?
— К одной знакомой. К той, которая обещала передать твою записку Павлику.
Уборщица тюрьмы жила в предместье города, Мари Фашон с Жаннеттой добирались к ней почти целый день. Наконец остановились у маленького облупленного домика с трещинами в стенах. На крыше, напоминавшей плохо очищенную от чешуи рыбу, тут и там торчали отдельные черепицы. Не тронутой временем осталась одна лишь башенка с петушком на острие шпиля.
Пожилая женщина с седыми волосами ввела их в низенькую, убого обставленную комнатку.
— Что нового, Полетта? — устало спросила Мари.
Глаза хозяйки испуганно метнулись в сторону.
— Это моя дочка, — успокоила ее Фашон. — Она уже взрослая. При ней можешь говорить.
Седая женщина молчала. Все-таки ее смущало присутствие Жаннетты. Наконец она заговорила, но совсем не о том, что интересовало ее гостей. Рассказывала, как трудно работать в тюрьме, что домой после дежурства приходит усталая и ничего не успевает сделать, показывала фотографию сына, умершего от менингита, и ни слова о деле.
— Ты его видела? — лопнуло терпение у Мари Фашон.
— Кого? — спросила женщина, снова покосившись на Жаннетту.
— Мальчика. Русского.
Полетта опустила глаза и кивнула в знак подтверждения.
— Я вижу его почти каждый день, — тихо, пугливо проговорила она. — По утрам, когда делаю уборку. Надзиратель храпит на стуле, а я тихонько заглядываю в волчок. Малыш совсем не спит, мается. Бедняжка все стонет и стонет. На днях его снова допрашивали…
— Били?! — побледнела Жаннетта. Вскочила и застыла в ожидании ответа.
— От капитана Шульца ласки не жди, — горько вздохнула Полетта. — Пряниками он кормит одних негодяев: тех, которые ему преданно служат. Сегодня привели новенького — шофера такси. С виду здоровенный такой, крепкий, а на деле — половая тряпка. Раскис, все выболтал. Может, даже больше, чем знал. Его ведут после допроса по коридору, а он плачет, как баба. Волосы на себе рвет, вопит, чтобы во всех камерах услышали: «Французы, я подлец! Французы, Антуан Бельроз трус. Он предал честных людей!»
Мари Фашон побелела, как полотно.
— Антуан Бельроз? — переспросила она, стараясь скрыть волнение. — Полетта, ты не ошибаешься? Бельроз, Антуан?
— Что ты! Я, слава богу, еще при своем уме, — обиделась Полетта. — Он все время орал: «Французы, Антуан Бельроз трус. Он предал честных людей!» А в чем дело, Мари?
Фашон бросила взгляд на Жаннетту и с горечью произнесла:
— Теперь Павлику будет совсем худо.
2. Водяной Глаз
Обстоятельства заставили Мари Фашон срочно переменить местожительство. На другой день после ареста Антуана Бельроза они с Жаннеттой перебрались на другую сторону Сены, в заплесневелый от сырости подвал пятиэтажного дома.
— Доченька, — обратилась к Жаннетте Мари, — я ухожу. Надо предупредить товарищей об аресте шофера. Когда вернусь, не знаю. Сбегай за хлебом и сразу же возвращайся домой.
Они вместе вышли на улицу.
— До свиданья, Жаннетта!
— До свиданья, мама, — грустно ответила девочка.
Она не тронулась с места, пока мать не скрылась за углом.
В очереди Жаннетте стоять не пришлось. Хлебный магазин был закрыт. Толпившиеся вокруг женщины открыто выражали свое негодование. Они ругали оккупантов и зло высмеивали американцев, продвигавшихся черепашьим шагом.
Мужчина в черном берете, с обвислыми седыми усами, пугливо обернувшись, вмешался в разговор.
— Терпение, женщины, терпение, — сказал он и принялся с жаром расхваливать генерала де Голля. — За что петеновский суд приговорил его заочно к смертной казни? Вор он, шарлатан, убийца? За что, спрашивается? Известно за что… Коммунисты? Да… Что ж, если быть справедливым — от правды не уйдешь, — надо признать, что они, то есть коммунисты, с первого дня нашего позора начали сколачивать из рабочих эти вот… как их зовут… отряды франтиреров и партизан. Здесь опаснее, чем за морем? Оно, конечно, так, но все-таки генерал де Голль молодчина, национальный герой. А какую армию он создал! Он ведет ее сюда. Вот-вот она будет в Париже.
— Да, месье, де Голль человек умный, патриот истинный, — согласилась женщина и глубоко вздохнула. — Но почему-то он слишком долго собирается. Ох, как долго!
Сгорбленная старушка в соломенной шляпке начала упрекать советское командование.
— Почему московские начальники, что в Кремле сидят, не сбросят парашютный десант? — спрашивала' она возмущенно. — Русские парни, будьте уверены, в два счета очистили бы Париж от коричневой заразы, Русские солдаты сто тридцать лет назад пешком сюда из своих степей добрались[17].
Услышав это, Жаннетта подумала: «Может быть, советские войска действительно придут сюда? Как Павлик обрадуется! А я? Все. Все парижане. Все французы были бы рады их приходу». Постояв немного, она направилась в другой магазин.