О его назначении облпрокурором довольно точно сказала Галина словами одного юмориста: «Рожденный ползать, довольно быстро продвигается»…
Я махнул на недельку в Синьозеро, чтобы полечиться лесом. К лесотерапии, так сказать, меня приучила матушка давно.
Помню, в детстве врачи неожиданно обнаружили у меня какие-то шумы в сердце. Посоветовали лечь в больницу. Мать воспротивилась этому, сказав:
— Походи, сынок, окрест, по дубравам, березнякам, соснякам. Где почувствуешь, что тебе станет легче и тело как бы парит, там и гуляй больше.
Я послушался. Исходив дальние и ближние полянки и чащобы, нашел место, где действительно как бы обретал способность прямо-таки летать. Дышалось легко, в меня словно влились силы и благодать. Находилось оно верстах в пяти от села. Растительность тут была разнообразная, но преобладали вековые сосны.
А может быть, все происходило потому, что рощица была уж больно красива. Небольшой взгорок, сухой и чистый, при ясной погоде весь пронизанный солнцем.
А какие там родились боровички и маслята!
Правда, я замечал, что в солнечную погоду в самом зените лета (это июль и август) мне почему-то сдавливало грудь, сердце билось неровно.
— Верно, Захарушка, — подтвердила мать, — в такие дни я тоже не хожу в хвойный лес. Плохо себя чувствую.
Но зато по осени, особенно в ядреные прозрачные дни, ходить по «моей» роще было одно удовольствие. Как и зимой на лыжах.
Я пристрастился к лесолечению, и уже при следующем посещении больницы никаких отклонений у меня не обнаружили.
Потом мне как-то попались на глаза стихи: «Не оттого ли сердцу сладко, что я всесильно растворен в просторах этих без остатка». И понял: о целительной силе природы, происходящей от ее дыхания и красоты, так точно мог сказать только поэт.
Из родного села я вернулся в Южноморск с ощущением, что окончательно поднялся на ноги. Нашлись силы для поездки в Москву, на суд, который я, увы, проиграл…
Встал вопрос — как зарабатывать на хлеб насущный? Все-таки глава семьи, кормилец…
«Отцы города» проявили «милосердие», предложив помощь с устройством на работу. Помощником по быту на небольшую фабрику, завхозом в один из санаториев и еще что-то в этом духе, смахивающее на подачку. Я вежливо поблагодарил и отказался, решив устраиваться сам. Выбор произошел как-то неожиданно. Проходя мимо ворот таксопарка, я обратил внимание на объявление, что требуются водители. Вспомнил, что первая-то моя профессия — механизатор. С правом вождения любого четырехколесного транспорта. Позднее, в армии, получил права, так что вполне подходил.
Задумано — сделано. Тем более автопарк находился в двух шагах от дома, что было весьма удобно.
С первых же дней я попал в гущу событий, сотрясающих таксопарк. Как и по всей стране, коллектив бурлил, требуя перемен. Мой напарник Гриша Исаичев, молодой и напористый, был одним из заводил тех, кто взбунтовался против устоев, царивших десятилетиями. Дней через десять после того, как я стал таксистом, мне пришлось присутствовать на собрании коллектива.
Директор таксопарка, Крутиков, начал с того, что, мол, план месяца под угрозой, не довезено около тысячи рублей выручки…
— Что-то многовато, — заметил кто-то.
— Значит — премия горит? — возмутился другой. — Как же это получается?
— А так: одни вкалывают почем зря, а другие загорают! — выкрикнул третий.
— Вот именно! — ухватился за последнюю реплику Крутиков. — Коллектив честно трудится, а иные объявляют забастовку и начинают качать права.
Многие обернулись к нам с Гришей (мы сидели рядом), а один из водителей с первого ряда выкрикнул:
— Называй фамилии, начальник! Не в прятки, чай, играем!
— Да кто бастует? — настаивал его сосед.
— Кто? — нахмурился начальник таксопарка. — Исаичев! Вот он, герой! Вчера демонстративно не выехал на линию. А его напарник Измайлов тоже сидит в зале, хотя уже полтора часа должен крутить баранку.
— А мне жизнь дорога! — вскочил Гриша. — На лысой резине ездить — прямая дорога на тот свет!
— Чирик небось пожалел! — раздалась чья-то реплика.
— Да, пожалел! — повернулся в ту сторону Исаичев. — Я горбом его зарабатываю, рискую. Клиентами и, между прочим, собой…
— Кто не рискует, тот не ест, — высказался какой-то остряк.
— А что, Гриша прав, — поддержал моего напарника один из молодых водителей.
Страсти накалялись, присутствующие разделились на симпатизирующих бунтарям и на тех, кого вполне устраивали старые порядки.
— Разрешите? — встал я, потому что не мог не солидаризироваться с Исаичевым: действовали заодно и гнуть линию нужно было сообща. Тем более что Гриша, как я понял, выступать не мастак.
Зал притих, ожидая, что я скажу.
Директор таксопарка жестом показал: говори, мол.
— Я человек новый, — начал я. — Пока, можно сказать, приглядываюсь. Но кое в чем уже разобрался… Вот Крутиков говорит, что горит план. Создайте условия — перевыполним.
— Какие такие особые условия вам нужны? — издевательски спросил горлопан с первого ряда.
— Нормальные, — спокойно ответил я. — У вас все поставлено с ног на голову. Не Исаичев должен бегать за начальником таксопарка, а Крутиков за Исаичевым. — В зале зашумели. — Да-да! Начальник обязан интересоваться у водителя, лысая у него резина или нет. Потому что зарплату его, начальника, привозит с линии Гриша. — И премию тоже. Я уже не говорю о поборах…
— Говорить надо было, когда в прокурорском кресле сидел, — не очень громко произнес кто-то сзади.
Но это замечание потонуло в гуле голосов.
— Правильно! Хватит обдирать водителей как липку!
— Оттого и бегут в кооператив — там нет нахлебников!
— Тише, товарищи! — постучал карандашом по графину с водой директор. — Давайте без анархии. Вы не на митинге.
— Там-то порядок, а у нас в парке сущий бардак! — звонко выкрикнула единственная женщина-водитель Катя Балясная. — Можно мне?
— Только коротко и по существу, — не очень охотно предоставил ей слово Крутиков.
— Вот именно, по существу, — с вызовом произнесла Балясная. — И конкретно. Почему я должна при выезде давать «вратарю» двугривенный? Почему в ОТК дежурному механику — полтинник? Каждый раз! И на мойке за что полтинник?
В зале установилась гробовая тишина. Впервые, наверное, здесь прозвучали слова, которые никто не решался раньше произнести публично.
— Если проходишь техосмотр-один, — продолжала крушить табу Катя, — выкладывай рубль. Это лишь за то, чтобы механик поставил печать. На ТО-2 и вовсе дерут без зазрения совести — слесарю по пятнадцати рубликов с меня и с моего напарника!..
Снова поднялся шум. Теперь уже галдели те, кого громила Балясная.
— И за что платим? — возмущалась Катя, перекрывая все голоса. — За ничегонеделание. В самом прямом смысле этого слова. Оплачиваем свои же несчастья.
— Говори, да не заговаривайся! — зло бросил один из механиков.
— Ты, Губкин, мне рот не затыкай! — огрызнулась водитель. — Тебе бы с меня только свой рупь получить, а на машину даже не посмотришь. На ходу она или нет — тебе до лампочки! Вот и случается то, что позавчера произошло с Габриэляном. Слава Богу, хоть жив остался.
— Лихач он, твой Габриэлян! — крикнул Губкин.
— Надо было лучше проверять тормоза! — отпарировала Балясная. — Тогда не случилась бы авария.
— Кто вам мешает это делать? — прервал дискуссию директор таксопарка. — И вообще, товарищи, мы ушли в сторону. Говорите о сути, то есть о плане…
В зале запротестовали.
— Дайте наконец сказать правду!
— Хватит, намолчались!
— Не болтать надо, а работать! — поддержал Крутикова пожилой водитель. — И пусть Измайлов прямо скажет, выедет на линию или нет?
— Нет, — твердо сказал я. — Пока не поменяют резину.
— А где ее взять? — подал голос замдиректора таксопарка. — Все фонды выбрали. Обещали поставить только к новому году…
— Захар Петрович, — повернулась ко мне Балясная, — может, поработаете на моей машине? Я с сегодняшнего дня в отпуске. Резина в порядке. И все остальное.
— Как, товарищ Измайлов? — ухватился Крутиков за этот шанс погасить страсти.
Мы с напарником переглянулись, Исаичев одобрительно кивнул.
— Не откажусь, — ответил я, принимая от Кати ключи.
И направился к выходу под насмешливые реплики.
— Охмурил-таки прокурор нашу бабоньку!
— Ой, Катька, держись! Жинка у него дюже ревнивая.
В этот день мне не очень везло. Наверное, потому, что машина Балясной — «Москвич», а клиенты предпочитают «Волгу». За два часа у меня было всего четыре посадки. Не выручка — слезы…
Потом села молоденькая парочка. Лет по шестнадцать, не больше. Как прилепились друг к дружке, так и сидели всю дорогу. Только слышались с заднего сиденья громкие поцелуи. Остановиться попросили у бара. Паренек, пижонистый, в джинсовом костюме-варенке, небрежно бросил мне трояк, хотя на счетчике выскочило лишь два с гривенником.
— Сдачу! — крикнул я им вдогонку, но они даже не обернулись.
— Я медленно отъехал, уже по привычке зорко наблюдая за прохожими на тротуаре — не вскинется ли чья рука. Но меня не требовали. Я уже хотел было поехать на ближайшую стоянку, но вдруг наперерез выскочила шустрая женщина, нагруженная двумя большими чемоданами. Я тормознул.
— Пожалуйста, на морвокзал! — заглянула в окошко женщина. — Опаздываю!
Пришлось выскочить из машины, определить чемоданы в багажник, усадить клиентку на заднее сиденье и поспешить на вокзал.
— Умоляю, скорее! — торопила женщина. — Плачу двойной тариф! И вот…
Она протянула мне забавного плюшевого тигренка.
— Не надо, — сказал я. — И так доставлю в один миг, без всякого двойного…
— Прошу вас, возьмите, — настаивала пассажирка. — Сувенир…
Вдруг она осеклась. В зеркальце я увидел ее растерянное лицо.
— Ой… Захар Петрович? — не совсем уверенно спросила она.
— Он самый, — кивнул я.
— Это был уже не первый случай, когда меня узнавали пассажиры и приходили в недоумение.
— Вы — и шофер? — все еще не верила клиентка.
— Что, газет не читаете? — усмехнулся я, занимая левый ряд, чтобы иметь возможность гнать с предельно допустимой скоростью.
— В тех газетах, которые я читаю, о вас, товарищ Измайлов, никогда не писали, — серьезно сказала женщина.
Настало время удивляться мне. На мой вопросительный взгляд она сказала:
— Конечно, вы меня не помните.
— Извините, действительно что-то не припоминаю…
— Гринберг, — подсказала клиентка. — Фаина Моисеевна.
Что-то шевельнулось в моей памяти.
— Восемьдесят четвертый год, — продолжала пассажирка, апрель. Помните? Я пришла в прокуратуру города, потому что в ОВИРе не могла добиться ни «да», ни «нет».
— Ну, конечно! — наконец-то вспомнил я растерянную, заплаканную женщину, которая много лет добивалась выезда в Израиль.
— Ну, слава Богу! — обрадовалась Гринберг. — Между прочим, вы единственный человек в больших кабинетах, который говорил со мной по-человечески. На нас все тогда смотрели как на изменников Родины, чуть ли не предателей.
— Увы, было, — подтвердил я. — К счастью, нынче отношение к эмигрантам меняется…
— Все меняется! — темпераментно проговорила Фаина Моисеевна. — Перестройка, гласность! Эти слова на Западе говорят по-русски…
— Знаю…
— Извините, Захар Петрович, но вы должны молиться на Горбачева! Впрочем — мы тоже. Когда я уезжала, мы прощались с сестрой так, как будто хоронили друг друга. Вы не поверите…
— Почему же, поверю.
Кто бы мог подумать, что буквально через несколько лет мир перевернется! Сам факт, что я свободно приехала в Союз, обняла сестру, — это уже можно спокойно сойти с ума. А что показывают по телевизору? Глазам своим не веришь! Скажу между нами: если бы тогда, в восемьдесят четвертом, была такая обстановка, я бы еще хорошенько подумала, уезжать или нет. Не считайте, что я делаю комплимент, я говорю чистую правду.
— Да, перемены есть, — отозвался я.
— Пусть их будет побольше, — пожелала Гринберг.
— Не жалеете, что уехали? — спросил я.
— Тоскую, конечно. Родина есть родина, — с неожиданной грустью произнесла Фаина Моисеевна. — Но там я нашла свое личное счастье.
— В каком городе живете?
— В Палермо.
— В Палермо? — удивился я, усомнившись на миг в своих географических познаниях.
— Да, — спохватилась Гринберг, — я вам забыла сказать что в Израиль так и не доехала. Вы, конечно, знаете, что, прежде чем добраться до страны постоянного проживания, эмигранты некоторое время сидели в Италии, под Римом? Это те, кто хотел в Америку, Канаду или еще куда. По правде говоря, я тоже ехала в Штаты. Там у меня родной дядя, совершенно одинокий. И вот, представьте себе, когда я торчала в Италии, ждала бумаги из Америки, в меня влюбился мой теперешний муж. А ведь я не молоденькая девушка.
Гринберг было лет тридцать. Самый расцвет для женщины, и бог ее красотой не обидел.
— И увез на Сицилию, — продолжала она. — Как вам это нравится?
— Очень даже нравится, — не мог не улыбнуться я ее манере разговаривать.
— Он во мне души не чает. Все уверяют, что мы прекрасная пара…
— Дай Бог, чтоб это было всегда, — пожелал я Фаине Моисеевне.
— Спасибо на добром слове, — расчувствовалась она.
Вдали уже показались портовые краны.
— Между прочим, я перед самым отъездом из Союза чуть к вам не зашла второй раз, — сказала Гринберг.
— Почему — чуть?
— Понимаете, у меня уже была виза и я боялась, что могут отобрать. А жить в отказниках — врагам своим не пожелаю!
— Извините, не понял…
Фаина Моисеевна, видимо, колебалась: открыться или нет. И наконец со вздохом произнесла:
— Меня обобрали. Буквально за три дня до выезда.
— Как? — насторожился я. — Кто?
— Работник милиции. Нагрянул поздно вечером, как снег на голову. В форме, с погонами. Предъявил красную книжечку. И знаете, что сказал? Будто бы я кое-что из дорогих вещей, имевшихся в доме, купила у воров… Нет, вы можете себе представить, чтобы мне сказать такое?!
— Ну и что дальше? — нетерпеливо спросил я.
— Я, конечно, страшно разволновалась, — продолжила пассажирка. — Зачем мне покупать у воров, когда мой первый муж, да будет ему земля пухом, оставил мне такие антикварные штуки, которые не стыдно держать в доме самого Ротшильда!.. Я о себе всегда думала, что умная женщина. Боже, как я ошибалась! Словно последняя дура, выложила перед этим милиционером все свои драгоценности. Стала объяснять, откуда что взялось. Колье и диадему носила еще прабабушка мужа. Врать не буду, но фамилию Гринберг знали в Москве и Санкт-Петербурге. Прадед моего Абраши лечил весь высший свет. А те изумрудные подвески и браслеты с амстердамскими алмазами дед мужа купил для своей жены в самой Голландии… Но особенно я дорожила перстнем, который мне надела на руку покойница свекровь, царство ей небесное… — Фаина Моисеевна тяжело вздохнула. — Но Бог с ним, что это стоит сумасшедших денег! Вы бы знали, как поступил со мной этот бандит!
— Какой бандит? — не понял я.
— Тот милиционер затолкал меня, простите, в туалет, забрал самое ценное и был таков! А что сказал при этом — страшно вспомнить!
— Что именно? — уточнил я.
— Смотри, говорит, жидовка, заявишь — не видать тебе Израиля как своих ушей!
— Фамилию милиционера помните?
— От страха я даже забыла в то время, как звать меня саму…
— А в каком звании?
— Честное слово, не разбираюсь, — призналась Гринберг. — Не то две звездочки, не то три. А может, и четыре…
— Но ведь он показывал вам удостоверение?
— С таким же успехом мог показать не мне, а стене… Вы ж понимаете, в каком я была состоянии. Два часа просидела в туалете. Стучала, кричала — никто не слышал. Хорошо, пришла сестра… Я хотела тут же позвонить куда следует, но она на коленях просила меня не делать этого. Пусть, говорит, подавится! Чтобы его детям было так же плохо, как он сделал нам!..
— И все-таки вы зря послушались сестру, — сказал я.
— Ну да! Стали бы разбираться, вызывать, следствие вести.