— Ну и что?
— Как что? — удивилась Гринберг. — Мне вот тогда и объяснили, если я пойду к вам, если возбудят дело, то сиди, жди, когда кончится следствие. Значит, долгожданную визу коту под хвост… Я же мечтала только об одном — поскорее сесть в самолет… Помяните мое слово, мои драгоценности тому негодяю счастья не принесут.
— И на какую примерно сумму он забрал?
— Тысяч на триста. Ведь каждая вещь — уникальная.
— Триста тысяч? — покачал я головой. — На вашем месте я бы так дело не оставил. Еще не поздно….
— Нет-нет! Здоровье дороже. — Фаина Моисеевна вздохнула. — Жаль, правда, сестру, хотела ей все оставить. У Сонечки пенсия по инвалидности всего восемьдесят рублей, лежит в параличе…
— Хотя бы о ней подумали.
— Захар Петрович, — печально улыбнулась Гринберг, — зачем мне инфаркт? Сами знаете, сколько это будет стоить нервов… Буду помогать и так…
Мы подъехали к воротам морского порта. К нам тут же подскочил носильщик в тележкой.
— Счастливого пути, — пожелал я бывшей соотечественнице.
— Спасибо, Захар Петрович. А вам — счастливо оставаться, — растроганно проговорила та. — Поспею домой к Рождеству. Это у нас самый почитаемый праздник.
Она пошла вслед за носильщиком, но еще раз обернулась, помахала рукой. Скорее не мне, а стране, которую, несомненно, держала в сердце.
Я сел за руль, завел двигатель. И выключил. Рассказанное Гринберг не давало покоя. Надо было что-то предпринимать.
Буквально в двух шагах стояла будка телефона-автомата. Я зашел в нее, набрал номер Гуркова. Секретарь Оля, доставшаяся ему по наследству от меня, сразу узнала мой голос.
— У Алексея Алексеевича совещание, — извиняющимся тоном проговорила она. — Может быть, позвоните попозже, Захар Петрович?
Не могу. Дело не терпит отлагательства.
— Хорошо, попробую соединить…
Прошло минуты две, прежде чем прокурор области взял трубку.
— Алексей Алексеевич, срочно пришлите на мор-вокзал следователя, — сказал я после взаимного приветствия.
— Зачем? — недовольно откликнулся мой преемник. Я постарался как можно короче передать ему содержание разговора о Гринберг.
— Захар Петрович, вы — как мальчишка, ей-богу, — сделал мне внушение Гурков. — Для чего нам лишняя головная боль? Тем более эта женщина, как я понял, ворошить старое не намерена…
«В своем репертуаре!» — разозлился я про себя и прервал разговор, лихорадочно соображая, что делать дальше.
Рунов! Вот к кому нужно стучаться! Он поймет. Я тут же набрал его номер. Ответил его помощник:
— Анатолий Филиппович в отъезде, будет только завтра. Что ему передать?
— Сам свяжусь с ним…
Я выскочил из будки и бросился к воротам порта. Надо успеть кое-что выяснить, пока потерпевшая не отбыла за границу. Я подбежал к носильщикам, курившим в ожидании пассажиров.
— Где она? — спросил у того, кто обслуживал Гринберг.
— Кто? — выставился он на меня.
— Та женщина, черненькая, с двумя чемоданами?
— А-а, — бросил он на землю окурок и придавил башмаком. — Вон там, — показал носильщик.
Я помчался туда, моля Бога, чтобы Фаина Моисеевна не успела еще пройти таможенный досмотр.
На мое счастье, Гринберг была еще, так сказать, на нашей территории.
— Фаина Моисеевна, прошу вас, опишите того офицера милиции, — запыхавшись, попросил я.
— Для чего? — удивилась она.
— Извините, у нас мало времени… Какой он из себя?
— Да как сказать, — задумалась она на секунду. — Выше меня на голову, худощавый, шатен.
— Еще? — торопил я.
— Глаза светлые, кажется серые.
— Возраст?
— Лет тридцати. Может, немного больше.
— А какие-нибудь особенности, приметы?
Фаина Моисеевна потерла лоб, посмотрела куда-то наверх.
— Ямочка на подбородке. И кадык сильно выпирает… Простите, больше ничего не могу сказать.
— Еще задержу вас на минуточку… Не можете составить приблизительный список вещей, которые он у вас взял?
— Попробую. — Она достала записную книжку, вырвала несколько чистых листков. — Самое главное — кольцо с черным бриллиантом. Между прочим, не простое, а с секретом. То самое, что мне подарила свекровь. Хрустальная ваза, оправленная в золото. Ну как виноградная лоза… Старинные часы в виде пасхального яйца…
— Пишите, пишите, — попросил я. — Обрисуйте по возможности каждую вещь.
На это ушло еще минут пять. Тут по радио объявили, что заканчивается оформление на ее рейс. Гринберг сунула мне исписанные листки, мы еще раз попрощались, и она поспешила к стойке таможенника.
Мело какой уже день. Холодные колючие снежинки летели почти параллельно земле, образуя при встрече с препятствием угловатые сугробы. На открытом пространстве стоять было невозможно. Урал есть Урал. С крещенскими морозами не пошутишь.
Зона словно вымерла. Лишь на вышках топтались, стараясь согреться, часовые с поднятыми воротниками овчинных тулупов, да несколько заключенных трудились на строительстве здания. Одежка у них была пожиже: ватники, рукавицы, приобретающие на холоде несгибаемость стали. Работать приходилось споро. Не только для того, чтобы не окоченеть, но и потому, что раствор для кладки замерзал почти мгновенно.
Один из каменщиков — бывший оперуполномоченный южноморского ОБХСС Станислав Ларионов. Ловко орудуя мастерком, он клал один за другим кирпичи в ряд, сверяясь с натянутым шнурком. Подносил ему грузный мужчина с обвислыми, как у дога, щеками. Кличка у последнего была Мэр. Впрочем, на свободе он был действительно председателем горисполкома.
Стоило напарнику замешкаться, как на его голову обрушивался беспощадный мат.
— Вконец загонял, — жаловался Мэр, вытирая со лба пот.
— О тебе же забочусь, — зубоскалил Ларионов. — Не будешь шустрить — вмиг окочуришься.
Сам он тоже разгорелся от работы.
Порыв ветра сорвал с Мэра суконную ушанку и покатил по земле. Тот бросился вслед, еле догнал и воротился назад.
— Ну и житуха! В такую погоду хороший хозяин собаку не выгонит из дома, а тут людей…
— Тут ты не человек, — философски заметил Ларионов, шлепая на кладку раствор и одним махом разравнивая.
— А кто же? — обидчиво спросил Мэр.
— Зэк с номером, — раздельно произнес бывший оперуполномоченный.
Он показал на пустое ведро, напарник живо схватил его, бросился вниз по наклонной доске и скоро вернулся, сгибаясь под тяжестью раствора.
— Врешь, я человек, — сказал он, запыхавшись.
— Это на свободе ты был человеком, — упрямо повторил Ларионов.
— И еще каким! — вздохнул Мэр.
— Ну да — машина, кабинет десять на десять, секретарша, — дразнил напарника Ларионов. — И чтобы попасть к тебе, надо было записываться за месяц.
— Вашего брата, милиционера, принимал без всякой очереди…
— Начиная с полковника, — усмехнулся бывший старший лейтенант. — А меня небось даже на порог не пустил бы.
— Я со всей милицией вась-вась. От постового до генерала.
— В натуре? — : снова усмехнулся Ларионов. — Что ж генералы тебя не прикрыли?
— Местные прикрыли, — вздохнул напарник, — но как назло из Киева нагрянули. Да еще народный депутат, будь он неладен, вцепился как клещ. Горком и обком отбивали меня, как могли. А он аж до Москвы достучался, на съезд бумагу подал. Вот я и схлопотал червонец.
— За что ж тебя, милый, так наградили?
— За пяток квартир… А ты как загремел?
— Я сам в сознанку пошел. Добровольно…
— Заливай, заливай, — покачал головой Мэр. — Такого не бывает.
— Не для твоих мозжишек это, — презрительно произнес бывший оперуполномоченный.
— Объясни.
— Вон у тебя шапка улетела. А почему? Ветер, метель. А если пригнешься, — Ларионов на миг спрятался за кладку, — никакой ураган тебе нипочем. Он ведь может не только шапку, но и черепушку сдуть. Усек?
— Не-а, — промычал напарник.
— Неужели все мэры такие тупые? — усмехнулся Ларионов. — Объясняю по буквам. Когда у нас заштормило, накрыло моего босса и меня заодно, я сориентировался: лучше все взять на себя. Тем более что доказали всего один эпизодик. Я и решил залечь на дно. Годик-другой пережду, пока шторм не утихнет, а там — снова родной юг, море, кипарисы. — Он мечтательно посмотрел вдаль. — А какие у нас женщины!..
— Постой, постой, — удивился Мэр, — у тебя же срок: восемь лет!
— Люди дают срок, люди могут и скостить. — Ларионов постучал по лбу кулаком. — Ей-богу, Мэр, червонец тебе дали правильно: совсем не тумкаешь!
В то время, когда бывший оперуполномоченный вбивал в голову бывшего мэра уголовную науку, к проходной исправительно-трудовой колонии подкатила «Волга» с номером областного города. Из нее выбрался генерал Рунов, придерживая рукой каракулевую папаху. За ним — майор внутренней службы Запорожец. Они быстро зашли в административное здание.
Идя по коридору с зарешеченными окнами, продолжили еще по дороге начатый разговор.
— Я ведь здесь уже десятый год, — рассказывал Запорожец. — И замечаю: за последние годы сильно изменился контингент в колонии.
— В какую сторону? — поинтересовался Рунов.
— Заключенные пошли рангом повыше. Раньше у нас отбывала срок в основном мелочь, а теперь? — Майор остановился у окна, из которого была видна стройка на территории зоны. — Председатель горисполкома… Раздавал квартиры, автомашины направо-налево, словно из своего кармана… Заместитель министра — хапнул миллиончик… Вот мешает раствор полковник госбезопасности: на почве ревности разрядил обойму в жену… Ну а вот тот, что прикуривает, — председатель облсуда, отпетый взяточник.
Они двинулись дальше.
— Да, — с иронией заметил генерал, — собрали, можно сказать, цвет общества.
— Собрали вы, — с улыбкой уточнил Запорожец. — А мы перевоспитываем.
— Удается?
— Приходится нелегко, — почесал затылок майор. — Народ подкованный. Газеты и журналы штудируют от корки и до корки. И такие вопросики подкидывают — сразу и не сориентируешься. Голову академика нужно иметь. Вчера приезжал прокурор по надзору, ну и попотеть ему пришлось!
— Что же спрашивали? — полюбопытствовал Рунов.
— Один говорит: а правда, что после принятия нового Уголовного кодекса педерастам будет лафа?
В смысле, хочешь — люби бабу, хочешь — мужика…
— Актуальный для мест заключения вопрос, — хмыкнул генерал.
— Это — цветочки. Другой поинтересовался, когда же наконец здесь будут встречать великолепную четверку, о которой шла речь на Девятнадцатой партконференции? Вопросик, а?
— На засыпку.
— А третий — прямо в лоб: почему он получил двенадцать лет всего за десять тысяч взятки, а кое-кто из тех, что брал каждый божий день пять раз по десять тысяч, до сих пор на свободе? И вместо персональной камеры имеют персональную пенсию союзного значения. Живут себе припеваючи в столице, в роскошных апартаментах. Где, мол, справедливость?
— И что прокурор?
— Жаловался мне потом: ему, мол, даже не молоко бесплатное положено за вредность, а сливки…
Они вошли к начальнику оперативной части. При появлении генерала хозяин кабинета майор Краснов вытянулся в струнку.
— Здравия желаю, товарищ генерал!
— Здравствуйте, — поздоровался с ним за руку Рунов. — Садитесь. И давайте без чинов.
— Я вам еще нужен? — спросил Запорожец.
— Нет, — ответил Анатолий Филиппович. Тот вышел, а генерал продолжал: — Это я вам звонил по поводу заключенного Ларионова.
— Уже догадался, — кивнул майор. — Что за ним открылось такое, что вы лично приехали?
— История давняя. Подозреваем Ларионова. Приметы вроде сходятся…
Он посвятил начальника оперчасти в историю ограбления Гринберг.
— Из-за этого и приехали? — удивился майор. — Могли бы прислать кого-нибудь из подчиненных. Путь к нам неблизкий. Вы, кажется, поездом?
— Терпеть не могу самолеты, боюсь высоты, — признался генерал. — А почему явился сам — чтобы не утекла информация. Ради этого даже следы путал: сначала заехал в Москву, а потом уже к вам.
— Ясно, — кивнул майор.
— Так как себя ведет Ларионов?
— В камере держится паханом. Утверждает, что был накоротке со Щелоковым и Чурбановым… Врет?
— Накоротке вряд ли, — помедлив, ответил Рунов. — А вот знакомы могли быть. Щелоков и Чурбанов отдыхали у нас неоднократно…
— Уверяет, что кое-кто из его дружков и сейчас сидит высоко. Мол, выжидают, когда перестройка даст дуба — это его выражение. Тогда снова будет рай. Все время твердит о том, что срок получил по собственному желанию…
— Интересно, — вскинул брови генерал. — Что он имеет в виду?
— Когда-де море штормит, лучше отлежаться на дне…
Рунов на некоторое время задумался.
— Чувствую: наши подозрения не напрасны, — наконец произнес он. — Наверняка и другие грешки за душой…
— Как-то начифирялся, плел что-то про вышку.
— Вот видите, — ухватился за последние слова генерал. — А конкретно никого и ничего?
— Нет. Вообще — любит темнить. Намеки, недомолвки…
— Как бы его разговорить?
— Где хотите — здесь или в зоне?
— Пожалуй, лучше в зоне.
— В красном уголке устраивает?
— Вполне.
Майор проводил гостя в красный уголок и оставил одного. Через несколько минут туда вошел Ларионов. С мороза, в тепле, Он весь раскраснелся.
— Здравствуйте, Ларионов, — сказал генерал.
— Здравствуйте, гражданин начальник, — ответил тот.
На лице бывшего оперуполномоченного промелькнула гамма разнообразных чувств: любопытство, страх, надежда…
— Садитесь, — показал генерал на табуретку через стол.
— Спасибо, гражданин начальник, — опустился на нее Ларионов.
— Что вы заладили, как попугай, — поморщился Рунов и участливо спросил: — Тяжело приходится, Станислав Архипович?
— Да уж радости мало, — усмехнулся заключенный. — И не представлял себе, когда другим добывал сюда путевку… Закурить не найдется?
— Найдется, — кивнул генерал, доставая нераспечатанную пачку «Столичных».
— Вы что, курите теперь? — удивился Ларионов.
— Куда мне, астма. — Рунов протянул бывшему оперуполномоченному сигареты. — Возьмите всю пачку.
— Шикарный подарок. — Ларионов жадно закурил, смакуя дым. — Значит, босса моего вытащили?
— О ком вы?
— О Кирееве… Да еще повысили… — Откуда вам известно?
— Жена приезжала на свиданку. — Ларионов прищурился. — А обо мне, выходит, забыли?
Анатолий Филиппович недоуменно посмотрел на собеседника.
— Что молчишь, генерал? — с вызовом спросил тот.
— По-моему, мы никогда не были на «ты», — заметил Рунов.
— Сторонишься? — с усмешкой произнес Ларионов.
— Вы что? — возмутился генерал. — Пьяны?
— Зачем, как стеклышко! — закинул ногу на ногу Ларионов. — Хотя ты бы мог и позаботиться о кайфе. — Он кивнул на шинель генерала, лежащую на столе. — Случайно не завалялась в кармане бутылочка армянского разлива?
— За какие такие заслуги? — нахмурился Анатолий Филиппович.
— За то, что отдуваюсь тут за вас всех!
— Кого — вас? — все больше поражался вызывающему поведению заключенного Рунов.
— И за тебя — тоже. Мы ведь брали не только для себя… Понимаю, ты отстегивал москвичам, но оставлял себе не гроши, надеюсь?
— Хватит! — хлопнул рукой по столу генерал. — Что за чушь вы несете?
Бывший оперуполномоченный вынул из кармана пачку «Столичных» и швырнул на стол.
— Подавись! Мне подачки не нужны! Ишь, хотел задобрить…
— Ладно, ладно, — ради дела с трудом взял себя в руки Рунов. — Не нервничайте. Так у нас разговора не получится.
— Я на него не набивался, — уже смиреннее проговорил Ларионов, поняв, наверное, что переборщил.
— Поспокойнее — оно лучше. Поговорим?
— Говорил волк с Зайцем, — скривился Ларионов. И, чуть помолчав, мрачно произнес: — Не темните, выкладывайте, что вам надо.
— Я и не темню, — сказал Рунов.
Он еще раз внимательно поглядел на заключенного: ямочка на подбородке, выпирающий кадык, серые глаза…
— Скажите, вам что-нибудь говорит фамилия Гринберг? — спросил генерал.
— Абсолютно ничего не говорит.
— Постарайтесь вспомнить, — настаивал Рунов. — Гринберг Фаина Моисеевна. Сиреневый бульвар, квартира двадцать два…
Он пристально посмотрел Ларионову в глаза.
— Знать не знаю, — выдержал взгляд бывший оперуполномоченный. — А какая беда с ней стряслась.