делается плов и почему чай зеленого цвета.
Уморившись, отдыхала на лаво-чке при дорожке,
смотрела на прохожих людей и слушала музыку и людскую
речь.
А иногда садилась в автобус и ехала в город.
Побывала в Музее революции, повидала Кремль и Красную
площадь, поклонилась Ильичу. Два раза ее с другими
делегатами водили в театр. Еще больше, чем театр, ей
нравилось метро. Нравилось, что возят быстро; что
никого ни о чем не надо спрашивать — по надписям
понятно; что чисто, красиво, богато. «На века строим! —дума-
ла она, с гордостью глядя на могучие мраморные
колонны подземных станций.— На многие века!»
Поговаривали, что в двадцатых числах делегаты
выставки поедут на прием в Кремль; все волновались —
Сталин будет на приеме или не будет?.. Настасья
Петровна для этого дня берегла лучшее сатиновое платье
(новое, ненадеванное, в цветочках) и платок ненадеванный,
и мелкую синюю крапушку... И все перевернул черный
день, окаянный день, не забыть его,— 22 июня.
...Жара стояла непереносимая, когда делегаты «Ясного
берега» выехали из Москвы. Зной трепетал на необко-
шенных откосах, горячая пыль жгла глаза и горло.
Мгновенно стали черными и белые платки женщин, и
вышитая украинская рубашечка Иконникова, которую
он приобрел в столице. В мерцающем мареве
проплывали железнодорожные желтые домики, деревца,
поникшие на безветрии, опаленные лица с глазами,
прикрытыми от солнца рукой... Настасья Петровна смотрела на
это все, и ей казалось, что никогда не было такой
жары, что жара — от войны, а Митю, небось, уже призвали,
и как, поди, трудно Мите в полной амуниции по такому
пеклу...
Тащились медленно: что ни разъезд — остановка, и,
то встречь, то обгоняя, проносился длинный по>езд с
людьми, едущими на фронт. Двери теплушек открыты; в
дверях — кто стоя, кто сидя, как на групповой карточке,—
солдаты, солдаты! Рубахи на всех одинаковые,
защитные, а лица разные, одни белокожие, другие смуглые,
как темная медь... «И Митя так проедет, я и не
укараулю»,— думала Настасья Петровна. (Митя, Коростелев,
перед войной работал веттехником в дальнем совхозе,
под Архангельском.)
На станциях приходилось дожидаться многими
часами. Тогда доярки и Настасья Петровна шли искать по
окрестностям и приносили коровам свежего сенца. При-
сматривать за коровами оставляли Иконникова. Он
слонялся у вагона разомлевший, безучастный. Когда его
сменяли, шел на станцию и давал телеграмму в совхоз.
Коровы мучились от жары, часто ложились, дышали
тяжело, молока давали мало; Брильянтовая худела на
глазах.
Одна доярка заболела; пришлось оставить ее в
Ярославле, в больнице. Другая тоже выбыла из строя: с
первого дня войны все плакала, что муж без нее уйдет
на фронт, она его не проводит; а как увидела, что
нескоро доберется до дому, стала плакать еще пуще,
худые сны ей снились. Настасья Петровна сказала:
— Чем так — расстарайся проехать вперед нас, я как-
нибудь сама.
Доярка заплакала от благодарности и хотела
поклониться Настасье Петровне в ноги. Та сказала:
— Еще у начальства спроси, отпустит ли.
— Ах, делайте, что хотите! — Иконников махнул
рукой.— Как будто сейчас не все равно!..
(За несколько дней он потерял всю свою величавость,
перестал интересоваться делами,— сильно нервничал
человек.)
Доярка пересела в пассажирский поезд и уехала.
Остались Настасья Петровна и Иконников.
— М-да,— сказал Иконников,— может получиться
тяжелая история: мне придет повестка, а я тут
задерживаюсь.
— А мы докажем,— сказала Настасья Петровна,—
что вы задержались по службе.
— Где это вы докажете? — Иконников повел на нее
белыми ресницами.— Скажут: недостаточно энергично
продвигался, задерживался злостно. И в расход, как
дезертира.
— Ну, что ж,— сказала Настасья Петровна, поду
мав,— поезжайте и вы вперед, когда такое дело.
— Я бы не бросил вас,— сказал Иконников,— если бы
меня не вынуждало чувство ответственности. Вы же по
сводкам видите, что делается. Сейчас на учете каждый
человек, способный носить оружие.
На другой день он тоже пересел на пассажирский
поезд и отправился — в областной центр, в трест,
закинуть удочку насчет брони.
Настасья Петровна осталась одна.
Она стояла на лужку в стороне от станции. Рядом
паслись ее коровы. Беспощадно накалено было небо; а
еще тяжелее накалена земля — станция, скопившиеся на
ней железо, уголь, пыльные и потные тела... Поезд,
увезший Иконникова, был уже далеко — пятнышко дыма на
горизонте. Приближался другой — грохот, пар, огненное
дыхание, орудия, укрытые брезентом...
Вагончик Настасьи Петровны стоял в тупике с
другими несчастливыми вагонами, которые пойдут неизвестно
когда. Диспетчер давеча сказал:
— Завтра поедете. А может, послезавтра.— Он
посмотрел на Настасью Петровну мутными от бессонницы
глазами.— А может, через неделю, почем я знаю. Идите,
мне не до коров.
Коровы медленно переставляли связанные ноги и
вздыхали, выщипывая траву. У них был недовольный,
утомленный вид.
— Бральянтовая! — тихонько окликнула Настасья
Петровна.
Брильянтовая повернула голову, посмотрела через
плечо угрюмым взглядом и враждебно фыркнула. Настасья
Петровна даже засмеялась.
— Дорогая ты моя,— сказала она,— чем же я перед
тобой виноватая...
«А пойду-ка я с ними пешком,— подумала о>на,—
пойду и пойду по воздушку. Сколько дней стоим и ждем»
за это время уже вон где были бы... Около путей буду
держаться и дойду до Кострова. В случае чего —
дорога, вот она, рядом, и документы при мне».
Она пошла на станцию и спросила у девушки в
форменной фуражке:
— До Кострова от вас сколько километров?
Девушка не знала, где Кострово. Настасья Петровна
объяснила. Вдвоем подсчитали: километров двести
будет.
«Дойду,— подумала Настасья Петровна.— Не так уж
далеко».
Она зашла в свой вагончик, увязала в узелок хлеба
и соли, узелок привязала к ручке подойника; захватила
скребницу и.щетку; остальное сдала в багаж — сперва
не хотели принимать, потом приняли, спасибо им.
Хотела зайти к начальнику станции, но к нему была большая
очередь; Настасья Петровна не стала ждать, а сказала
все той же девушке в форменной фуражке:
— Там вагончик, он теперь порожний, пользуйтесь; а
мы пошли.
— Ну, счастливо вам,— сказала девушка.
— Спасибо,— сказала Настасья Петровна.— И тебе
счастливо.
Она развязала коров и тихонько погнала их вдоль по>-
лотна.
Она шла день, и другой, и третий, много дней.
Коровы повеселели, бодро щипали траву, стояли смирно,
когда Настасья Петровна останавливала их, чтобы
подоить. Попадалась по дороге вода — они пили, и Настасья
Петровна пила.
Завидев жилье, она сворачивала к нему, и люди
давали ей хлеб и ночлег. А если жилья близко' не было
—ночевала на земле, под небом.
Палило дневное солнце; свежи были ночи; днем и
ночью по железной дороге шли и шли поезда — в
открытых дверях теплушек солдаты. Война! Как далекий сон,
осталась позади Москва — выставка, метро, музыка,
праздник... И уже не думалось о выставке, и о Мите, ни
о прошлом, ни о будущем, а только о сегодняшнем: идги
вперед, дойти до водопоя, во-время подоить, сберечь,
довести... Знойны были дни, свежи ночи; ехали
солдаты.
Днем она повязывала голову платком, а после захода
солнца снимала платок и шла простоволосая. И ветерок,
налетавший после захода солнца, поглаживал ее
седеющие волосы.
День за днем шла она, и пришла в совхоз «Ясный
берег», и привела коров.
Отгремела война, идет к концу первый послевоенный
год — тысяча девятьсот сорок шестой.
Молоденькая доярка Нюша прибежала к Настасье
Петровне и сказала, что Грация, кажется, уже
беспокоится.
Последние дни Нюша то и дело забегала в родилку:
она боялась, что с Грацией случится то же, что было
с Мушкой. Отел Грации был для Нюши началом
осуществления ее надежд.
— Беспокоится,— сказала Нюша.— То встанет, то
ляжет, то обратно встанет. А они все ушли на партийно-
комсомольский актив, и Дмитрий Корнеевич, и Анатолий
Иваныч, и Бекишев... Один Иннокентий Владимирович
дома. Я сбегаю?
— Постой,— сказала Настасья Петровна.— Тебе
скажут, когда бежать. Пойдем.
Настасья Петровна работала в профилактории. На ее
попечении находились новорожденные телята до
десятидневного возраста. Это самый нежный возраст, когда
труднее всего сохранить теленка. Настасья Петровна со-
хранила сто процентов. Даже в трудные военные годы
сохраняла сто процентов, и телята давали привес выше
нормы. В этом была ее слава и гордость.
Работа ее чистая. Пол в профилактории сухой,
посыпанный опилками; пахнет свежим сеном и свежим
молоком. Работает Настасья Петровна в белом халате и
белой косынке.
Она сняла халат, накинула тулуп и по освещенному
коридору-переходу пошла с Нюшей к Грации. В это
время года коров в родилке стояло немного; людей не
было, кроме дежурной скотницы. Засучив рукава,
дежурная обмывала Грацию креолином.
— Вот, и вас привела! — сказала она с досадой.— Как
будто я сама не управлюсь.
— А я помогу, очень просто,— сказала Настасья
Петровна.— Все у вас готово-то?
— Все,— ответила Нюша, трепеща от
торжественности момента.— Я позову Иннокентия Владимировича.
— Наследного прынца принимаем, не иначе,—
сказала дежурная.
— Где мешковина? — спросила Настасья Петровна.—
Чем Иннокентия Владимировича — мешковину подай.
— Иннокентий твой Владимирович и не придет,—
сказала дежурная.— Он у нас аккуратненькой, брезгливень-
кой. Случится подойти к скотине — два часа потом руки
моет и одеколоном душит.
— Настасья Петровна,— сказала Нюша бледными
губами,— если и с Грацией чего-нибудь случится, я не
переживу.
— Держи креолин!—приказала Настасья Петровна.
Грация была здорова, телилась третий раз; случай
был легкий. Теленок шел передними ножками, на
ножках лежала его головка. Настасья Петровна приняла его,
протерла шерстку сеном и мешковиной... Вот еще один.
Две с половиной тысячи этих маленьких, шелковых, с
живыми глазами, смотрящими сразу после рождения,
прошло через ее руки за пятнадцать лет.
— Красивенький!—срывающимся голосом сказала
Нюша.— Мордочка беленькая...
— Прибирай, Фрося, Грацию,— сказала Настасья
Петровна.— А ты, Нюша, сходи заяви Иннокентию
Владимировичу, чтоб шли прививки делать. Да смотри —
молозиво принесешь во-время, не задержишь.
Она завернула теленка в свой тулуп и понесла в
профилакторий.
Уже был приготовлен для новорожденного обмытый
креолином ящик, на высокой подставке, чтобы не дуло
с пола. В ящике чистое сено, поверх сена байковое
одеяльце. Другим одеяльцем Настасья Петровна укрыла
теленка. Еще в трех клетках спали телята, она
прислушалась к их дыханию — оно было ровное, детские...
...Легкое постукиванье сапожков по посыпанному
опилками полу: Нюша принесла молозиво.
— Мы уже в книге отмечены,— сказала она.— Завтра
имечко нам объявят. Как придет Анатолий Иваныч,
Иннокентий Владимирович сказал,— сразу его пришлет
прививки делать, хоть будь два часа ночи. Вот мы какие
важные.
Настасья Петровна «алила молозива в соску и дала
теленку, В первое мгновение он не понял, чего от него
хотят; потом шевельнул ноздрями, повел глазами
задумчиво и начал сосать так, словно его этому учили.
— Образованный какой,— шептала Нюша, стоя у
двери (к телятам Настасья Петровна не позволяла
подходить) .— Мордочка беленькая, назвать бы Беляночка или
Снежная, или Снежинка... А назовут на букву «р».
Нюша — дочь скотника Степана Степаныча. Она
поступила в совхоз во время войны. Сначала была на
черной работе, потом ее подучили и поставили дояркой.
Она была самой младшей и самой неопытной. Если ей
случалось вмешаться в разговор старших доярок, ее не
обрывали, но делали вид, что не слышат: девочка — что
с нею говорить. Ее только учили — все, кому не лень.
«А не довольно ли учить? — думала Нюша.— Я уже,
кажется, полный ваш курс прошла. Погодите, будет
времечко, поступлю в вуз, вернусь к вам старшим зоотех-
никохм. Иннокентия Владимировича в трест переведут, а
меня на его место. И я вам дам жизни не так,.как он
дает...»
Однажды она набралась храбрости: пошла к
директору и попросила, чтобы ей дали хороших коров.
Директор был новый, Коростелев Дмитрий Корнеевич. Ей
понравилось, что он слушал ее с полным вниманием.
— У нас на первой ферме весь скот хороший,—
сказал он.
— Хороший-то хороший,— сказала Нюша,— так
элиту-рекорд всю чисто другие забрали. И даже просто
элиту.
— Ладно,— сказал Коростелев,— посмотрим, дадим
тебе что-нибудь.
Он забыл об этом разговоре, занятый севом. Но как-
то, зайдя в четвертую бригаду, он поймал злой и
страдальческий взгляд Нюши; ему стало стыдно, что он о ней
забыл.
— Помню, помню!—сказал он на ходу.— У тебя как
насчет комплекта?
— Неполный!—торопливо ответила Нюша.— Трех
недостает мне до комплекта.
— Подумаем,— сказал Коростелев.
В конце лета было разбито одно из стад третьей
бригады. Нюше дали из этого стада трех коров класса
«элита»: Мушку, Грацию и Стрелку.
И тут ей не повезло.
Главный ее расчет был на Мушку, которая должна
была отелиться раньше всех. Но Мушка выкинула.
«Уж такая я несчастливая! — с горечью думала Ню-
ша.— Другим везет, а мне нет. Но я это невезенье
перешибу! Я ему не поддамся!»
Она не верила, что выкидыш у Мушки получился от
силоса. Мушка корова славная, простая, без фокусов;
ничего бы ей от силоса не сделалось. Другая тут какая-
нибудь причина. На собрании, когда критиковали Беки-
шева за этот злосчастный силос, Нюша попросила слова
и высказала свое мнение. Но на нее закричали,, доярки:
что она понимает! Если бы понимала, не дала бы корове
силос за десять дней до отела, исправила бы ошибку
Бекишева. Нюша переп>галась — вот сейчас отберут у
«ее Мушку, а заодно и Грацию со Стрелкой. Но
директор Дмитрий Корнеевич сказал: она этот урок учтет;
она, товарищи, работник старательный... Золотой человек
директор Дмитрий Корнеевич.
Сейчас Нюша очень возбуждена.
— Я у вас немножко посижу,— говорит она Настасье
Петровне,— можно?
Две ночи о«а караулила Грацию. И вот все спокойно,
можно идти домой. Но дома уже спят, да и днем там
разговаривать не с кем, все заняты своим делом. А Нюше
хочется разговаривать — Настасья Петровна знает, о чем.
— Садись, досиди.
Она приносит Нюше скамеечку. Нюша садится у
двери, охватывает руками худенькие колени и начинает
издалека: да, интересно, как назовут теленочка, на букву
«р» называли весь год, уже и не придумать ничего. Вот
недавно назвали — Разводящий, Рея и Рогнеда, а еще
как можно?.. Лампочка, затененная жестяным колпаком,
освещает поднятое некрасивое личико Нюши, свет
отражается в ее запавших от бессонницы глазах... Настасья