Петровна отвечает: «Ну, мало ли, придумают...», а про
себя улыбается: все, все написано на запрокинутом лице
Нюши, в ее вдохновенных глазах. Поговорим о кличках,
а там перейдем на другое.
Вот Нюша рассказывает про комсорга Таню, что та
определенно влюблена в Бекишева, все заметили.
— Сплетни, можег,-— говорит Настасья Петровна.
— Ну, как же!—горячо говорит Нюша.—Если все
заметили.
Они разговаривают полушолотом — телята спят,
громко нельзя.
— Плохо ее дело,— говорит Настасья Петровна.— Он
с женой хорошо живет. Ничего у Тани не выйдет,
кроме слез.
— А вот интересно,— говорит Нюша,— я полюблю
кого-нибудь или же нет?
Дошли до самого главного разговора.
— Неужели обязательно все любят? — спрашивает
Нюша, глядя в потолок и покачиваясь.— Я не верю.
Настасья Петровна встает и идет посмотреть на
новорожденного. Он спит спокойно; она поправляет на нем
одеяльце и возвращается.
—- Спит? — спрашивает Нюша.
— Спит; посмотрел глазочками и опять заснул.
— Вот я говорю,— продолжает Нюша,— наверно, не
все любят. Есть чересчур гордые или чересчур занятые —
они не любят.
Еще что-то говорит Нюша. Настасье Петровне лень
вслушиваться, она смотрит на Нюшу и думает: вон как
тебя скрутило, девушка; сказать, может, Мите? Не очень-
то красивая, немножко шалая — ну, что за горе? Может,
с этой некрасивой и шалой он всю жизнь счастлив
будет. Как будто в красоте дело...
Нет, незачем Мите говорить: пусть сам ищет и
находит, что ему надо...
— Насчет себя лично я чувствую, что никогда не буду
любить,— говорит Нюша, вставая.— Я чересчур гордая^
Она накидывает платок так, что остаются открытыми
волосы над лбом и маленькое ухо с малиновой ягодкой
сережки; стоит, крепко прижав к груди руки, в которых:
держит концы платка, глаза сияют, как алмазы... «Ох?
как еще любить будешь,— думает Настасья Петрович,—
любовь в тебе — через край...»
Нюша уходит наконец. Настасья Петровна, поджидая
веттехника, прохаживается по профилакторию, потом вы
ходит во двор.
Вызвездило. Земля белеет, словно присыпанная
солью: подморозило, зима идет. Почему-то девичьи речи
Нюши растревожили Настасью Петровну,— с чего бы,
зачем? «Вот этого у меня никогда не было,— думает
она,— не было, не было... И не будет. Я уже старая».
Старая? А что такое старость?
«Но ведь я старости не чувствую,—думает Настасья
Петровна.— Мне и работа в охоту, и хожу легко, и
посмеяться рада.
Что же такое старость? Где она? Что поясница иной
раз болит? Л у молодых разве никогда ничего не болит?
Вот мои руки — разве они хуже, чем были раньше?
Молодые ко мне идут, и я их учу работать...
Вот разум мой—он сильнее, чем был.
А сердце мое — разве потухло оно? Горит, и болит,
и радуется больше прежнего!..»
Кто-то бежал к профилакторию со всех «ног.
Разбежавшись, чуть не налетел на Настасью Петровну. Нюша.
— Ой, это вы, Настасья Петровна!
— Вернулась? Не договорила чего?
— Клипсу потеряла, не у вас ли?
— Какую клипсу?
— Ну, серьги мои, с зажимами, клипсы называются.
Спать ложиться — смотрю, одной нет. Вся надежда, что
у вас.
— Иди, нищ.
Нюша Ескочила в профилакторий, повертелась там и
выскочила обратно.
— Тут, слава богу. Под табуреткой лежала. Фу,
слава багу. Я так испугалась. Мне Таня из Москвы
привезла...
— Ладно, беги.
Она постояла еще с минуту, слушая, как удаляю!ся
проворные нюшины каблуки. Холодным блеском
переливались звезды. Белел двор, словно посыпанный солью.
Шла зима.
Громадные четырехугольные шапчи сена движутся по
дороге. Сено возят трактором с лугов в совхоз «Ясный
берег».
Замечтался тракторист и не видит встречного «газика»,
«Газик» останавливается и сигналит. Тракторист
встрепенулся, сворачивает в сторонку, к обочине. «Газик»
осторожно проезжает, клочок сена остается на ручке
дверцы...
Сор-сжи-белобоки нахально переходят дорогу, не
пугаясь ни машин, ни лошадей. Серое небо над равниной
тоже словно замечталась, задумалось: начать сыпать снегом
или погодить? Ровно бы пора: вот уже под^л холодный
ветер, предвестник зимы; передумал — перестал дуть, и
опять бездельно дремлет-мечтает серое небо.
По горизонту окаймлено оно широкой темной полосой:
не поймешь — лес или туча. На фоне этой темной полосы
силосные башни, обшитые серой дранкой, отсвечивают
свинцовым светом. Издали они похожи на башни
крепости...
Все фермы совхоза на первый взгляд одинаковы: много
построек, деревянных и кирпичных; крыши — те крытые
дранкой, а те железом. На каждой ферме жилые дома,
скотные дворы, телятники, конюшни, склады, ледники,
овощехранилища, сады, — но у каждой свои особые
приметы и свой вес в хозяйстве. Например, контора,
мельница и главные зерновые склады находятся на первой
ферме. Подсобное хозяйство — овцы, свиньи, куры, гуси —
на второй. А на третьей выращиваются племенные бычки,
которые потом передаются племзаготконторе.
Фермы отстоят друг от друга далеко: с одной другую
видно еле-еле, и то лишь в ясную погоду. Между первой
и второй фермами стоит в чистом поле новенькое
кирпичное здание школы под яркозеленой крышей.
Ежедневно, в будни и в праздник, из совхоза ранним
утром выходят грузовики с большими бидонами молока.
Они едут в Кострово, на сливной пункт. Из Косгрова
молоко с утренним поездом отправляется на завод
молочных консервов. В центре молочного края стоит
завод, все окрестные колхозы и совхозы — его
поставщики...
Земли совхоза «Ясный берег» расположены по обе
стороны речки; они соединяются нешироким деревянным
мостом. На левом берегу — заливные луга, летние выпасы,
клеверные посевы.
Тот человек, которому пришло в голову дать совхозу
название «Ясный берег», — наверное, глядел тот человек
с правого берега на левый в весенний день, когда
половодье еще не спало и под весенним солнцем в золотом
пару стояли хмолоденькие вербы по колено в воде; или
глядел он на левый берег летом, когда на лугах пестрым-
пестро от цветов и не трава стоит — лес густой... Но даже
сейчас, в день сумрачный и холодный, в канун зимы,
хорош наш берег! Серой дымкой подернут он, в дымке
вербы и высокие стога, а за вербами, за стогами —
бескрайняя, туда-туда уходящая, до боли ненаглядная
русская даль...
Перед маленьким зеркалом стоит веттехник Толя, он
же Анатолий Иваныч.
Анатолием Иванычем он стал недавно, когда, окончив
техникум, поступил в со-вхоз на работу. Сейчас он уже
привык к новому имени и, чтобы его оправдать, пошел на
некоторые жертвы: держится солидно; покуривает. Толя
чувствует к табаку отвращение; Анатолию Иванычу как-
то неудобно говорить «спасибо, не курю», когда
предлагают папиросу. (Могут подумать, что Анатолий Иваныч
очень молодой, чуть ли не мальчик.)
Он любит свою специальность, любит также писать
пьесы и играть в них смешные роли. Любит свою маму,
которая живет в Саратове и которой он из каждой
получки посылает деньжат. Любит танцовать и танцует
хорошо. У него добрые темные глаза с пушистыми ресницами
и мягкие детские губы.
Сейчас он собирается в город, в дом культуры, на
вечер, посвященный XXIX годовщин-е Октября. Будет
торжественная часть, потом концерт и танцы. На концерте
выступят артисты, приехавшие из областного центра. На
танцах, может быть, будет Марьяна Федоровна. На
последнем вечере Толя танцовал с нею и спросил:
— Вы будете здесь шестого ноября?
Она слегка нахмурилась и сказала: «Может быть».
Подумав немного, добавила: «Не знаю». Но все-таки
«может быть» сказано. Это сильно поднимает толино
настроение.
Другой, с его наружностью, заставил бы любую
красавицу сказать не «может быть», а «да». Другой
наговорил бы красавице комплиментов, заставил бы ее смеяться
и кокетничать. Толя этого не умел. Чего не умел, того не
умел. Он умел танцовать и старательно работал
ногами.
Сегодня утром он попросил у соседки, жены
управляющего фермой, паровой утюг и разгладил свой выходной
костюм. Гладил он не хуже заправского портного. Любо
было посмотреть, как выглядели брюки и борты
пиджака, когда Толя обрабатывал их через мокрую тряпку.
Хорошо, что дорога замерзла и не надо надевать
высокие сапоги и засучивать брюки: когда их потом
опускаешь, они не имеют никакого вида.
Толя завязывает галстук. Галстук но<вый, запонки
новые (<в виде маленьких шахматных досок). Часы на руку.
Чистый платок в карман. Еще раз пройтись гребешком
по волосам, одновременно заглаживая их свободной
рукой назад... Невозможно, чтобы Марьяна Федоровна не
обратила внимания на все это праздничное
великолепие.
В новом зимнем пальто с воротником из того меха,
который называют «электрический кролик» или «кролик
под котик», Толя выходит из комнаты и сталкивается с
человеком, который говорит:
— Там вас требуют в третью бригаду. Велели, чтоб
сразу.
— А что такое? — спрашивает Толя.
— Да вроде Печальница при смерти, — говорит
посланец.
Толя забывает о Марьяне Федоровне, хватает
инструменты и во всем своем параде устремляется на скотный
двор.
Печальница лежит на боку, забросив голову назад, и
дышит тяжело, с мучительными хрипами. Доярка Гирина
стоит над нею и плачет.
— Давно?.. — спрашивает Толя.
— Вот только сейчас, — отвечает Гирина. — Кушала и
жевала, а я подошла доить — она вот так упади и
захрипи, и с чего — кто ее знает...
Толя снимает пальто и пиджак, надевает халат и,
поддернув на коленях брюки, садится на корточки.
Корова задыхается, громадный бок ее растет и опадает
перед толиным лицом, как холм, глаза выходят из
орбит.
— Неужели прирезать будем?—спрашивает другая
доярка. Они столпились тут всей бригадой и со страхом
смотрят, как кончается Печальница.
— Асфиксия явная, — бормочет Толя. — Но причина?
Шок?.. Она ничего не испугалась?
— Дорогая моя! — уже в голос начинает рыдать Ги-
рина. — Чего ж она на своем дворе испугается!..
— Тише, пожалуйста,—говорит Толя. — Я же
слушаю сердце.
Рукава халата мешают ему, он засучивает их до
локтей, а заодно и рукава своей шелковой рубашки.
Исследует глотку коровы и обнаруживает оток. И в этот
момент является Коростелев, весь изрезанный после
бритья: тоже собирался на вечер.
— Отек гортани, — говорит ему Толя. — Придется
проводить трахеотубус.
'— Ну, что ты! — говорит Коростелев, опускаясь на
корточки рядом с Толей,— Что ты, что ты, что ты...— и сам
исследует отек. Ветеринар пробуждается в нем, и вся его
коростелевская решимость, решимость до азарта,
пробуждается.
—Представляешь, трахеотубус здесь, на дворе, без
подготовки...— говорит он, прощупывая длинными
пальцами границы вздутия.— Загноим ей глотку к чертовой
матери. Давай, неси ртутную мазь.
— А не рискованно?—спрашивает Толя.—Мы
вызовем обострение, которое может...
— Все рискованно. Все-таки меньше риска, чем с тра-
хеотубусом. Давай, живей, а то на мясо пойдет наша
Печальница.
Толя принссит мазь, и оеи втирают ее в глотку
Печальницы. Почти сразу удушье усиливается. Корова
вытянула шею, пасть ее раскрыта, глаза, налитые кровью,
со смертным ужасом смотрят в потолок, хрипы редки и
страшны. Доярки стоят тихо, даже Гирина замолчала.
— Что? — спрашивает Коростелев.
— Аритмия,— говорит Толя, слушающий сердце.
— У человека давно бы остановилось,— говорит одна
из доярок. — Это надо же такое мученье...
Опять молчание и зловещие хрипы. После каждого
хрипа ждут — вот сейчас конец.
— Улучшается,— говорит Толя.
— Ну да? —с надеждой спрашивает Коростелев.
Печальница на мгновение приподнимает голову и
взглядывает на людей. Все облегченно улыбаются.
— На меня посмотрела,— говорит Гирина.—
Матушка моя, на меня...
Коростелев исследует отек — он заметно
уменьшился — и говорит:
— Будет жить.
Они с Толей смотрят друг на друга, и им смешно.
— На танцы вырядился?—спрашивает
Коростелев. — Так, так. Она тебя ждет, понимаешь, а ты тут...
Теперь и не ходи: ле оправдаешься. Скажет: между
нами все кончено...
— Ничего и не начиналось, — говорит Толя. — Два
раза потанцовали.
— Что ж, это тоже вещь... Так ты иди. Эндоскоп
оставь и иди.
— Ну как же...
— Теперь уже дело ясное — часа через два-три
поднимется. Я еще тоже, может быть, успею на концерт.
Заскочу домой переодеться и приду.
Толя тоже находит, что корова скоро поднимется и
что он может уйти, если Коростелев подежурит. Ему
хочется уйти и неловко. Чтобы оправдаться, он говорит:
— Я, правда, обещал Марьяне Федоровне,
учительнице, что буду сегодня.
— Вот видишь,— говорит Коростелев,— я так и знал,
что у тебя свиданье. На тебе это написано.
— Да не свиданье, — говорит Толя, расстроенный тем,
что а>врал.— Так просто...
— Иди, иди! — говорит Коростелев.
— Ботиночки-то запачкали,— говорит Гирина.—
Дайте, Анатолий Иваныч, оботру.
Доярки ведут Толю мыть руки, помогают ему
одеться, снимают соломинки с его пальто. В этой бригаде все
пожилые женщины, и, как сына, они провожают его на
праздник. Они любят его, потому что он молодой,
хороший и спас Печальницу.
Толя уходит веселиться. Он идет по замерзшей,
крепкой, как железо, дороге; в колеях насыпан белый
снежок. Вдали огоньки города; свет на небе от
транспаранта, установленного у входа в дом культуры. Толя идет и
думает: как хорошо, что все кончилось благополучно, —
и, честное сло-во, он заработал, чтобы Марьяна
Федоровна, в своем синем платьице с белыми горошками,
ждала его в танцовальном зале.
А Коростелев остается около Печальницы. Расходятся
доярки, ночной сторож заступает смену. Дышат,
фыркают, хрустят жвачкой коровы.
«И весь этот свет, — думает Коростелев, — и все это,
чему даже не подберешь названия,—для того, чтобы
покрутиться по залу с парнем? Ты о ней бог знает что
думаешь, а она назначает свидания на танцульках».— Он
понимает, что несправедлив; другой, справедливый голос
в нем говорит насмешливо: «Ты с ума сошел: что же
делать молодой женщине в праздничный вечер?» — «Не
знаю; пусть сидит дома и книжку читает; концерт
послушала, и иди домой».—«Да зачем тебе надо, чтобы
она сидела в одиночестве, вдовье горе горевала? Шестой
год ее вдовству; сколько можно убиваться? Пусть
повеселится, посмеется».— «Не знаю; если у тебя такие гла-
за, так нечего топтаться с парнями под музыку.
Другие — пожалуйста; а она — не хочу».
В двенадцатом часу Печальница поднялась и
потянулась к кормушке как ни в чем не бывало.
Год кончается.
Как будто прожили этот год как надо, не положили
охулки на свою честь. Сдали государству молока, мяса,
шерсти, зерна больше, чем требовалось по плану.
Кормами запаслись: еще не по-богатому, не так, как