удовлетворёны рабочей силой?
— Там полностью — не полностью, а у нас тоже своя
амбиция.
— Амбицией, знаете, производство вперед не
двинешь. Мы кирпич теперь имеем свой, вот в чем дело;
нам самим квалифицированный народ понадобился,
через это и забрали своих людей. А черепицы у нас нет,
а черепица нужна. Я и положил амбицию в карман и
приехал с поклоном. Мне на первом месте колхоз, а
амбиция на десятом, и вам, думаю, то же самое... Эх, то-
варищ Коростелев, ведь одному делу служим — крепости
и мощи родного государства.
Погорячась, Коростелев подписал контракт. Умеет
чкаловский председатель уговаривать людей. Не хуже
Гречки.
Весна, соленый пот, планы, чаянья. «Ку-ку!
Куку!»— тысячу раз подряд кричит кукушка за рекой.
Даже Иконников оживился, ему кажется, что он
смелый, остроумный, неотразимый, что не сегодня-завтра
он объяснится с Марьяной Федоровной... Шутка, он
не может уснуть, думая о ней.
Если бы он знал, как он надоел Марьяне Федоровне.
Ох, хуже горькой редьки. Едва завидев в окно его
благообразную, солидно приближающуюся фигуру, Марьяна
испытывает тоскливое чувство: опять тащится, опять
скука на целый вечер!
Влюблен, не влюблен — это теперь не имеет ни
малейшего значения. Она-то его не может полюбить,— вот
в чем дело; ни в коем случае не может! Ей с ним
скучно, тяжело, невыносимо'.
Но как сказать ему об этом, пожилому, важному
человеку? Как дать понять, чтобы не ходил больше, что
никакой дружбы у них не получится?
— Иннокентий Владимирович, вы извините,—
говорит Марьяна, ужасаясь своей неделикатности,— у
меня масса ученических тетрадок, я должна
проверить...
— О, пожалуйста!—говорит Иконников, как бы даже
обрадовавшись (потому что говорить им, в сущности, не
о чем, все случаи из жизни рассказаны, все книги и
кинофильмы обсуждены).— Пожалуйста. А я посижу тут
возле, не помешаю?
И сидит. Читает газету или просто водит
бесцветными глазами, размышляя о чем-то.
Марьяна проверяет тетрадки как можно медленнее, по
два раза проверяет каждую тетрадку, чтобы не
разговаривать с ним. Но как ни старайся, а этого занятия
надолго нехватит,— какие там у ребят в первом классе
работы! Марьяна встает, улыбаясь бледной,
вымученной улыбкой, а тут тетя Паша вносит самовар и
приглашает Иконникова к столу.
Еще немного, и лопнуло бы марьянино терпение. И
сдержанная, застенчивая, интеллигентная учительница
выгнала бы Иконникова, как выгнала его когда-то не-
сдержанная и неинтеллигентная картонажница, его
жена. Но прежде чем это произошло, вмешались другие
силы.
— Похоже на то,— сказал Лукьяныч Настасье
Петровне,— что скоро будем гулять на марьяшиной свадьбе,
очень похоже.
— Все ходит?—спросила Настасья Петровна.
— Прямо оказать — зачастил.
— А Марьяша?
— Кто знает. Не гонит. Женская душа — бездна.
Замечаем— вроде грустит... Что вы так на меня смотрите,
Настасья Петрозна?
— А вы что на меня смотрите, Павел Лукьяныч?
— Мы с вами не вправе давить на ее психику.
— Конечно, ей решать, она человек
самостоятельный...
— И что мы можем сказать о нем
компрометирующего?
Вечером, дома, Настасья Петровна сказала сыну:
— Малокровный-то. Жениться собрался.
— Какой малокровный?
— Иннокентий Владимирович.
— Ишь ты. На ком?
— На Марьяше.
Коростелев не сразу понял.
— Как на Марьяше?
— Да вот так. На ней. Ох, не знаю. Будто не худой
человек, а не лежит душа...
Коростелев слушал с каменным лицом, неподвижно
уставясь на мать. Вдруг встал, снял шинель с гвоздя,
оделся, вышел, не сказав слова. «Странный Митя,—
подумала Настасья Петровна, ничего не поняв,—все-таки
Марьяша нам не чужая...»
А Коростелев шел к Марьяне. Внезапная злая
решимость подняла его и погнала. Плана действий у него не
было — просто быть на месте, лично убедиться,
вмешаться!
Посредине Дальней при свете месяца Лукьяныч
трудился над своим челном. Щепа и стружки, густо
набросанные вокруг, белели под месяцем.
— Вы ко мне?
— Нет,—сказал Коростелев.—К Марьяне.
Он рывком отворил калитку и громко постучался с
черного хода. Вышла тетя Паша.
— Митя!—оказала она. — У нас не заперто, заходи.
Насилу собрался!
Марьяна и Иконников были в столовой. Самовар «а
столе, чашки-блюдечки, крендельки... «Совсем по-семей-
ному». Марьяна быстрым движением повернула голову
на голос Коростелева, лицо ее залилось краской.
Смутился и Иконников. «Смотри ты, застеснялся; какой
мальчик».
— Здравствуйте, Дмитрий Корнеевич.
— Здравствуйте,—недобрым голосом сказал
Коростелев и сел.
— Чайку, Митя.
— Пил, не хочу. Как живете?
Тетя Паша с простодушной готовностью начала
докладывать, как она живет. Коростелев смотрел на
строгое, правильное лицо Иконникова, на его белые брови, на
белую руку с прямыми, как линейки, неживыми
пальцами, держащими ложечку... «Отставил мизинец, как
барышня. Опустил глаза. Стесняется, что его здесь
застали?» Марьяна что-то шила, низко наклонив голову.
«Неужели уже «решено? Неужели жених и невеста?»
Иконников протянул руку, взял кренделек. «Хозяином
себя чувствует. Над ней, над Сережкой будет хозяином
этот человек, которому наплевать на всех и на .все...
Рыбья кровь, бездушный слизняк, которого и ухватить-
то нельзя —пальцы соокальзьшают...»
— Сережа где? — некстати спросил Коростелев,
прерывая тетю Пашу.
Оказалось, что Сережа давно опит.
— Неудивительно,—с улыбочкой заметил
Иконников.—Уже двенадцатый час.
— Да,— сказал Ко-ростелев,— поздно, поздно.
Марьяна подняла голову, взглянула на него, потом
на Иконникова. Милая, лукавая улыбка блеснула в ее
глазах. Расцеловал бы ее за эту улыбку! Тетя Паша,
недовольная тем, что ее перебили, возобновила доклад.
Марьяна еще ниже опустила голову, улыбка так и тан-
цовала вокруг ее губ. Чему ты, -радость моя, смеешься,
что тебе так весело, у меня ком в горле, а тебе смешно!
Неужели надо мной смеешься, неужели любишь его? Да
ведь нечего любить, присмотрись хорошенько-!
Иконников взглянул на часы и сказал: «Ого!»
Коростелев сидел железно. Иконников встал с недовольным
видом.
— Пошли вместе,—сказал Ксростелев.
Марьяна проводила их до двери. Коросгелев
пропустил Иконникова вперед, прикрыл дверь и сказал:
— Марьяша, если ты хочешь добра себе и Сереже,
этого человека здесь быть не должно.
Она стояла, доверчиво подняв к нему лицо, в глазах
у нее был радостный испуг.
— Ничего не любит, трус и эгоист. Гони в шею.
Слышишь?
И он побежал за Иконниковым.
Что-то крикнул .вслед Лукьяныч — Коростелев не
слышал, не оглянулся. Ему не терпелось догнать Ико-нни-
кова. Тот выжидающе оглянулся на его шаги.
— Я вот что хотел...— сказал Коростелев.— Я вам
хотел сказать, чтобы вы забыли дорогу на эту улицу.
— Не понимаю,—сказал Иконников.
— Не понимаете. Хорошо, уточню: забудьте дорогу
в этот дом. Коров еще могу вам доверить; но не более,
чем коров.
— Позвольте. Вы говорите непозволительные
грубости.
— Наплевать. Как сказал, так сказал. Стихами не
умею... И я не как директор, а как частное лицо, так
что писать заявление в трест бесполезно. Пока.
Он зашагал прочь с видом человека, сделавшего
трудное и важное дело.
Иконников посмотрел ему вслед, собрался с мыслями
и рассмеялся громким, деланным,
театрально-снисходительным смехом:
— Ха-ха-ха.
Дойдя до поворота, Коростелев оглянулся на ее дом.
Мягко светилось сквозь занавеску угловое окно...
«Не хочу, чтобы ты была там, а я здесь. Хочу
вместе, Марьяша».
О, ветер, сладкий и пронзительный, веющий от
необъятных просторов черных полей и звездных небес.
Безмолвие, полное обещаний. Вечная, нежная,
торжествующая песня весны.
Как они выросли за зиму! Светлана пришла -в школу
крошечной, у нее на руках были ямочки, как у
младенца; сейчас вытянулась, выше всех в классе; руки и ноги
тоненькие, длинные; платья стали слишком короткими,
мать жалуется — все новое надо шить.
Очень повзрослела рыженькая Фима. После того как
ей купили форму (коричневое платье и черный
передник), ей вдруг захотелось быть примерной, поражать
своим отличным поведением весь мир. Ни с кем не
ссорится, на переменах гуляет чинно, как взрослая (хотя
животик выпячивается совсем по-детски); на каждом
шагу — «спасибо», «пожалуйста». Интересно, надолго
ли хватит такого благонравия, Фима человечек с
порывами...
Вадик тоже вытянулся, перестал спать в школе, но
шалости прежние: то подрался, то изрезал парту, то
прыгнул из открытого окна и расшибся. Вадик, если бы
ты знал, сколько ты у меня крови выпил,—сам бы
удивился, что ты такой кровопийца.
Еще труднее, чем с шалуном Вадиком, было с
кротким Сашей, рисовальщиком и фантастом. Вадик, по
крайней мере, посещает школу аккуратно, ни одного
пропущенного урока, по утрам является раньше всех. Шалу-
ны вообще сходятся первыми: еще заперта школа, еще
сторожиха домывает пол в коридоре, а во дворе'и на
крыльце полно мальчиков, они бегают, шумят, хлопают
друг друга сумками, из-за них и Марьяне приходится
ходить в школу спозаранок.
Саша 'Пропустил шестьдесят процентов уроков — все
болеет.
У него была корь, затяжной колит и воспаление
легких. В промежутках между этими серьезными
болезнями он болел разной мелочью — гриппами, ангинами,
ветрянкой и диатезом. Мальчик с опытом — знает, что
такое изолятор, рентген, амбулаторный прием,
инкубационный период. Конечно, жизнь его не сахар; конечно,
ему хочется жить так, как живут другие мальчики,—
бегать, играть, кататься на саночках. Но он болеет
терпеливо, лечится сознательно, никого не мучает капризами:
лежит с перевязанным горлом или с грелкой на
животе, глотает микстуры и рисует свей -пароходы. Мать у
него оптимистка, она говорит: «Ну, вот, Сашок, от «ори
ты теперь застрахован, корь два раза не бывает». И они
с облегчением вычеркивают корь из громадного списка
существующих болезней, которые, видимо, все предстоят
Саше.
Марьяна приходила к нему, садилась около кроватки
и занималась с ним. Очень ей не хотелось, чтобы он
остался на второй год. Вое перейдут во второй класс,
а он останется в первом, с малышами? Он примет это
без слез, как мужчина, но, воображаю, какие у него
будут грустные глаза...
Все перейдут во второй класс. И ты, Саша, тоже.
Почему же тебя не переведут? Ты, как и все, научился
читать, научился рассказывать прочитанное, знаешь, что
трижды девять — двадцать семь, умеешь надписать
тетрадку. Во втором классе, ребята, придется заниматься
еще усиленнее, там задачки, например, очень
серьезные... Как же не увидимся, все лето будем видеться, мы
же будем вместе ухаживать за нашими грядками. Ми-,
лые мои ребятишки, никуда вы от меня не уйдете,
четыре года мне быть с вами.
Вот кому она действительно нужна — молодая или
старая, красивая или некрасивая, лишь бы хорошая!—
своим ребятишкам. Для них она первый человек после
матери и отца: учительница, наставница, как ее
называют старые люди.
Долго ребятам расти. Десятки учителей будут их
учить. Многие, может быть, станут большими людьми —
не ты ли, Саша, не ты ли, Вадик? — разъедутся, с
улыбкой будут вспоминать свое детство. «Какая я была
смешная»,—скажет Фима. Она, Марьяна, будет
старушкой, а они вспомнят молоденькую Марьяну Федоровну,
с которой читали букварь и сажали цветы.
...«А Иннокентий Владимирович перестал наконец-то
ходить. Митя что-нибудь ему оказал... Странный Митя,
прилетел тогда, как сумасшедший... Это просто
дружеское расположение: от кого-то что-то услышал Митя,
зашел дать совет. По старому знакомству. А какие мы
знакомые? Столько лет врозь, ничего друг о друге
толком не знаем — а он все-таки пришел дать совет, а я
хочу, чтобы он пришел еще...
Приди, Митя, еще».
Алчен человек. Удивительно, сколько всякой всячины
надо ему для счастья.
Иннокентий Владимирович готовится расстаться с
«Ясным берегом».
После того разговора с Коростелевым он пришел
домой в расстроенных чувствах. Сначала среди чувств
преобладало здоровое возмущение. Он строил планы
борьбы и мести. Завтра же он подаст в партбюро
заявление: «Прошу воздействовать на директора,
допустившего неслыханную выходку» — даже «безобразную вы-
ходку» — даже «хулиганскую выходку». Каково-то
будет Коростелеву объясняться, ведь года нет, как он
получил партийное взыскание, а теперь новое дело —
травля беспартийного специалиста.
И завтра же он, Иконни-ков, пойдет к Марьяне и
потребует, чтобы ноги Коростелева не было в доме.
Писать ли Данилову? Пусть знает, ка<к тут сложились
взаимоотношения. Нет, лучше вот ка<к сделать: написать
письмо старшему зоотехнику треста, совершенно частнсе
письмо, в тоне грустном и лирическом,—что устал сверх
меры, многолетняя напряженная работа сказывается на
здоровье, что-то с сердцем, что-то с нервами, а тут еще,
между нами, со стороны директора непристойные и ди-
ки-е выпады... Старший зоотехник треста пойдет с этим
письмом к Данилову, так будет гораздо лучше: и цель
достигнута, и вроде как не жаловался, только вскользь
упомянул в частном письме.
А вдруг Коростелев возьмет и от всего отопрется?
Свидетелей нет, вполне можно отпереться.
С работы Коростелева все равно не снимут, успел себя
зарекомендовать, несмотря на историю с Аспазией.
Будут их мирить, предложат сработаться.
«Жизни не будет,— подумал Иконников,— он
обозлится и начнет меня всячески топить .и подводить под
монастырь, что называется, и в конце концов
подведет».
«При таких отношениях работать невозможно,—думал
он в середине лочи.— Не разумнее ли, не поднимая
шума, воспользоваться тем предложением Петра Иваныча
и Ивана Петровича и попытаться перейти в облзо?»
Эта перспектива показалась Едруг ему очень
привлекательной: наказать совхоз своим уходом, ускользнуть
от мстительных интриг Коростелева, а попутно —
развязаться с брачными делами.
«Уеду за двести километров и сразу отрезвлюсь.
Зачем мне жениться? Ну, зачем? Еще предложения не сде-
лал, а уже скандалы и неприятности; что же дальше
будет?»
И вместо заявлений и жалоб Иконников сел писать
письмо своему знакомому в облзо — письмо, с которого
началась обширная ведомственная переписка об отпуске
выдающегося специалиста Иконникова из совхоза
«Ясный берег» и о переводе его в областной земельный
аппарат, где его опыт и способности могут быть
использованы в надлежащих масштабах.
— Правильная вещь,—сказал Коростелев Бекише-
ву.—Это он придумал гениально, честное слово! Я бы
на месте Данилова его не удерживал и минуты: в облзо