аппарат большой, должностей много, найдется нашему
кабинетчику штатное сидячее местечко — просиживай
стул в полное свое удовольствие. Будет статистиком,
и, кроме учета, с него ничего не спросится,— и от него
польза, и ему хорошо, так? А мы человека найдем, Бе-
кишев, не сомневайтесь, пусть не с таким стажем, да
помоторнее, подходящего,— живого человека, Бекишев,
найдем!
— Ну,— сказал Бекишев Нюше,— и что дальше?
Она притворилась, ,что не понимает:
— Вы про что именно, товарищ Бекишев?
Он смотрел на нее любопытными глазами и молчал.
Занятная девушка. Подняла тоненькие брови, лицо
невинное и серьезное, а ведь прекрасно знаег, что он имеет
в виду. Кокетка. Уверенности набралась... В работе
неутомима. Большое будущее у нее. Сколько раз он это
видел: живет-живет человек незаметно, будто
особенного от него и проку нет, и вдруг сверкнет и удивит.
Наши люди —они такие.
— Учиться вам надо, вот что,— сказал Бекишев.
— Учиться?—повторила Нюша.—Вы считаете?
— А вы сами разве не считаете? Мне комсорг
говорила — у вас целый план.
Они стояли во дворе. Подняв брови, задумчиво
улыбаясь, она водила по земле хворостинкой. Пусть
поманежится около нее парторг товарищ Бекишев. Пусть по-
уговаривает.
— Я думаю так,— сказал Бекишев.— Нет вам смысла
возвращаться в школу. В области есть краткосрочные
курсы по подготовке .в техникум. За лето пройдете курсы
и сразу в студенты. Через три года — зоотехник. Чем
плохо?
— Да, конечно, не плохо,— протяжно-тоненько
сказала Нюша.—Но только я еще не знаю. Может быть, я
еще надумаю в ветеринарный. И потом, могут быть
планы личной жизни, как вы считаете?
— Замуж, что ли, собрались?
— Все может быть,—сказала Нюша и белыми зуба-
ми откусила кончик хворостинки.
— Слушайте, не стоит,—сказал Бекишев огорченно.—
Доучитесь сперва. Рано вам еще.
— А если чувство с одной и с другой стороны?
— Чувство никуда не денется.
— А если условие есть?
— Подождет!
— Подождет?
— А не подождет — куда же о« после этого-, Нюша,
годится?
— Вот вы какого мнения. Вы, значит, верите в
вечное чувство?
— Верю!—серьезно сказал Бекишев.—И верю в то,
что вы очень стоящий человек и вам учиться нужно. Да
вам и самой хочется. Чего ради вам отказываться от
образования?
Она подняла глаза и смотрела мимо его плеча, в
зеленеющие, солнечные, весенние дали.
— Думайте скорей и пишите заявление!
— Без меня Стрелка снизит удои. Никто за ней не
будет ухаживать так, как я.
— Уж это просто обидно слушать. Я вам слово даю,
что за Стрелкой будет тот уход, к которому она
привыкла.
— А Дмитрий Корнеевич меня отпустит? — спросила
Нюша.
— Отпустит. Я говорил.
«Легко отпускает»,— подумала Нюша.
— Конечно, ему не хочется вас отпускать, — сказал
Бекишев, угадав ее мысль по омрачившемуся взгляду и
краске, выступившей на лице,—ясно. Но я это устроил.
Я убедил его, что это для производства нужно. 'Вы
вернетесь работать сюда, в «Ясный берег». Мы вас никому
не отдадим.
Она закинула голову и засмеялась от удовольствия.
— Еще захочу ли вернуться, вы спросите.
— И спрашивать не буду. Вернетесь. Так пишем,
Нюша, заявление?—Бекишев протянул руку.
— Ну, что мне с вами делать, пишем? — ответила она
и положила свои тонкие огрубевшие пальцы в его
большую спокойную' руку.
У Лукьяныча лучезарное настроение.
Вторая ферма, состоящая на хозрасчете, досрочно
закончила сев. Перевод фермы на хозрасчет — инициатива
Лукьяныча; даже Данилов, любитель хозрасчета,
сомневался^ говорил — рановато. Вот вам и рановато, Иван
Егорыч! Лукьяныч знает, что делает! Первую и третью
я вам не предлагал переводить на хозрасчет!
С кредиторами расплатились, счет в банке свободен
от претензий, директор банка всегда лично выходит к
Лукьянычу и здоровается с ним за руку... А какая
погода! Праздник. Поднимешь глаза от счетов — в
распахнутом окне синь, золото, блеск, медвяный дух льется в
бухгалтерию. Только прижимай бумаги прессом, чтобы
не унес сквозняк, когда откроют дверь.
Хорошо Лукьяяычу. Приплыви к нему золотая рыбка
и спроси, как в сказке: «Чего тебе надобно, старче?» —
А то самое, скажет, и надобно, что у меня есть: жить
на Ясном берегу, царить над финансами совхоза, и чтоб
Пашенька мне варила и пекла своими ручками, и чтоб
люди меня почитали и кланялись мне: придите, Павел
Лукьяныч, проверьте наши балансы, оформите наши
отчеты, а мы вам за это гонорарчик — то, се...
А на берегу стоит новый челн. Лукьяныч его уже
опробовал — хороший челн, устойчивый, нетяжелый,
красота челн. О встрече с ним Лукьяныч мечтает с
нежным томлением. Сегодня он позволит себе уйти с
работы раньше обычного, использовать, так сказать, пару
отгульных часов (у него этих часов тысячи; ввек не
отгулять), сегодня он обещал покатать на челне детвору.
Желающих мноко. Собственно говоря, когда дела
улучшатся, годика через два, почему бы не купить
совхозу моторную лодку — этакий речной автомобиль —
катать детишек, пусть радуются; ну, и для служебных
надобностей... Всё, товарищи, впереди и всё в ваших
руках, а пока что, детвора, вас много, челн один, и
покатаю я тех, кому давно обещано.
Сережа мне вроде внука. Сколько лет просится —
покатай. Марьяша запрещала, а сей год разрешила.
Сергей на седьмом небе, ждет не дождется. Никак
невозможно его не взять... Васька, сосед: ему катанье
обещано за то, что героическим усилием перешел из
третьего класса в четвертый. Мамаша не ждала,
прослезилась от умиления; необходимо наградить Ваську.
Еще есть у меня одна знакомая рыжая красавица.
На полотенце ее водил, когда она ходить училась,—
некая Фимочка, помбухгалтера Марьи Васильевны дочка
и марьяшина ученица. Марья Васильевна давеча
спрашивает: «Павел Лукьяныч, вы же возьмете мою
рыжую?» Какой может быть разговор. Рыжая, да не
поедет?
С другой барышней имею честь быть знакомым
недавно, но она произвела на меня сильное впечатление.
В доме культуры демонстрировалась школьная
самодеятельность, и данная барышня всех затмила как
совершенством техники, так и неутомимостью: танцевала
семь, не то восемь раз, и с шарфиком, и без шарфика,
и на каблучках, и в одних носочках. Надя зовут.
Исключительный успех имела. И что же оказывается —
дочка Тоси Алмазовой, член нашего коллектива. В знак
восхищения вручил шоколадку и обещал покатать на
челне.
Часа за полтора до назначенного времени на берегу
около лукьянычева челна сошлись Сережа, Васька и
Фима.
— Вот эта девочка,—сказал Сережа Ваське по
секрету,— была на елке в совхозной школе, ее зовут Фима.
— Плевал я на девчонок! — сказал Васька довольно
громко.
Сережа не осмелился при нем поздороваться с Фимой;
присел на корточки и занялся мокрым песком. Но он
чувствовал, что поступает подло, и терзался муками
совести. Он придумал хитрость: стал рыть траншею по
направлению к челну, на борту которого, вызывающе
свесив крепкие загорелые ножки, сидела Фима. Сережа,
энергично копая песок, подползал к ней все ближе;
когда подошвы ее сандалий были над его головой, он
сказал:
— Здравствуй.
— Здравствуй,—ответила Фима со своей высоты.—•
Ты что-то совсем не вырос; какой был маленький, такой
и остался.
Сережа понял, что она -оскорблена его подлостью и
мстит ему. Он смиренно пополз обратно вдоль траншеи,
размышляя о том, как невыгодно быть подлым — все
презирают.
— Однако,— сказал Васька после десятиминутного
ожидания,— похоже на то, что старик надул.
Подходила Надя в белой блузке с пионерским
галстучком и в зеленой шляпе с красной лентой.
— С ума он сошел,— сказал Васька.— Сплошные
девчонки. Знал бы, не поехал.
Когда Лукьяныч, с веслом на плече, явился на берег,
ребята сидели понурые, измученные ожиданием,
разуверившиеся во всем на свете. Сережа и Фима кинулись
навстречу Лукьянычу с криком:
— Мы думали, вы не придете!
Посмеиваясь, Лукьяныч достал из кармана часы,
показал:
— Без пяти пять. Условились в пять. Вы тут, небось,
с утра? Без обеда? Ладно, сейчас поплывем. Повторяю,
товарищи, запоминайте: челн — не пароход, нельзя
вскакивать, нельзя наваливаться на борт. Не будете
сидеть смирно — другой раз не возьму. На-ка, держи
весло.
Снимают замок, гремит цепь, усталости как не
бывало, сердца бьются, глаза блестят,—до чего хорошо,
сейчас поедем, до чего счастливый этот мальчишка,
которому дали весло... Только Надя держится томно и тон-
но, она большая, балерина, она выше всего этого.
— Навались, помогай! Эй, дубинушка, ухнем! Раз-
два — взяли!
Каждому кажется, что именно оттого, что он
схватился за борт своими руками и со стоном ударился о
челн своей грудью,— челн тронулся, с тихим шипеньем
тронулся по мокрому песку и пополз к воде.
— Поддай, поддай, богатыри!
Челн на воде.
— Сели.
Девочки у одного борта, мальчики у другого.
— И не забывать лозунг: аб-со-лютно смирно!
За бортом зазмеилась быстрая серебряная вода.
— Водичка, водичка! — скороговоркой сказала Фима
и опустила руку в воду. Надя тоже опустила, визгнула
и сказала:
— Холодная.
Ваське очень хотелось опустить руку в воду, но он не
сделал этого, чтобы девчонки не подумали, что он им
подражает.
Сережа сидел тихий и смотрел на волшебные берега,
плывущие мимо.
А погода была яркая, тревожная — солнце и кучками
в небе густые круглые облака, ветер, налетающий
порывами, солнце печет, а ветер холодный. Все время
дуют холодные ветры, до сих пор нельзя купаться,
купаются только отпетые мальчишки, вроде Васьки;
старики говорят, что настоящее лето начнется после того,
как пройдет проливной дождь с хорошей грозой.
Плыли против течения. Ветер подувал от устья,
плыть вверх было нетрудно. Лукьяныч правил с
осторожной силой.
— Вот я вам покажу одно местечко,—сказал он.
Высоко на берегу росла группа старых осин. Когда
набегал ветер, их серебряная листва струилась, как
вода, и внизу в реке струились их отражения. Галки
кричали в осинах.
— Это местечко?—спросила Фима.
— Нет,— ответил Лукьяныч.— То местечко за
поворотом. Мы там, возможно, причалим, и вы, барышни,
наберете водяных лилий. Я сережину маму туда возил,
когда она была маленькая.
Сережа прислушивался.
— Как ты думаешь,— спросил он у Васьки,— это не
Галя-Галя кричит?
— Еще выдумай, — сказал Васька. — Других галок
нету, кроме твоей.
— Какая Галя-Галя? — спросила Фима.
— Это у него ручная галка была, — свысока
объяснил Васька.—Я ему достал.
— Ее звали Галя-Галя, — сказал Сережа. — Она
улетела.
Он продолжал вслушиваться. Глаза его стали
большими и тревожными. Вдруг весь покраснел, даже уши
покраснели, и с отчаянной надеждой крикнул что было
силы:
— Галя-Галя-Галя!
«Кар!» — громко и явственно раздалось в ответ, и
что-то черное метнулось в серебре осин.
— Галя-Галя! — вне себя крикнул Сережа, вскочил и
бросился к борту, у которого сидели девочки. За ним
бросился Васька. Челн качнулся, хлебнул воды,
ребятишки, как горох, посыпались в воду.
Все это произошло в одну секунду. Лукьяныч и
опомниться не успел. Он сидел один в пустом челне, челн,
успокаиваясь, раскачивался все тише; в осинах кричали
галки.
— Ааах!—сказал Лукьяныч и стал срывать с себя
сапоги. Лихорадочно разуваясь, осматривался: к челну,
вытаращив полные ужаса черные глазенки, по-собачьи
плыла Фима.
— Не сюда! Не сюда! — крикнул Лукьяныч.— К
берегу плыви, тут отмель близко! Челн все одно уйдет!
Фима деловито повернула и поплыла к берегу.
— Молодец! — крикнул ей Лукьяныч и прыгнул в
воду.
Рядом вынырнул Васька, сплюнул, высморкался
левой рукой — правая держала за волосы Сережу.
— К берегу! — сказал Лукьяныч.— Доплывешь?
— Еще чего спросите! — отдуваясь, сказал Васька
и поплыл, гребя левой рукой.
— Где Надя?—крикнул Лукьяныч вслед. 'Васька не
ответил; должно быть, ему приходилось трудно. Лукья-
ныч нырнул, вынырнул метров на пятьдесят ниже,
огляделся: вольно качаясь, перед ним уплывал челн, а за
челном плыла шляпа—течение играло концами лент.
«Шляпу не могло сорвать,— сообразил Лукьяцыч,— она
на резинке, под самый подбородок резинка. Где шляпа,
стало быть, там и голова...»
...Он вытащил Надю на берег посиневшую,
бесчувственную. Стал ей делать искусственное дыханье, — ее
вырвало водой, она стала дрожать, глаза открылись.
Песок под нею размокал, растекался жидкими
струйками... И как она не пошла на дно, не умея плавать?
Может быть, по привычке, бессознательно перебирала
ногами... Эх, танцовать научили, плавать не научили,
воспитатели!
Подошел мокрый Васька. Вдали на берегу виднелись
две убегающие маленькие фигурки — Фима и
Сережа.
— Я их послал домой,— сказал Васька.— Велел, чтоб
бегом бежали. Простудятся еще. Девчонка сама
выплыла...
Лукьяныч смотрел вслед челну. Челн был далеко,—
словно пробка, кружась, уплывала по реке. Лукьяныч
затопал босыми ногами и застонал...
Прежде чем они добрались до города, им навстречу
уже бежали люди: увидели мокрых, испуганных детей,
расспросили их и бросились на помощь. Надю забрали
в больницу. Фиму вместе с Сережей отвели к тете
Паше. Тетя Паша встретила их на углу. Она сама
тряслась, как в лихорадке, но была распорядительна и
говорила твердым голосом. Марьяны не было дома.
Детей уложили в постель, напоили горячим молоком,
обложили горячими бутылками. Лукьяныч отказался от
медицинской помощи, велел тете Паше истопить баню и
купить пол-литра водки.
— Водки! — говорила тетя Паша. — Аспирину лучше
выпей. Никогда не пил, куда тебе пол-литра? Челн —
бог с ним, пропади он пропадом, #вот сапоги-то хорошие
жалко!
Но Лукьяныч ничего не хотел слушать и ни о чем
разговаривать. Кликнул Ваську, велел и ему париться в
бане и пить водку: «Пей, орел!» Вышел из бани
свекольно-красный, лег ь постель и до ночи стонал от
стыда и горя.
В этот день Алмазова с утра не было в совхозе.
Прибыл из Ленинграда станок для черепичного
производства. Совхозный механик, сопровождавший станок,
примчался со станции в панике: железнодорожное
начальство требует освобождать платформу, снимать
станок без промедления; времени дают четыре часа. А как
его, черта, снимешь, когда в нем восемь тонн весу. Ко-
ростелев велел подать грузовик и поехал на станцию с
Алмазовым, механиком и двумя плотниками. Следом
трактор ЧТЗ потянул площадку, заранее изготовленную
для перевозки станка.
Иа запасных путях, за каким-то забором, в закутке,
стоял на платформе станок. Алмазов осмотрел его и
нашел, что иначе не снять, как спустив по слегам. Там же,
в Кострове, одолжили у кооперации бревна и сбили
слеги. Работая впятером ломами, как рычагами, поставили