прямая — и молчала.
Она была многим обязана старикам Субботиным,
родителям Федора Николаевича. В городе это знали, и
теперь заговорили, что Настасья Петровна обязана
заплатить субботинскому дому добром за добро и воспитать
Марьяну, как она воспитывает своего сына Митю. И
удивлялись и негодовали, что Настя еще что-то там
обдумывает и не дает своего согласия.
Не поняли люди, что Насте в то время было не до
отдачи мелких долгов.
Смолоду ее жизнь сложилась трудно. Незаконная дочь
бездомной батрачки, сама с восьмилетнего возраста
пошла батрачить по богатым мужикам. Говорят старые
люди, будто в старину тоже было много хорошего и все
дешево до удивления, — что ж, верно, было все:
хорошие платья, книжки с картинками, пряники по копейке
штука; только не для Насти.
Девчонкой пятнадцати лет она поступила к
Субботиным. Там ее приласкали; заботились о ней; научили чи-
гать-писать. В благодарность она из кожи вон лезла,
чтобы услужить... Перед самой революцией к ней
посватался шорник Коростелев, без ноги пришедший
с герхманского фронта. Он сказал: «Довольно тебе под
чужими крышами жить; у меня собственный дом, будешь
сама хозяйкой; мамашу возьмешь и будешь покоить».
Она пошла посмотреть, какой дом у него (тот самый, где
она живет по сию пору: комната, кухня, сени, чулан).
Сперва посмеялась: «Уж и дом!» Потом — постояла в
горнице, заваленной обрезками кожи, постояла в дворике,
поросшем мелкой травкой... и так захотелось ей иметь
угол, где она была бы хозяйкой, что взяла да и вышла за
шорника Коростелева. Была в ту пору уже грамотной,
читала книги. Во всех книгах описывалась любовь —
таково-то красиво... Только на настину долю любовь не
выпала.
Ничего, жила и без любви. Даже считала себя
счастливой: муж был работящий, непьющий; не обижал. Но и
это бедное счастье оказалось не для Насги: в двадцать
первом году муж ее умер от сыпного тифа. Опять пошла
Настя на поденку, чтобы прокормить сына и мать.
В тридцатом году начал строиться совхоз «Ясный
берег». Настасья Петровна поступила на строительство.
Из разных мест съезжались люди, наскоро ставили себе
жилища при фермах, жилищ нехватало. Настасья
Петровна осталась жить в городе, в крохотном своем
домишке. Ей нипочем было ходить на работу и с работы за
два, за три километра: она привыкла ходить, не больно
доводилось в жизни рассиживаться... В первый раз она
поняла, что можно работать не ради куска хлеба и не из
благодарности.
Трудились разные люди из разных мест —и
появились на пустом месте жилые дома, постройки для скота,
силосные башни, склады, водопровод, электричество,
мельница,— большое хозяйство, социалистическое
хозяйство. Мы и работники, мы же и хозяева.
И раньше Настасья Петровна часто слышала слово
«социализм», сулившее жизнь неслыханно широкую,
светлую, богатую счастьем,— но, по правде сказать,
сомневалась: «Будет-то оно будет, к тому ведет советская
власть, да когда будет? Внуки наши, может, увидят, а
мне уж где!..» А люди, с которыми она строила совхоз,
говорили: «Мы строим социализм, вот здесь он будет,
и не для внутав, а для нас самих». Скинула Настасья
ПетроЕна-все гири с ног — скорби, усталость, заботы о
сыне — «ладно, не пропадет; большой уже, пионер;
шко-ла из него сделает человека, а дома бабушка
присмотрит...» И никакая благодарность ни к кому на свете
не могла бы вернуть ее к корыту, к домашней заботе,
к четырем своим стенам.
Председатель райисполкома вызвал Настасью Пет-
ровну и стал уговаривать езять на себя обязанности
марьяниного опекуна.
— С удовольствием,— сказала Настасья Петровна,—
только воспитывать не могу. Она из хорошей семьи
барышня, это надо всю душу положить, чтоб ходить зя
ней, как полагается. Не могу. Давайте, буду опекуном, а
насчет воспитания вот я что предложу.
И рассказала, что есть на строительстве очень хорошие
люди, бухгалтер и его жена, немолодые, бездетные.
Бухгалтер не только не пьет, но даже не курит; а жена у
него простая рабочая женщина, которая и постирает на
ребенка, и пошьет, и голову ему вычешет, и никакой
обиды ребенок от нее не увидит,— за это она, Настасья
Петровна, ручается. Люди они приезжие, живут в
поселке в одной комнатке и во сне видят снять просюр-
ную квартиру, неважно, хоть и в городе. Так что еще и
плату с них можно взять как с квартирантов, будет
ребенку добавка к пенсии.
— Что ж,— сказал председатель, подумав,— если вы
за них ручаетесь — попробуем.
Так появились в субботинском доме Лукьяныч ц тетя
Паша, его жена.
— Дорогая моя,— сказал Лукьяныч настороженно
следившей за ним Марьяне,— первое, что мы с тобой
сделаем, это мы уволим зажиревшую мадам, твою няньку,
Пашенька сама управится превосходным образом, а
лодырей нам не надо.
Няньку уволили.
— И второе — мы с тобой заведем курей.
- И Лукьяныч принес в решете два^дрсятча
инкубаторных цыплят — нежных, теплых, шевелящихся и
попискивающих пушков.
— Будут белые леггорны, самые яйценоские курочки.
У соседей тоже были такие цыплята. Чтобы не
спутать, Лукьяныч переметил своих Цыплят: у каждого на
спинке нарисовал черной тушью косой крест. Соседи
удивлялись: надо же додуматься! Сколько стоит город —
никогда в нем не метили кур... Цыплята росли, и
нарисованные кресты, противно законам природы, тоже росли.
Соседи удивлялись еще больше.
У Лукьяныча был челн. Он смастерил его себе вскоре
после того, как приехал на строительство. Челн стоял на
берегу на песке, привязанный к колышку иепью; на цепи
висел большой ржавый замок. Замок висел зря — никто
не покушался на челн, плавать на нем было рискованно,
один Лукьяныч умел им управлять. Этому делу он
научился еще в молодости, когда служил в плотовщиках.
— Завтра я выходной,— говорил, он Марьяне,—
готовься.
— Поедем? — спрашивала Марьяна, доверчиво и
восторженно глядя ему в глаза.
Они отвязывали челн, спускали его на воду и плыли.
— Вот я тебе покажу одно местечко,—говорил
Лукьяныч.
И показывал заводь, над которой ивы склонялись так
низко, что концы ветвей касались воды; вода была там
как черное зеркало, и на ней, на распростертых листьях,
неподвижно лежали белые водяные лилии.
— Покажу тебе еще одно местечко.
И показывал за излучиной открытую отмель, где
песок «как солнышко светлый», говорил он, а на светлом
песке сотнями разбросаны продолговатые плоские
ракушки... Марьяна жила здесь всегда и ничего этого
не знала, а Лукьяныч недавно приехал и знает все!..
Тетя Паша не участвовала в этих прогулках. Первый
раз в жизни у нее была такая хорошая квартира; она
с восторгом занималась квартирой — убирала ее, мыла,
украшала. Притом тетя Паша ревновала Лукьяныча к
челну — ей хотелось, чтобы муж в выходные дни сидел
дома, с нею, и любовался хорошей квартирой, а не
шлялся по реке без всякого дела.
С первого дня тетя Паша отнеслась к Марьяне
заботливо, хоть и без нежностей. Марьянины платьица были
чисто выстираны и выглажены; никогда так вкусно
Марьяна не ела. Сначала тётя Паша делала это для
того, чтобы Настасья Петровна, опекунша, не придралась
и не отказала от квартиры, не дай бог. Потом тетя Паша
просто привязалась к Марьяне. И Лукьяныч привязался
и говорил озабоченно:
— Надо бы, Пашенька, купить Марьяше чулки.
В те времена Лукьяныч еще не владел культурной
речью, которой достиг к старости, и некоторые слова
произносил неправильно. Сначала Марьяна стеснялась
поправлять его, потом стала поправлять. Он выслушивал
ее застенчивые замечания с интересом и говорил:
•— Учтем.
Смолоду он был портовым грузчиком, сплавщиком,
весовщиком в таможне, в империалистическую войну —
рядовым солдатом, после войны служил дворником.
И вдруг сказал жене:
— Будем, Пашенька, пробиваться в интеллигенцию,
есть к тому возможности.
— А как же,— спросила тетя Паша,— мы пробьемся
в интеллигенцию?
— Через высшее образование,— ответил Лукьяныч.—
Иначе никак не получится.
Он поступил в школу для взрослых, потом на курсы
счетоводства. Окончив курсы, три года прослужил
счетоводом, пошел учиться на бухгалтера. На строительство
он явился уже как бухгалтер, солидная и ответственная
личность с хорошим окладом.
Как растут миллионы девочек, имеющих пап и мам,
так под крылом тети Паши и Лукьяныча выросла Марья-
на, круглая сирота.
Ходила в школу, учила уроки (иногда не учила),
стояла, держа салют, на пионерской линейке,
волновалась, впервые прикалывая на грудь комсомольский
значок. Читала книги, обижаясь на писателя, если герои
были недостаточно возвышенными; плакала над
грустными концами и опять обижалась. Обрезала косы,
отрастила их снова. Дружила, ссорилась, мирилась. Писала
дневник, забросила. Списывала в тетрадку стихи,
которые нравились. Любила праздники, ненавидела алгебру,
собирала ландыши, воображала людей, которые
встретятся ей в жизни, и мысленно вела с ними долгие раз-'
говоры.
В свой час переболела корью, в свой час надела
туфли на высоких каблуках, в свой час познала любовь.
Это была та молодая любовь, когда люди не
спрашивают себя, почему они любят, за что, украсит ли любовь
их существование или усложнит, и нет ли смысла, взяв
себя в руки и подавив свои желания, отказаться от эгой
любви и подождать какой-то другой,
какой—.неизвестно, но которая, может быть, будет лучше...
Рассудок здесь не участвовал. Мне хорошо, когда ты рядом,
мне пусто, когда тебя нет. За что люблю? А какое мне
дело? Люблю и люблю. Настоящее ли это, навеки ли?
Смешные вопросы. Разумеется, настоящее, разумеется,
навеки. Почему ты так думаешь? Я ничего не думаю,
я знаю.
Ничего они не думали, молоденькая девочка, не
успевшая окончить школу, и молодой учитель Сергей
Лавров, прямо со студенческой скамьи приехавший в
городок преподавать русскую литературу таким вэт
девочкам с косами и с мечтами о возвышенном. До
такой степени ни о чем не думали, что она бросила
учебу и стала его женой, домашней хозяйкой,
иждивенкой, и он ликовал. Два года ликовал и опомнился
только в тот день, когда по радио на всю страну
загремело сло'Во: война.
Каким виноватым чувствовал он себя перед нею в час
прощанья. Ее лицо за несколько дней стало взрослым.
У нее был высокий живот и страдальческие, запавшие
глаза. Через месяц она ждала ребенка.
— Прости меня! — сказал он.
Она не спросила, в чем он виноват, что надо прощать;
посмотрела на него взрослыми, понимающими глазами и
сказала:
— Я тебя люблю.
«...Ты не виноват ни в чем, родной мой,— писала она
ему туда, по воинскому адресу,— я виновата, что жила
так беззаботно, ни к чему не готовясь. Жила, как
душеньке было угодно, а ты разрешал, потому что любишь.
Как только наш мальчик позволит мне оставить его, я
буду учиться.
Мальчика еще не была; письмо было написано за день
до его рождения. Сергея Лаврова оно не застало
в живых.
*
Они мечтали о том дне, ко<гда он придет в больницу,
чтобы забрать ее с ребенком домой.
— Я принесу тебе вот такой букет.
— Глупости, вот глупости. Кто будет его нести? Надо
нести мальчика.
— Мальчика понесу я, а ты будешь нести букет.
— Я буду нести вещи.
— Какие вещи?
— Пеленки. Распашонки. Разные его тряпочки. Нет,
слушай, правда. Никаких букетов! Ужасно глупо — по
улице с ребенком и с букетом. Слушай, я в больнице
умру от тоски. Буду смотреть на часы все время.
Почему не позволяют рожать дома! Я не дождусь, когда
меня выпишут и ты придешь за нами.
И все было не так.
Она не смотрела на часы.
Все равно, он за нею не придет. Он далеко. На
фронте.
Ее выписали. В приемной ждала тетя Паша.
Поцеловались, заплакали. Тетя Паша взяла мальчика и
понесла домой. Марьяна шла рядом, несла сверток с
тряпочками.
Писем оттуда не было. Осенью пришла похоронная.
Через два года, оставив Сережу на попечении тети
Паши и Лукьяныча, Марьяна уехала в областной центр
и поступила в педагогическое училище. Домой
приезжала на каникулы. Теперь приехала совсем.
Было в доме существо, для которого не имели смысла
слова: смерть, разлука, печаль. Оно жило другой, своей
жизнью.
Это был Сережа.
У тети Паши на полке стояла большая медная ступка
с тяжелым медным пестиком. Сереже страшно
нравилась ступка, он приставал к тете Паше: «Давайте что-
нибудь потолчем». Тетя Паша снимала ступку с полки,
заглядывала в нее, коротким жестким ногтем
выколупывала со дна приставшие крошки и давала Сереже
сухарь или кусочек сахара, чтобы он истолок. Сережа
садился на пол, ставил ступку между ногами и толок, пока
не выбивался из сил. Из крепкого, как камешек, сахара
получался порошок! А какая музыка шла из ступки,
какие разносились по дому стуки, громы, звоны!..
Вокруг террасы росла повитель. (Тетя Паша называла
это растение «граммофончики».) Внизу густо стлались
темнозел^ные сердцевидные листья; вверх по веревочкам
вились длинные тонкие побеги. И вверху и внизу во все
стороны торчали большие продолговатые бутоны, заост-
ренные на концах. За ночь бутоны раскрывались —
цветы и вправду были похожи на граммофонную трубу,
большие, темносине-лиловые, бархатистые, какие-то
необыкновенно милые и веселые: казалось — смотрят
прямо на тебя и видят; в глубине каждого граммофончика
пряталось несколько крохотных белых бусинок —
тычинки... Но поднималось солнце, и граммофончики
съеживались, края их жалко скручивались, цветок
становился похож на грязную тряпочку. Тогда можно было
сорвать его и надувать, как пузырь, потом хлопнуть;
горьковатый вкус оставался во рту,— а на следующее
утро вокруг террасы все опять было покрыто новыми,
широко раскрытыми, бархатносине-лиловыми граммофон-
чиками.
Много прекрасных вещей находил Сережа в мире. Не
говоря уже о саночках, о дощечке на колесах, на
которой можно было кататься, отталкиваясь одной ногой, о
челне Лукьяныча, на который Сережу не пускали,
сколько он ни плакал,— существовали разноцветные камеш-
ки, конфетные бумажки, пустые спичечные коробки,
зеркало (для пусканья солнечных зайчиков), гвозди (для
забиванья в стены и стулья), мыло, приобретавшее
смысл, когда речь шла о мыльных пузырях.
Но самое интересное было — муравьи, птицы,
лягушки, собака Букет и кот Зайка.
" Муравьи жили под двором и вылезали наружу через
дырки и трещины в земле. Они были очень заняты,
всегда спешили куда-то,—никогда Сережа не видел, чтобы
какой-нибудь муравей сидел и отдыхал. Мама сказала,
что там, под землей, находятся их дети, и они носят
детям продукты. После обеда Сережа собирал со стола
крошки и огрызки хлеба и рассыпал вокруг муравьиных
дыр. Муравей бежал и натыкался на крошку, некоторое
время шевелил усами,—должно быть, раздумывал, что
бы это такое могло быть, съедобное ли; потом