— Вы почти угадали, — ответила ему Клава с простодушной улыбкой.
Он поднял бокал и предложил выпить.
— Выпьем за лучшее будущее! — сказала Клава.
— Нет. Давайте выпьем просто — за человека, — возразил немец. Он допил бокал.
— Так вы хотите знать, кто я? Я — немец. Я люблю Германию, люблю свой народ. Биография моя очень
простая. Я — не банкир и не сын банкира. Я — не барон и не помещик. Я — горный инженер. Вас это
устраивает? — улыбнулся он.
— Вполне. Вы женаты?
— Была у меня жена. Мы вместе с ней учились в институте. Погибла она в шахте. Уже во время войны.
Она погибла в один день с моим отцом и в одной шахте.
— Ваш отец был шахтером?
— Да. Мой отец был шахтером. У меня есть еще три брата. Они тоже простые шахтеры.
— Где же сейчас ваши братья? Живы они?
— Один, знаю, жив. Он и сейчас работает в шахте. А двое — где-то на фронтах. В первые дни войны
были на русском фронте. Потом я потерял с ними связь…
Клава узнала, что он прислан сюда, чтобы организовать геологоразведку.
— Нам нужна марганцевая руда и многое другое, что поглощает военная промышленность в огромных
масштабах. А недра вашей земли обладают огромными богатствами.
— Вы полагаете, что Советская Россия не в состоянии освоить эти богатства? И это вас беспокоит? —
шутливо спросила Клава.
— Нет, почему. Это так утверждает только наша пропаганда. Я же полагаю наоборот. Как показывает
война, русские великолепно осваивают богатства своих недр…
— Почему вы всегда такой грустный? — спросила однажды Клава. Это было вскоре после
Сталинградской битвы.
— Отчего же быть мне иным? — ответил Эрих. — Под Сталинградом нашли смерть сотни тысяч немцев.
Многие из них, конечно, шли на войну сознательно, но многие тысячи обмануты. Мне жалко их. Но еще не в
этом трагедия. Трагедия в том, что все эти жертвы не только бесполезны, но и позорны для нашей нации. Мало
сказать, что это авантюра, это — катастрофа, в которую фюрер и его клика втянули наш славный немецкий
народ. Мы же войну не выиграем. Это было ясно уже после битвы под Москвой. А некоторым немцам известно
было еще до начала войны Германии с Россией…
— Не сможете ли вы рассказать о сражении под Сталинградом? — осторожно попросила Клава.
— Отчего, можно. Конечно, то, что известно мне…
И он довольно подробно рассказал ей о сталинградской трагедии для немцев.
Так Клава почти регулярно стала получать вполне легальную информацию о положении на фронтах. Все
эти данные она передавала подпольному горкому партии.
Клава была хорошо информирована о боях под Курском.
— Дорого обошлось нам наступление под Курском, — говорил Эрих. — Мы оставили там более
шестидесяти тысяч солдат и офицеров, три тысячи танков, более тысячи самолетов, сотни орудий, тысячи
машин. И все это — напрасные жертвы Просто удивительно, о чем думает правительство, на что рассчитывает
фюрер? Я случайно прочел копию отчета генерала Шмидта, командира девятнадцатой танковой дивизии,
разгромленной под Курском. Он пишет, что мы слишком мало знали до начала наступления об укреплениях
русских. Мы не предполагали здесь и четвертой части того, с чем нам пришлось встретиться. Каждый
кустарник, все рощи и высоты были превращены в опорные пункты. Эти пункты были связаны системой
хорошо замаскированных траншей. Всюду были оборудованы запасные позиции для минометов и
противотанковых орудий. Но труднее всего было представить упорство русских, с которым они защищали
каждый окоп, каждую траншею! Мы несли огромные потери. За четыре дня только двадцать седьмой полк
потерял сорок танков из шестидесяти пяти. Мы здесь ввели в дело новинку германской военной техники —
танки “тигр” и самоходные орудия “фердинанд”. Мы были в полной уверенности, что эти танки и орудия
сокрушат русскую оборону и проложат немецкой пехоте путь на Москву. Однако эти надежды не оправдались.
Нас изумила техническая оснащенность русских! Мы не ожидали такой силы и упорства со стороны русских!
— Они не ожидали такого упорства! — зло говорил Эрих. — Они не предполагали, какой силой
обладают русские! А сколько было уроков истории, что с русскими воевать нельзя? Неужели и после этой
войны еще найдется такой сумасшедший, который захочет войны с Россией? Как вы думаете?
— Этого я не могу сказать вам, — отвечала Клава. — Я не разбираюсь в политике, ни. тем более, в
военных делах. Да и ни к чему мне это. У меня есть работа. Я — модистка. Зачем мне эта война…
Ее знакомство с Эрихом продолжалось довольно долго и прервалось совершенно неожиданно- в одну из
суббот немец не пришел. Не было его и в следующую. Больше Клава не встречалась с ним. Видимо, его
перевели куда-то.
8.
Однажды Таня в приемной барона встретила сутуловатого мужчину с круглым веснушчатым лицом. Тот
удивленно посмотрел на нее, слащаво улыбнулся и поклонился как-то особенно, будто говоря: “А мы с вами уже
знакомы”. Таня, конечно, вспомнила, что это — Тимофей Гордиенко, которого она видела в Киеве в штабе фон
Траута, но прошла мимо, не ответив на поклон, как будто и не заметила. “Какой противный тип, — подумала
она, — наверняка провокатор. Интересно, за кого он принимает меня? Впрочем, это не имеет большого
значения”. Она решила, что очень важно установить, что он делает у немцев. Таня стала припоминать, сколько
раз видела его тогда в Киеве, в какое время приходил он в штаб, с кем встречался. Удивительно, как это мог
жить такой человек среди советских людей? Как его не распознали? Вообще до войны, собственно даже до
поступления в разведку, ей казалось, что в нашей стране нет плохих людей, а все хорошие, что нет и врагов. И
была она тогда такой счастливой! Конечно, случались у нее огорчения — в школе, дома иногда, но что это за
огорчения, когда ей восемнадцать–двадцать лет, когда мальчики крутятся вокруг нее, а сердце ее и без того пело,
она цвела. А какие заманчивые, радужные дали были на ее жизненном пути!
“Неужели до войны все наши советские люди были такими беспечными, как и я? — думала Таня. — А
если внимательно присмотреться к человеку, к его жизни, его поступкам, ведь можно все-таки заметить
лживость? Но нельзя же не доверять каждому? Нет, тут должен быть инстинкт, не только разум. Бдительность
— вот великолепное качество, каким должен обладать каждый советский человек”.
Раздумывая о предателе, Таня не заметила, как к ней подошел неожиданно появившийся в приемной
капитан Шмолл.
— Добрый день! — сказал он Тане, не обращая внимания на Гордиенко.
— Добрый день, — ответила Таня и подумала: “Что ему нужно?” Она пошла из приемной в свою
рабочую комнату. Капитан последовал за ней.
— Вы ко мне? — спросила Таня, хотя ясно было, что он пришел к ней, но спросила потому, что ей
противно было смотреть на этого гестаповца; она хотела скорее выяснить, для чего он явился сюда, и отделаться
от него.
— Да, к вам, — ответил капитан, многозначительно и нахально посматривая на девушку.
— Прошу садиться, — пригласила Таня официальным тоном.
Шмолл сел, достал из кармана расческу, причесал волосы, закурил сигару. Таня знала этого капитана,
знала, что он вел проверку ее “благонадежности” и нашел ей “дядю” Шлемера. Она несколько раз встречалась с
гестаповцем в комендатуре и в штабе, но не обращала на него внимания. “А зря не интересовалась им, —
подумала она. — Это не просто мерзавец, но, должно быть, коварный враг”. Таня стояла напротив капитана, их
разделял стол.
— Я слушаю, — сказала она.
— Не надо спешить, прелестная фрейлен Берта. Сядьте, поговорим, время у нас есть.
— Я не давала вам повода говорить мне комплименты. Я не нуждаюсь в них и прошу, господин капитан,
называть меня…
— Как же называть вас? — перебил Шмолл. — Я знаю, что вы племянница и наследница барона
Шлемера, но это не запрещает мне говорить вам любезности Тем более, что немецкому офицеру многое
позволено.
С этими словами он обошел стол и положил руку ей на плечо. Таня вздрогнула и резким движением
сбросила его руку.
— Не кажется ли вам, капитан, что вы слишком развязно ведете себя? Если вы этого не понимаете, я
найду сильное средство разъяснить вам.
Капитан опешил.
— Я пошутил, фрейлен. — И он растянул рот в подобие улыбки. — Все это между нами. Я надеюсь, что
вы не будете рассказывать об этом барону?
Таня ничего не ответила. Успокоившись, она села.
— Вы еще хотите что-то сказать мне?
— Фрейлен Берта, вы не знаете, что такое озокерит?
Таня, услышав это слово, на мгновение испугалась, но виду не подала. “Неужели узнали? — подумала
она, но сразу же отбросила эту мысль. — Ведь полковник Сергеев сказал, что это условное обозначение кода
знают только трое. Видимо, просто они поймали это слово в эфире и сейчас не поймут, к чему оно. Ну и пусть
морочат себе голову”.
Таня недовольно посмотрела на капитана:
— А почему вы обращаетесь ко мне с таким вопросом, господин капитан?
— Вы знаете хорошо русский язык, фрейлен. Только поэтому.
— А разве это русское слово?
— Да, русское, — грубовато ответил капитан. — Это слово бродит в эфире. Я хотел знать смысл этого
слова.
— А мне не встречалось такое слово, господин капитан. Это что-нибудь из области научной или
технической. Нет, я не знаю этого слова. Так что ничем помочь вам не могу, капитан. Вы еще что-нибудь хотели
спросить у меня, господин капитан?
Офицер бросил на нее холодный взгляд.
— Нет. Я не имею ничего больше сказать вам, фрейлен. Извините. — И, постояв несколько секунд молча,
круто повернулся и вышел.
В комнату вошел лейтенант Буш.
— Будьте любезны, фрейлен, снимите копию вот с этого, — подал он бумагу с грифом “совершенно
секретно”. — Это надо сделать срочно.
Таня взяла бумагу. Это было распоряжение по доставке и боевому обеспечению новой танковой дивизии.
“Распоряжением Главного командования, — писала Таня, — из Франции в спешном порядке
перебрасывается в район действия группы армий “Юг” 14 танковая дивизия в составе 146 мотополка, 147
мотополка, 9 танкового полка, имеющего, кроме T-IV, 15 танков “тигр”, 91 артиллерийского полка,
противотанкового дивизиона, батальона связи, саперного батальона, зенитного дивизиона”. “О, это очень
важно, — думала Таня, — надо все хорошенько запомнить и немедленно передать Андрею”. Она еще раз
прочла напечатанное и продолжала писать: “Штаб группы армий “Юг” указал для колесного транспорта
дивизии район выгрузки — Бер-дичев, Казатин, для частей на гусеничном ходу — Кировоград, Ново-
Украинка…”
Вечером Таня пришла домой. Переодевшись, устроилась поудобнее на диване и принялась рассматривать
немецкие газеты и журналы, которые приносили ей каждый день по личному распоряжению барона.
В комнату вошла хозяйка. При свете лампы ее лицо казалось белым.
— Ужинать будете? — тихо спросила Александра Богдановна, остановившись около двери. Говорила она
всегда тихо и очень мало, самое необходимое.
Таня подняла глаза от журнала, но не ответила. Она смотрела на печальные глубокие глаза хозяйки и
думала, в который уже раз: кто эта странная женщина? Враг или друг? У немцев она числится благонадежной.
Может быть, она смирилась со своей судьбой? Покорилась немцам? Но какое горе мучает эту женщину? Может
быть, она изменила своему народу, согласилась служить немцам и сознание этой измены терзает ее? Как
держаться Тане с ней? И снова Таня решила — лучше молчать. Она только спросила:
— Александра Богдановна, вы говорите по-немецки?
— Я говорю по-русски. Разве этого вам недостаточно? — немного резко, но все тем же тихим голосом
сказала хозяйка и пристально посмотрела на девушку. Слова эти будто стегнули по лицу Тани. “Знала бы она,
как мне противна эта роль нахальной немки, — подумала Таня. И тут же у нее промелькнула мысль: — Может
быть, эта женщина только искусно играет свою роль? Но какую?”
— Я просто поинтересовалась, — ответила Таня.
— Ужин подавать?
— Хорошо, давайте ужинать.
9.
Давно сложилась дружба между партизанами Степаном Григорьевичем Морозенко, бывшим колхозным
пчеловодом, и Владимиром Козловцевым. Дружба эта выросла в тяжелых испытаниях.
Еще слышен был стук пулеметов, то отрывистый, то протяжный, еще вздрагивала земля от взрывов, еще
не рассеялся дым сражения и воздух был наполнен воющим гулом немецких самолетов, а дед Морозенко вылез
из погреба и пошел поглядеть на свою пасеку, что была недалеко от хутора. Он увидел изрытую и истоптанную
землю, вырванные с корнями деревья, разбитые и опрокинутые ульи, и горе будто пригнуло его к земле, словно
бы не на колхозную насеку смотрел он, а на всю украинскую землю, Которую поганит враг, крушит, уничтожает
плоды большого труда.
Дед нагнулся над одним свалившимся ульем, прислушался — нет, не слышно пчел; легонько Постучал по
улью, — выползла одна пчелка, покружилась, осмотрелась, взмахнула крылышками и села деду на руку. Дед
улыбнулся грустной, страдальческой улыбкой.
— От, добра пчилка, признала старого дида! А то-
би найшовся новый хозяин, та ты, голуба, бачишь, шо в
його морда звирюча, та и сховалась. От, добра пчилка!
— Пчела поднялась и не как раньше — звонко, а как-то
жалобно пожужжала, села на щеку деда, поползла и
опять перелетела на руку. Дед смотрел на нее умиленно,
и скупые слезы смочили его ресницы. Он легонько
нагнулся, чтобы не испугать пчелку, и одной рукой
поднял и поставил улей. Снова поглядел на пчелку. — А
мы будемо жить та жалыть проклятых фашистов, шоб
им на тому свити смолой икалось. — Он посадил пчелу
в улей. Прилетела еще одна пчелка, потом еще —
зашумели в улье, заговорили. Дед присел на корточки и
прислушался к жужжанию пчел, улыбнулся.
В это время недалеко от него, со стороны высокой
акации, послышался стон. Дед напряг слух, повернулся
в сторону дерева, осмотрелся, но никого не увидел в
спускающихся над хутором сумерках. Пригнувшись, он
быстро пошел к акации и там под деревом обнаружил
раненого красноармейца. Морозенко нагнулся над ним.
Красноармеец лежал на правом боку, лицо его побелело
от потери крови, помутневшими глазами он поглядел на
деда.
— Дайте пить, — еле слышно протянул он.
Дед вскочил и бегом бросился в хату. Набрал
ковш воды, схватил краюху хлеба, сорвал два вышитых
полотенца, что были повешены вокруг икон, и побежал
к раненому. Он дал солдату напиться, перевязал, как мог,
раны на ногах. Когда уже совсем стемнело, он перенес
раненого и спрятал его в скирде соломы. Потом позвал
из погреба бабку, сводил ее к скирде, показал, где лежит
солдат, чтобы она присматривала за ним, а сам, набрав
бутылку воды, ушел в поле. К утру он нашел в балочке,
заросшей кустарником, еще двоих раненых
красноармейцев и оказал им помощь. На другой день
дед снова крадучись пошел по полю.
В отдаленном от дороги хуторке уже многие хозяева припрятывали раненых, ухаживали за ними, лечили
травами, отпаивали молоком, применяли свои скудные медицинские познания.
Однажды на рассвете нашел дед Морозенко под кустами истекающего кровью Козловцева. “Куда же мне
девать его? Других, не очень тяжело раненых, я спрятал у добрых людей. А этого нельзя. Его надо немедленно к
доктору”. Пока дед размышлял, сидя на корточках, и разглядывал окровавленного солдата, Козловцев очнулся.