Прячусь за куст боярышника и несколько секунд наблюдаю за ними. Вижу, что они счастливы вместе, и на душе становится совсем погано. Я быстренько отворачиваюсь и бегу в дом.
4
Пролетело две недели. С инспектором О’Рейли мы беседовали почти каждый день. Полиция опросила персонал паба и всех друзей Робби, которые были с ним в тот вечер. Трое парней и две девочки признались, что у них тоже есть фальшивые удостоверения личности и что они провели тот вечер в пабе. Но тому, что у кого-нибудь из них был с собой бутират, нет никакого подтверждения. Ребят допрашивали долго и тщательно, и все как один упорно твердят, что понятия не имеют, как такое могло случиться. Впрочем, как бы то ни было, ни у кого из них не было ни малейшего мотива вредить Робби. Дейв Ренуик, мальчик, с которым Робби дрался в школе, тоже там был. Он, как и все остальные, потрясен случившимся. Говорит, что между ним и Робби нет никакой вражды, друзья и учителя это подтверждают. Полиция показала подросткам и персоналу записи камер видеонаблюдения, на которых есть все, кто заходил в паб и выходил из него, но никто не заметил никого подозрительного.
В газете «Эдинбургский курьер» напечатали историю Робби под заголовком «Сыну доктора Оливии Сомерс, номинированной на премию „Женщина города“, подмешали наркотики», с просьбой откликнуться всем свидетелям случившегося. Несколько человек связались с полицией, сообщив, что они были в пабе как раз в то время, их допросили, но ничего существенного к расследованию не добавилось.
– Мы старались как могли, похоже, это висяк, – говорит О’Рейли. – Что делать дальше, ей-богу, не знаю.
Отсутствие улик льет воду на мельницу Фила, который до сих пор убежден, что Робби с Марком водят всех за нос. Он пользуется этим, чтобы наехать на меня и выклянчить дополнительное время на общение с детьми, но в нашем соглашении об опеке все ясно сказано, и я не поддаюсь. Дети не раз говорили мне, что в новом доме Фила им неуютно, там все слишком прибрано и чистенько и ничего нельзя трогать.
– Я там у них совсем чужая, – заметила как-то Лорен.
Я по-прежнему верю, что все происходило именно так, как рассказали Робби с Марком, но постепенно прихожу к заключению, что мы имеем дело со случайностью. Ведь нет ни улик, ни мотива, и говорить о злонамеренности бессмысленно. Робби уже вполне оправился, и в первый день, когда он снова пошел в школу, я сопровождала его. Не все ребята из их хоккейной команды учатся вместе, но четверо из его школы в тот вечер были с ним в пабе. Закончилось все не так страшно, как боялся Марк, никого не выгнали, но директор все равно всех на неделю отстранил от занятий и лишил возможности в конце полугодия съездить на экскурсию в Лондон. Поскольку родители уже внесли деньги за авиабилеты и проживание, наверняка свое наказание ребята получили и дома.
– Не очень-то и хотелось ехать в этот Лондон, – заявил Робби.
Половина шестого, я вернулась домой с работы, Робби уже снял школьную форму и натянул широкие шорты и футболку, сидит в гостиной, закинув босые ноги на низенький столик, и в сотый раз смотрит «Звездные войны». С обеих сторон четыре тарелки с хлопьями и несколько чашек и стаканов. Я его тоже наказала: месяц он должен по вечерам торчать дома, в школу его отвозят на машине и привозят обратно Фил, Лейла или я. Но друзьям его я разрешаю приходить в гости. Он принял все это с неудовольствием – убежден, что я делаю из мухи слона. Как повлиял на него инцидент? Напугал? Озадачил? Не знаю. Но точно знаю: он не похож на мальчика, который относится к чему-либо серьезно.
– Какие новости? Инспектор О’Рейли не звонил?
Он смотрит на меня безучастно:
– Не знаю.
– Не знаешь? Или тебе все равно?
– Ну а если не все равно, что толку?
– Робби! – одергиваю его я. – Когда ты поймешь, насколько опасно то, что с тобой случилось? Еще несколько минут, а может, даже секунд, и ты умер бы.
– Но я же не умер.
– Я просто хочу, чтобы ты понял, как это важно.
– Да понял я, мам. И хватит уже. Дерьмо это все.
– Пожалуйста, не выражайся. – Я стою перед ним, заслонив телевизор, уперев руки в бока. – И это еще не все. Посмотри, к чему это привело! Тебя и твоих друзей на неделю исключили из школы. Вы не съездили на экскурсию, и родители потеряли деньги.
– Да верну я тебе эти деньги.
– Интересно как? – Голос мой дрожит. – У тебя счет в банке?
– Пойду работать. – Он сдвигается в сторону, чтобы видеть экран. – Тут отличный эпизод, не мешай. «Страх порождает злость. Злость порождает ненависть. Ненависть порождает боль», – повторяет он, подражая голосу Йоды.
Я громко вздыхаю, считаю до десяти. Продолжать в том же духе нет никакого смысла. Я слишком устала, и сейчас до него не достучаться. Кончится тем, что не выдержу, раскричусь и лягу в постель с чувством, что мать из меня никудышная. Остается только закатать рукава и собрать его посуду.
– Тебе не приходило в голову, что добавку можно положить в ту же тарелку?
Он смущенно смотрит на стопку тарелок в моих руках с таким видом, будто они сами собой размножились у него на глазах.
– Неужели я съел четыре порции?
– Похоже на то, – отвечаю я и иду на кухню.
– Да, кстати, звонил дядя Деклан! – кричит он мне в спину. – Говорил что-то про бабушку и про операцию, просил перезвонить.
Деклан – мой старший брат, у него своя ферма в Ирландии, там же, неподалеку, живет и наша мать. У меня с ней отношения не сказать чтобы простые, и я боюсь этого телефонного звонка. Она уже несколько месяцев стоит в очереди на операцию бедра, и, судя по всему, назначили дату. Деклан работает с утра до вечера без выходных, а жена его недавно родила пятого ребенка. Ухаживать за матерью после операции они не смогут, а двое других наших братьев живут в Америке. Так что пришла моя очередь. Переодеваюсь в домашнее и сажусь на кровать с бокалом вина в одной руке и телефонной трубкой в другой. Звоню брату, мы обмениваемся приветствиями, он сообщает дату операции и примерное время, когда мама должна вернуться домой.
– Не хочется тебя просить, Скарлетт, – называет он меня первым именем, – но сама понимаешь, Эйслинг только что родила и все такое…
– Ты и так столько помогал маме. Теперь мой черед.
– Если считаешь, что тебе будет тяжко жить с ней в одном доме, можешь остановиться у нас.
– Ловлю тебя на слове. – Я не выдерживаю и вздыхаю, представляя, как мы с ней будем ссориться и подолгу не разговаривать. – Давай смотреть правде в глаза: она сама не захочет, чтобы я жила с ней. И если мы поймем, что по ночам она вполне сможет обойтись одна, я остановлюсь у тебя. Расскажи лучше, как твоя крошка?
– Настоящая красавица. – Голос на том конце теплеет, я чувствую, что он улыбается. – Братья и сестры обожают ее.
Дальше он говорит о детях, я слушаю и тоже улыбаюсь. Какая у них все-таки дружная семья, мне уже не терпится снова встретиться с ними и увидеть новорожденную племянницу. Еще немного беседуем о Робби, я сообщаю, что в полиции пока не знают, кто мог это сделать, и Деклан предполагает, что, раз прошло уже целых две недели и ничего подобного не повторилось, очень даже вероятно, все было случайно.
– Завтра получаешь награду? – спрашивает он.
– Еще не известно. Может, и не меня выберут. Я не очень-то надеюсь, но речь на всякий случай надо подготовить.
– Как можно короче?
– Конечно! Мне-то что, я как-нибудь переживу, а вот Лорен так за меня волнуется, что даже забыла про инцидент с Робби.
– Все будет хорошо, сестренка. Кто заслужил эту награду, если не ты?
Мы болтаем еще минут двадцать, потом я спускаюсь вниз приготовить чай. Робби уже надел штаны, к нему зашли Саймон, Эш и Эмили, друзья, которые были в больнице. Они из другой школы, поэтому их не наказали. Лорен тоже тут, они с Эмили плетут «браслеты дружбы». Хорошие ребятишки. У меня не хватает духу выставить их. Готовлю на всех печеную картошку и салат, и вечер проходит как нельзя лучше. Где-то на периферии сознания слышится голос Фила, мол, совсем ты их распустила, с ними надо строже, держать в ежовых рукавицах. Стараюсь не слушать, пусть говорит что хочет, а я буду делать по-своему.
На следующий день на работе первые пятнадцать минут занимаюсь письмами. В больнице у меня двое пациентов, и мне приятно узнать, что на этой неделе их выписывают. Терапевтами у нас работают семеро, в том числе Лейла. Наши с ней кабинеты рядом, она заскакивает поболтать, но мы не успеваем сказать и слова, как ее вызывают в приемный покой. Договариваемся поболтать за ланчем. Поворачиваюсь к компьютеру и начинаю утренний прием. У нас есть селектор связи, но я люблю сама выходить к пациентам и вызывать их в кабинет. В приемной уже полно народу, большая часть пожилые или детишки не старше пяти.
– Агнес Аберкромби!
Вижу перед собой старушек, они сестры, сидят прислонившись друг к другу, как два сдувшихся шарика. Уже начало июня, но в Эдинбурге сильный ветер, и они одеты соответственно. На головах меховые шапки; твидовые пальто, изрядно поблекшие от времени, застегнуты на все пуговицы. Агнес на три года старше сестры, она здесь частая гостья и моя любимица. Сестра ее, сама в чем только дух держится, пытается помочь ей встать, но ноги Агнес не слушаются, и она снова падает на стул. Иду к ней, какой-то мужчина справа заходится в отчаянном кашле, за ним начинают кашлять еще несколько пациентов. Слева кто-то непрерывно чихает.
– Продувают инструменты, – говорит Агнес, глядя на меня снизу вверх и выгнув шею под каким-то немыслимым углом.
Протягиваю руку, она хватается за нее. Пальцы заскорузлые и кривые, холодные и сухие, как пергамент. У нее артрит, она еле ходит, хромает на обе ноги, но все хорохорится, чувство юмора и интерес к жизни все еще при ней. Помогаю ей принять вертикальное положение, и, креп ко вцепившись мне в руку, она ковыляет рядом.
– Вперед, на прорыв! – с таким жизнерадостным возгласом она входит в кабинет, и мы начинаем беседу.
Выясняется, что обезболивающее, которое я ей прописала, уже почти не действует, и я поднимаю дозу до максимума.
– Только ни в коем случае не принимайте с алкоголем.
– Что вы, что вы, доктор. Впрочем, внучок привез мне из Блэк-Айла бутылочку настоящего шотландского виски. Темное такое, крепкое. Удивительная вещь! Принимаю только по пятницам, по рюмочке, чтобы подольше хватило. Думаю растянуть до Рождества.
– Вашей умеренности можно позавидовать, – отзываюсь я, помогая ей вернуться в приемную. – Если бы все мои пациенты брали с вас пример.
Провожаю пожилых дам до двери, вызываю следующего, шестнадцатилетнюю Тесс Уильямсон. Она совсем маленькая, кругленькая, волосы в беспорядке, глаза усталые.
– Ну, Тесс, чем могу помочь?
На экране передо мной ее история болезни, я вижу, что обычно Тесс принимает Лейла, и месяц назад она прописала Тесс противозачаточные пилюли.
– Ты, кажется, у меня в первый раз?
– Да, меня обычно принимала доктор Кэмпбелл.
Мне известно, что сегодня у Лейлы народу немного. Интересно, с какой это стати девочка записалась ко мне. Из этих юнцов порой приходится чуть не клещами вытягивать суть проблемы. Даю ей несколько секунд подумать перед тем, как начать задавать вопросы. У меня на рабочем столе стоит стеклянное украшение, подарок от фармацевтической фирмы. Тесс берет его, вертит в руках, смотрит, как похожие на слезинки шарики скользят сквозь отверстие и меняют свои очертания. Она смотрит, словно в трансе, потом переворачивает безделушку, и все начинается снова.
– Ну, так чем я могу тебе помочь, Тесс? – повторяю я на этот раз немного тверже.
– Ммм… Понимаете…
Она снова замолкает, ставит стекляшку на стол и признается, что при мочеиспускании чувствует боль. Задаю еще несколько вопросов. Она отвечает как по писаному, а это уже вызывает некоторое подозрение. В наше время информация доступна, и пациенты частенько сверяют свои симптомы с тем, что есть в Интернете, и в результате сообщают о таких симптомах, которых иначе они бы не заметили.
Достаю из шкафа пластиковую бутылочку, пишу на ней ее имя.
– Ты не могла бы сдать мочу на анализ?
– На анализ?
– Ну да. Мочу. На анализ.
– Хорошо. – Она берет бутылочку. – А где тут туалет?
– В конце коридора. Последняя дверь направо.
Пока девочки нет, перечитываю ее историю болезни, пытаюсь разобраться, какие причины, медицинского или социального характера, могли вызвать недомогание. Ничего интересного не нахожу, с семьей ее я незнакома. Она возвращается, я заполняю форму и кладу ее вместе с бутылочкой в ящик для отправки на анализ.
– Результат получим дней через пять, не позже, – говорю я. – Но если хочешь, пропишу тебе антибиотик широкого спектра действия.
– Нет-нет, не надо, – мотает головой Тесс. – Я подожду.
Во мне крепнет уверенность, что она недоговаривает. Больные циститом не склонны отвергать лекарства. Всякий раз, пытаясь пописать, они испытывают адские муки, кажется, будто вместе с мочой выходит битое стекло.
Поворачиваюсь в кресле, гляжу на нее. Хочу успокоить, хочу дать понять, что я в ее распоряжении столько, сколько понадобится, и вдруг вижу на коленях ее крепко сжатые кулачки.
– А еще на что жалуешься? – спрашиваю я.
– Что? – Она смотрит на меня настороженно.
– Может, хочешь сказать что-то еще?
– О чем это?
– Ну, допустим… – Я снова гляжу на экран. – Вот тут написано, что месяц назад тебе прописали противозачаточные пилюли.
– Да, – отвечает она и краснеет. – Может, от них мне больно писать?
– Нет, конечно, это не от пилюль. Но вот от секса может быть. Как побочный эффект. Когда-то это недомогание называли циститом медового месяца, еще в те времена, когда женщины выходили замуж девственницами.
Улыбаюсь, давая понять: я вовсе не осуждаю ее. Сейчас многие девочки уже в шестнадцать лет ведут активную половую жизнь, и я отношусь к этому с пониманием. Это их собственный выбор, никто не принуждает их к этому.
– Ты ведь регулярно принимаешь эти таблетки?
– Да.
– Ну и как? Все нормально?
– Да.
– Никаких неприятностей, побочных эффектов?
– Нет.
– Не забываешь принимать их каждый день? – (Она мотает головой.) – Незапланированной беременности лучше избежать.
– Я знаю.
– А твой парень… У него все в порядке?
Она ерзает на стуле от смущения и краснеет до ушей.
– Наверное.
– А презервативами вы пользуетесь?
– Нет.
– Ты знаешь, что такое хламидиоз? – (Молчание.) – Это инфекция, которая передается половым путем, и цистит – одно из ее проявлений. – Еще немного рассказываю об этом, потом достаю из стола и вручаю ей брошюрку. – Чтобы понять, есть ли эта инфекция, надо сдать мазок.
Хочу сказать что-то еще, но умолкаю, поскольку вижу, что она не слушает. У меня на стенах висит несколько фотографий, и она разглядывает ту, на которой мы сняты всей семьей. Это было пять лет назад на вершине Трона Артура. Над нами синее небо, по нему плывут густые, как вата, белоснежные облака, ветер ерошит нам волосы, они темными ореолами поднимаются над нашими головами. Видно, что все совершенно беззаботны. Мы с Филом обнимаем друг друга за талию, свободными руками прижимаем к себе детей. Я не стала убирать ее, уж очень светлая эта фотография, в ней все так и сияет радостью и счастьем. Бог с тем, что произошло потом, этот снимок пробуждает добрые воспоминания.
– А вы разве не разведены?
– Прости, что ты сказала? – вздрагиваю я.
– В газетах писали, что вы разошлись с мужем.
– Да, разошлась, но на фото мы еще вместе. Итак, – улыбаюсь я ей своей самой лучезарной докторской улыбкой, – есть еще жалобы?
– А как Робби поживает? – быстро произносит она и сразу же прикусывает нижнюю губу.
– Ты знакома с Робби? – удивляюсь я. – Откуда?
Щеки ее пылают, как два помидора.
– По школе.
– Хорошо поживает, – спокойно отвечаю я. – Он уже совершенно здоров.
Она кивает, словно именно это и хотела услышать, и вдруг делает глубокий, прерывистый вдох.
– Полиция уже вычислила, кто это сделал?
По спине у меня бежит неприятный холодок.