— Допустим, платок ты вытащил из кармана, как настоящий вор-карманник. Это тебе удалось, — сказал он голосом, не предвещающим ничего хорошего, — Но что за чертовщина получилась со щенком, спрашиваю я тебя?
У Ромки глаза уже были на мокром месте. Он залепетал что-то о ребятах, о собаках, о какой-то Жучке, с которой все могут играть…
— Так-так-так, — не дослушал его дядя Митя. — Ты вспомнил о ребятах, о щенятах, а спектакль? А товарищей по сцене? А работу свою? — Он всё больше и больше повышал голос, словно забивал гвозди в Ромкину душу. — На кого я понадеялся! — И, не глядя на него, ушёл за кулисы.
Когда, поникнув головой, совершенно убитый, Ромка выходил из клуба, чья-то тёплая рука опустилась на его плечо. Это был Демьян Демьяныч, старый работник театра, который по необходимости бывал то осветителем сцены, то суфлёром и даже — гримёром.
— Пойди сюда, паренёк, я тебе кое-что скажу… Ты на дядю Митю не обижайся, он от других требует, но уж от себя…
И рассказал, как однажды, давным-давно, когда Ромки ещё не было на свете, перед спектаклем в госпитале дядя Митя узнал, что от бомбёжки погибла его десятилетняя дочь.
— Каково ему было сыграть свою роль? Но что же оставалось делать? Заменить было некому, надо было поднять бойцам настроение, вот и пришлось играть, да так, чтобы они ни о чём не догадались…
Демьян Демьяныч потрепал Ромку по плечу и подарил ему афишу. На этом и кончилась первая и последняя в жизни Ромкина роль. Актёрская бригада уехала на следующее утро. Но мальчика ещё долго дразнили:
— Ромка — артист из погорелого театра! Крючок! Волчок!
Ромка усмехался и проходил мимо. Слова эти не задевали его. Ведь он знал теперь такое, о чём другие не догадывались: когда нужно, очень нужно что-то сделать для других, о своих печалях на время можно и забыть.
Воронок
Николай с конями давно уже был на том берегу, а его младший брат, подпасок Яшка, всё ещё бегал за жеребятами, загоняя их в прохладный овражек.
— Ну, будет, пошумели — и хватит! Не пропадут ваши мамки!
Жеребята сбились на дне овражка и принялись щипать жухлую траву. Только Воронок, иссиня-чёрный жеребёнок, не мог успокоиться и рвался к реке. Он тонко повизгивал и жадно принюхивался к сырому запаху воды. Яшка припугивал его кнутом, Воронок отскакивал, искоса следил за подпаском, словно бы что-то замышлял.
— У, артист, балуй у меня!
В тот день жара копилась прямо с утра, так что к полдню стало нечем дышать. Жеребята потолкались под скудной тенью ракит, сомкнулись лбами и недвижно застыли. В конце концов жара сморила и Яшку — он вполз на пригорок, где было чуть посвежее, стянул с себя куртку, укрыл ею голову… И тотчас сами собой склеились глаза, куда-то в пропасть сгинули жеребята, солнце окуталось мраком и погасло.
Туп, туп, туп… Туп, туп, туп… Воронок только и ждал, когда подпасок заснёт, протопал мимо него, спустился к речке и постоял, по-кошачьи цапая воду ногой. Речка была небольшая, но шумела опасно. Её угрожающее ворчанье раззадорило Воронка. Он встал на дыбки и покрутил ногами, вызывая её на бой. Речка испуганно притихла, это придало жеребёнку храбрость. Он попятился на несколько шагов, чтобы сделать разгон, и — галопом к реке! А та словно бы ждала озорника — втянула его в себя, опрокинула набок, отхлестала и отшвырнула обратно.
И вот стоял Воронок поодаль, распялив дрожащие ножки, а его заливистый плач, подхваченный эхом, нёсся за реку, туда, где в тростниках паслись взрослые кони. И тогда от зарослей отделился тёмный клубок и помчался, скатился к реке. Это Найда, мать Воронка.
Они долго стояли, разделённые опасно ворчащей водой, мать и сын. Стояли, молча смотрели друг на друга и взглядами о чём-то говорили между собой. О чём? Может, Воронок упрекал свою мать, что она ушла, не позвав его с собой? Или жаловался на недобрую речку, которая не пускала его к взрослым коням? Он уже чувствовал себя взрослым, а мать не понимала его — смотрела на сына ласковыми лиловыми глазами и, наверно, внушала ему, дурачку, чтобы он вернулся к своим.
Но Воронок не соглашался, он бил об землю ногой и вызывающе поглядывал на мать. Тогда Найда с укоризной покачала головой — поступай как знаешь! — махнула хвостом и скрылась в зарослях.
Воронок остался на берегу один, и сразу что-то изменилось. Небо над ним вдруг громко раскололось, из-за тучи ярко высверкнула молния и осветила жеребят на дне овражка, вдали зарделись зарницы, откуда ни возьмись, посыпался дождь и растрепал кусты на берегу…
Задыхаясь, Яшка бежал к реке. Его клевали холодные капли дождя. На берегу он заметался — кидался то туда, то сюда, но жеребёнка нигде не было. Тёмная вода бурлила, сверкающие струи звенели, как молоко о подойник. Под низким небом озарялись тростники. И вдруг в одной из вспышек возникли силуэты взрослых коней. Может быть, там, среди них, и был Воронок?
Оставаться и ждать Яшка больше не мог. Он бросился в кипящую речку и рывками поплыл. Всё ближе и ближе! Ещё издали он угадал длинноногую фигурку. Воронок жался к Найде, поводил ушами и неторопливо оглядывался вокруг. Яшка выбрался на берег и устало побрёл к тростникам.
Между тем небо стало яснеть. Над рекою, прошивая небо цветастым узором, поднималась радуга. И тогда вдруг с радуги, как с горы, скатился Николай. Он гарцевал на гнедом жеребце, молча разглядывал Яшку и льнувшего к нему Воронка. Так ничего и не поняв, он вытащил из кармана сигарету.
— Слушай, помощник, откуда здесь жеребёнок?
— А ты сам спроси у него, — усмехнулся Яшка.
Николай задумчиво осмотрел Воронка.
— Ладно, пускай остаётся в табуне.
— Ясное дело, не гнать же обратно.
Как был, в одежде, Яшка переплыл на другой берег и долго стоял на пригорке, глядя на коней в тростниках, где мелькал жеребёнок. Речка, ещё недавно сердитая и тёмная, сейчас покорно плавилась на солнце и ласкалась к притихшим камышам.
Как же Воронок оказался на том, другом берегу? Я бы и сам хотел узнать, но об этом могли бы рассказать только летний дождь, неугомонная речка и шелестящий камыш.
Полуночница
Когда отец уехал в соседний район, Нюрке объяснили, что там не хватает рабочих и без него не смогут убрать урожай. Но только Нюрка жить тоже не могла без отца. Он ей нужен каждый день — мяч ли выудить из колодца, прыгалку с яблони достать, а то и просто у него на руках полетать, как на самолёте, — мало ли для чего! А тут у целлулоидной куклы отлетела рука, Нюрка ходила за матерью и приставала:
— Напиши ему, чтобы скорее приехал, Ляльке руку надо приладить.
— Я ему сейчас не командир, — отвечала мать. — А Ляльку такую ещё больше будешь жалеть.
Очень плохо было без отца, а тут пришла и другая беда. Как-то под утро сквозь сон услышала Нюрка чьи-то слова во дворе:
— Как же я одну её оставлю, Егор Иванович? Войди в моё положение.
А ты, Настя, в их положение войди — горят! Пропадает урожай!
— Да и забыла я всё. Как дочка родилась, считай, руля не держала в руках.
Нюрка толком не разобралась: кто и в чьё положение должен войти? У кого дочка родилась? О чём это дядя Егор толкует? Кто горит? Повернулась на другой бок, поспала ещё немного и вдруг испуганно открыла глаза: мать сидела рядом и гладила ей волосы.
— Доченька, я на стан уезжаю, — виновато улыбнулась она. — Поживёшь у тёти Даши. Я ненадолго — как уберёмся, так и вернусь.
Нюрка бросилась матери на шею и стала обнимать её изо всех сил, будто прощалась с ней навсегда. Мать отняла её, горячую, от себя и поставила на пол.
— Одевайся скорее и к тёте Даше беги. Она тебе пирожков с яблоками напекла.
У Нюрки зачесались глаза. Она вспомнила про отца, про хорошую жизнь, когда все были вместе, и разревелась. Полкан услышал её на соседнем дворе и залаял.
— Вот тебе раз! — огорчилась Настя и прижала дочку к себе. — Не одна ты остаёшься, тётя Даша с тобой.
— У-у-у! — гудела Нюрка, отталкивая мать.
— И Полкан тебя ждёт. Слышишь, зовёт?
— А-а-а! А-а-а! — разливалась Нюрка, захлёбываясь от слёз.
— Субботку будешь из стада встречать…
— У-у-у!
Нюрка так завелась, что не могла остановиться. Непонятно, откуда только слёзы брались.
— Ну, будет сырость разводить! — сказала мать. — Не маленькая!
В это время с улицы послышался автомобильный гудок.
— Сейчас! Иду, иду!
Настя чмокнула дочку в раскисший нос и убежала на улицу, где её поджидала машина. Нюрка сразу перестала плакать — чего слёзы лить, когда мамки нет! — подхватила однорукую Ляльку и побежала к тёте Даше есть сладкие пирожки. У калитки её встретил Полкан и увязался за нею в дом.
— А где пирожки? — спросила Нюрка с порога.
— Умоешься, тогда и садись.
— А Ляльке дашь пирожок?
— Обязательно.
— А какой? Большой или маленький?
— Маленького хватит.
— А Полкану дадим?
— Отчего же нет?
Так началась новая Нюркина жизнь — ела сытные кулеши, пила грушевые отвары, мариновала с тётей Дашей грибы и встречала Субботку из стада. Хорошая была жизнь, ничего не скажешь, но только на третий день Нюрка загрустила. До вечера ещё терпела кое-как, а когда солнце спряталось за лес, убежала к себе домой и до самой темноты сидела у дверей. Там её на крыльце и нашла тётя Даша.
— Большая ты, однако, а мать не жалеешь. Что ж ей, так и прыгать вокруг тебя на короткой привязке? Зачем же её, по-твоему, на тракторе учили? Могла бы войти в её положение.
Насчёт короткой привязки Нюрка была не согласна, а в положение сразу вошла: вспомнила, что мамка ватник забыла, а в поле ветер небось, и полезла в чулан.
В ту ночь Нюрка спала на печке, укрывшись мамкиным ватником, от которого вкусно пахло бензином. И снилось ей, что ни на минутку не расстаётся с мамкой, сидит с ней рядышком в кабине и без остановки сигналит гудком, распугивая ворон и грачей. И вдруг проснулась от лая Полкана. Кто-то приехал! Не мамка ли?
Нюрка кубарем скатилась с печки и в дверях столкнулась с Егором Ивановичем.
— Вот тебе от мамки письмо.
Нюрка схватила листок, посмотрела на свет и жалко вздохнула — читать она ещё не могла.
— Дай-ка мне, — сказала тётя Даша и нацепила на нос очки. — Что она тут пишет?
— «Дорогая доченька, родная моя, — читала она мамкины слова, от которых сердце у Нюрки стало кувыркаться, — как-то ты одна без меня? А я по тебе ой как соскучилась! Бригадир обещался отпустить меня на денёк, приеду в гости, посмотрю, как живёшь, как Субботка. И как тёте Даше помогаешь, тоже посмотрю. Ты слушайся её, а она, я так думаю, тебя не обижает…»
Тётя Даша нахмурилась.
— Эк, обижает. А то ещё и обижу! — проворчала она.
Нюрка слышала мамкин голос в словах и сопела. А как только тётя Даша кончила, не удержалась и расплакалась.
— Мамку жалко. Ей там скучно без меня. У-у-у!
— Ну, будет, будет! — успокаивала тётя Даша.
— К мамке хочу!
— Только детишек там не хватало, — усмехнулся дядя Егор.
— Горе-то какое, — расстроилась тётя Даша, — А ты чего улыбаешься? Разве дело это — мать у дитя отымать?
— Вот детсад скоро откроют…
Откроют! Который год слышим про детсад, а ей мамку сейчас подавай!
Чувствуя поддержку, Нюрка прибавила голосу. Полкан давно уже скрёбся в дверь, а тут распахнул её — и давай сочувствовать Нюрке.
— А-а-а! — надрывалась Нюрка, отпихивая пса. — К мамке хочу!
— На-ка съешь конфету, — сказала тётя Даша.
Нюрка выплюнула конфету и вылетела из дома вон. Полкан виновато огляделся, схамкнул конфету и выскочил за девочкой во двор.
Егор Иванович снял с себя пиджак и зачерпнул воды из ведра.
— Поесть бы чего, — сказал он, но тётя Даша не расслышала его.
— Как бы худа не было, — сказала она. — Ночь-то какая, ничего не видать.
— Остынет на воздухе и сама вернётся.
Но Нюрка не возвращалась. Тётя Даша накинула платок и вышла на крыльцо.
— Нюрынька, иди домой, будем чай вместе пить.
Никто не отозвался. Тётя Даша осторожно сошла со ступенек.
— Ты куда это спряталась?
С улицы вдруг донёсся лай.
— Батюшки, да ты что это надумала? В ночь-то холодную?
Тётя Даша заторопилась мимо спящих изб. Промелькнули магазин, весь освещённый изнутри, сельсовет, авторемонтные мастерские, а там уже кончалось село и в полном мраке начинался большак.
— Нюраточка, заблудишься, кому говорю! — кричала тётя Даша и уже не бежала, а ковыляла, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть, — Ой, что же делаешь со мной, негодница!
Потянуло сыростью. В зарослях булькал ручей. В камышах возилась утиная семейка, всплескивала рыба, бормотала вода, шлёпаясь о полузатопленную кладку. И никаких человеческих звуков.
— И не жалко тебе меня, старую? Как же я людям в глаза посмотрю, если что случится с тобой?
Тётя Даша уселась на кочку, запахнулась платком, решив переупрямить девчонку. Знала, что где-то прячется в кустах, да как её выманишь? Так бы, наверно, и сидела до утра, если бы вдруг не послышался грохот.
Заливая светом низину, осторожно спускался к броду грузовик.
— А я-то думаю, куда вы пропали, — сказал дядя Егор, вываливаясь из кабины.
— Тсс! Не гомони, поди-ка сюда…
Взрослые пошептались, вглядываясь в плавни.
— Да куда ты это в ночь такую собрался? — вдруг громко спросила тётя Даша.
— Нюрку вот хотел к Насте отвезти!
— Нюрку-то? Так её, может, волк давно уже съел, а то ещё и утонуть могла. Хоть и неглыбко здесь, а плавать-то она не умеет…
— Так что же делать тогда?
— Придётся в милицию заявить…
И тут из камышей раздался лай, выскочил Полкан, завертелся в ногах взрослых людей, забрызгивая их водой.
— Я здесь! — закричала Нюрка, выбралась из кустов и тут же полезла в кабину. — Куда поворачивать, дядя Егор?
— Ишь ты, прыткая!
Так вот Нюрка и нашлась. А вскоре, держась за руль в четыре руки, ехали они, Нюрка и дядя Егор, полевой дорогой в соседний район. Полкан бежал за ними до самого брода, постоял у кладки, где утиная стайка хлопотала в камышах, и потрусил обратно — досыпать. А машина всё мчалась, раздвигая светом дорогу, переваливаясь с боку на бок, то в небо ползла, то ухала вниз, и ветер свистел то с одной стороны, то с другой, а Нюрка всматривалась в тёмную ночь, пока не заснула. И снилось ей, что сидит она в кабине рядом с мамкой, а впереди скачет Полкан.
И вдруг — тишина. На светлой полянке сидят люди на кучках соломы и едят, и тени от них уползают в поле, как змеи, сливаясь с ночной тьмой. Нюрка долго не могла понять: где она? кто она? зачем она здесь? Но вот наконец вспомнила себя и нажала на гудок. И тотчас отделился от сверкающей полянки мотоциклист в комбинезоне, подошёл к машине и угрожающе приблизил к Нюрке своё чумазое лицо, белые зубы и голубые, в искорках глаза.
— Проснулась, полуночница?
— Ой! — испугалась Нюрка.
— Не узнала, что ли?
В следующую минуту Нюрка уже висела на шее у матери, вдыхала в себя дух бензина и обмирала от счастья. Люди улыбались, завидуя Насте и вспоминая своих малых детей, а Нюрка — хватит обниматься! — вылезла из мамкиных объятий и нетерпеливо спросила:
— А ты мне дашь покушать?
Она ещё никогда не ела борща в поле, да ещё ночью, да ещё при звёздах в небе, да ещё с мошкарой, звеневшей над миской. А поев, вспомнила про ватник, который привезла для мамки.
— Вот умница, дочка, а я и забыла про него.
— А кто к тебе ещё приехал, угадай!
Промучив мамку минутку-другую, Нюрка весело полезла в кабину, обшарила сиденье, вдруг опустилась на пол и затаилась.
— Ты чего там? — спросила Настя.
— Пропала!
Нюрка всхлипнула разок-другой, хотела уже дать хорошего рёву, но в это время из темноты вынырнул дядя Егор с куклой в руке.