— Знаю. А где твоя хозяйка?
— Она отправилась верхом вместе с отцом, милорд.
— Что-нибудь произошло, Пинто?
— Произошло, милорд? Нет… нет. Теперь с миледи будет все в порядке, раз вы приехали.
Он слегка сам удивился, почему его вдруг заинтересовала Пинто, но почти сразу же нашел ответ. Она не была безобразной, кроме того, она прекрасно его понимала. Пинто руководствовалась не любовью, а неприязнью, которую он у нее вызывал. Какая, должно быть, странная женщина эта Пинто!
Она уже собиралась выскочить из комнаты, как вдруг он неожиданно встал у двери, преградив ей путь.
— Мне не хотелось помешать тебе, Пинто. Не спеши.
— Я просто убирала вещи миледи.
— Тогда я умоляю тебя продолжать свое занятие.
— Но я уже все сделала, милорд.
Он медленно приблизился к ней, чувствуя, как растет ее возбуждение.
— Что это, Пинто? — Он приподнял ее подбородок и взглянул прямо в глаза. — Мне не по душе, что ты мне совсем не доверяешь. Почему ты всегда убегаешь при моем появлении и бросаешь на меня полные страха взгляды. Или ты думаешь, что я не замечаю.
— Но, милорд…
Он стремительно наклонил свою голову и поцеловал ее. Он удивился этому своему шагу почти так же сильно, как и служанка.
Пинто вырвалась и выбежала из комнаты. Улыбаясь, он проводил ее взглядом. Как глупо с его стороны было думать, что она его ненавидит. И она — прежде всего женщина.
Бедная Пинто! Она прятала свои интимные чувства под покровом недоверия и подозрений, но ей не стоило его бояться. Он не покусится на ее добродетель.
Когда, вернувшись с конной прогулки, Эми обнаружила мужа дома, то чуть не завизжала от восторга.
— Но, Роберт, почему же ты не сообщил о своем приезде? — воскликнула она, бросаясь ему навстречу. — Я пропустила часы, которые могла бы провести с тобой, ведь я не сомневаюсь, что ты очень скоро опять меня покинешь.
Когда Дадли хотел, он мог очаровать кого угодно.
— Как хорошо снова быть дома, вдали от мишуры этого двора.
— Ты говоришь так, будто не любишь там бывать.
— Конечно, нет, ведь он держит меня вдали от тебя и от дома.
И хотя Эми не могла оторваться от ласк мужа, она надула губки и сообщила, что до нее дошли кое-какие слухи.
— Какие конкретно слухи?
— Говорят, что к тебе чрезвычайно благоволит королева.
— Королева справедлива. Она помнит тех, кто был ее другом в беде.
— Да. Но говорят, что ты у нее фаворит особенный.
— Это всего лишь пустая болтовня.
Позже он отправился вместе с ней в поездку по имению, он должен был осмотреть молодых ягнят и проверить, как посеяли овес и бобы. Лорд изобразил живейший интерес ко всем этим вещам и мысленно поздравил себя с тем, что избежал этого навсегда.
Но он не мог скрыть от Эми, что заскочил домой ненадолго.
— Нет, ты должен остаться! — запротестовала она.
Он подумал о том, что она слишком уж избалована. И все потому, что являлась наследницей своего отца и росла со взрослыми сводными братьями и сестрами, будучи всеобщей любимицей. Он, должно быть, сошел с ума, когда женился на ней.
— Увы, моя любовь, я выполняю поручение королевы. Я должен вернуться, чтобы участвовать в подготовке к коронации.
— Роберт, а почему я не могу поехать с тобой?
— Это невозможно.
— Но жены других лордов находятся при дворе.
— Когда они занимают какие-нибудь посты при королеве.
— Разве я не могу стать фрейлиной?
— Сможешь, Эми. Но всему свое время. Королева не просидела на троне еще и месяца, и если даже, как ты слышала, она и благоволит ко мне, я не могу просить у нее слишком многого.
— Разве это слишком много — просить предоставить твоей жене местечко при дворе?
Он мог бы иронически усмехнуться на это.
— Я уверен, что много.
— Но, Роберт, надо же что-то делать. Я не могу проводить здесь месяц за месяцем, в то время как ты находишься при дворе.
— При каждом удобном случае я буду навещать тебя, Эми. Можешь в этом не сомневаться. Мои обязанности королевского шталмейстера отнимают слишком много времени. Я даже думаю, что могу вызвать неудовольствие королевы своим долгим отсутствием.
— Я боюсь королевы, Роберт.
— И правильно делаешь. Она страшно разгневается, если узнает, что ты меня здесь задерживаешь.
— И может отправить тебя в Тауэр! Ах, Роберт, смогу ли я когда-нибудь попасть ко двору?
Он успокоил ее, как всегда, при помощи нежных слов, ласк и планов на будущее. Но как же все-таки он был рад, когда наконец вырвался из Норфолка в Лондон к королеве!
Накануне коронации Елизавета проехала по Сити, чтобы собрать изъявления любви своего народа.
Королева уже проплыла по реке от Вестминстерского дворца к Тауэру за несколько дней до субботы, назначенной для торжественного шествия, а в субботу она — прекрасная и величественная в темно-красном бархатном платье — выехала из Тауэра на своей колеснице. Ей не исполнилось еще двадцати шести лет, она выглядела даже моложе, чем четыре года назад, в то скорбное вербное воскресенье, когда она, не по своей воле, совершила путешествие по Темзе в Тауэр.
Чтобы доставить королеве удовольствие, были организованы пышные шествия и процессии вроде тех, что устраивались для ее сестры Марии, но как изменилось с тех пор настроение толпы! Лондон приветствовал Марию, но Мария была по-официальному холодна. Елизавета вела себя иначе. Она являла собой по-настоящему ослепительное зрелище в бархате и драгоценностях, она была связана с народом, чего нельзя было сказать о Марии. В течение целого дня королева стремилась показать людям, что она о них думает точно так же, как и они о ней, что ее единственным желанием было доставить им радость, так же, как и им — оказать ей почести.
— Боже, храни вашу светлость! — кричали они.
И она им отвечала.
— Храни Господь всех вас!
Даже бедняки дарили ей цветы. Ее окружение пыталось сдерживать толпу, но Елизавета не позволяла им делать этого. Она должна всем дарить свою улыбку, она должна говорить с людьми, несмотря на их жалкое положение, и она также настояла на том, чтобы цветы от самых нищих ее подданных непременно поместили в ее колесницу.
Теперь она знала, что народ вместе с ней. Несмотря на молодость, она была мудра, и самым большим для нее наслаждением оказалось внешнее проявление любви ее народа.
Проезжая мимо «Орла с распростертыми крыльями» на Грейсчерч-стрит, она довольно засмеялась, потому что через улицу протянули арку, на которой были изображены фигурки предков королевы: ее бабушка — Елизавета Йоркская, дедушка — Генрих VII и ее отец — Генрих VIII, а еще там была фигурка красивой феи, само имя которой долгие годы находилось под запретом — матери королевы, Анны Болейн. Ничто не могло сильнее порадовать Елизавету.
На Корнхилл и Чепе шли представления, и Елизавета имела наготове несколько удачных замечаний по поводу их. Она должна показать гражданам, что она — не простая зрительница, она их живая участница. Ее улыбки были направлены всем им — и ольдерменам [Ольдермен — член городского управления, «отец» города.], и членам городских гильдий, и воспитателям и воспитанникам из приюта, один из которых произнес речь, выслушанную ею с почтительным вниманием.
Самой запоминающейся стала встреча с двумя пожилыми людьми, которые сидели у малого акведука на Чипсайд, и один из них держал косу и песочные часы, изображая Время. Она всегда говорила, что Время — ее друг. А другой изображал Истину, он вручил ей Библию на английском языке, и все, кто был рядом с ней, отметили, с какой страстью она приняла эту святую книгу и поцеловала ее.
Она прослушала песню, которая поведала ей о надеждах ее подданных:
Нашим чаяниям отвечая
И несправедливость низвергая,
Истину ты утверждаешь…
Слушая эту песню, она прижала к груди Библию и устремила взор в небо, и когда люди стали приветствовать и благословлять ее, она воскликнула: «Будьте уверены, я стану вашей доброй королевой!»
И точно так же было и на следующий день в Уайтхолле на коронации в аббатстве. Мечта стала реальностью. Она была помазана мирром, ей вручили державу и скипетр, и в воздухе эхом разносились слова: «Да, да, да. Боже, храни королеву Елизавету!»
Ей оставалось выполнить один долг, которым, как заверили ее советники, она не могла манкировать. Страна не может жить счастливо, пока во дворце не появится детская и у Елизаветы не родится сын.
«Выходи замуж, — следовал неотложный приказ. — И чем скорее, тем лучше».
Несмотря на кокетливо высказываемую прихоть остаться девственницей, Елизавета ни в коей мере не желала оскорблять чувства своих подданных, а так как на всем свете не было лучшей партии, чем королева Англии, то очень многие боролись за ее руку.
Тем временем она все яснее давала понять, какой будет ее дальнейшая политика.
Она осторожно объявила протестантским государствам, что намерена вернуть Англию в лоно реформаторской церкви, но в то же самое время, не желая обидеть Францию и Испанию, дала понять, что обеспечит своим подданным свободу вероисповедания.
Папа Римский был вне себя от бешенства. Он заявил, что отказывается понимать, какое право имеет рожденная вне брака женщина занимать место на троне, когда, по его мнению, законной наследницей является Мария Шотландская. Он не мог понять, как эта новая догма о свободе сознания может принести успех. Он опасался ее последствий.
Королева, чувствуя себя в безопасности в своей стране, могла спокойно игнорировать мнение папы, ибо знала, что большинство ее подданных ждут от нее именно этого. Она отозвала своего посла из Рима, однако он, находясь под угрозой отлучения от церкви в случае выполнения ее приказа, остался на месте. Королева на это никак не отреагировала. С ней — вся Англия, и какое ей дело до остального мира? Пэры-католики поцеловали ее в щеку и поклялись в вассальной зависимости. За ней стеной стоял простой люд, потому что непродолжительный возврат к Риму во времена Марии, принесший им нищету и преследования, казался им дьявольской вещью.
Елизавета продолжала проявлять великодушие по отношению к своим старым врагам, а они в свою очередь, видя, что им нечего бояться (как она и предвидела), были готовы служить ей.
Королева смеялась над их страхами. «По натуре мы — львы, — сказала она. — И не можем опуститься на уровень мыши и грызть других».
Страна вырвалась из-под гнета Марии в плачевном состоянии, и на молодую королеву возлагались огромные надежды. Теперь все с нетерпением ждали, что она выйдет замуж. Ее советники полагали, что, хотя она и проявила достаточную мудрость, но, будучи женщиной, все же нуждалась в твердой мужской руке, которая помогла бы ей управлять страной.
Елизавета только усмехнулась на это. Она собиралась продемонстрировать им, что львица не хуже льва может постоять за себя. Но это в будущем. В таких вопросах ей никогда не должна изменять осторожность.
Вскоре тонкое коварство королевы стало приводить в изумление ее окружение, и никто не ощутил этого лучше, чем испанский посол граф Ферия. Ферия возлагал надежды на пэров-католиков, которые, как он был уверен, переметнулись на сторону Елизаветы в своих личных целях. Он уверил своего хозяина, что этих людей можно легко переманить на сторону Испании, давая им значительные взятки. Филипп решил, что в его словах есть определенный смысл и приготовился потратить часть испанских денег на своих друзей-католиков в Англии.
Граф решил, что самым вероятным «стипендиатом» может стать лорд Уильям Ховард, католик, которого королева назначила своим камергером и который, по сведениям Ферии, весьма неравнодушен к взяткам. Но еще до момента первой выплаты Ховард проявил явное нежелание принять деньги. Ферия был безутешен, ведь он возлагал на Ховарда такие большие надежды. Через пару дней, к великому ужасу графа, Ховард наотрез отказался получить взятку, он пришел к Ферии и заявил ему: «Я не могу принять ваше щедрое предложение, пока не уверюсь, что королева одобрит его». Ферия был как громом поражен! Он вел переговоры о деньгах с Ховардом чрезвычайно деликатно, и ему не могло прийти в голову, что этот человек не осознал со всей ясностью, с какой целью ему даются деньги. Но самое поразительное было еще впереди. «Я получил согласие королевы на эти деньги и буду очень вам признателен, если вы сейчас произведете первую выплату».
Филипп и Ферия были доведены до белого каления. Они получили еще одно наглядное подтверждение острого ума королевы.
Но Елизавета на этом не остановилась. Она радостно заявила Ферии, что была очень рада узнать о его щедрости. И скромно добавила: «Я полагаю, что его всекатолическое величество не посчитает для себя оскорбительным, если я найму некоторых его слуг, которые у него есть среди моих придворных».
Граф написал своему хозяину, что бессмысленно продолжать дело со взятками. Он планировал соблазнить Сесила, Бэкона, Роберта Дадли и Пэрри работать на Испанию. Между тем Сесил обладал огромным состоянием и деньги вряд ли заинтересовали бы его. Бэкон являлся ближайшим другом и шурином Сесила — они оба были женаты на дочерях сэра Энтони Кука, которых называли чрезвычайно учеными «синими чулками». Здесь для Ферии успеха не предвиделось. Более сговорчивым мог бы оказаться казначей Пэрри, которого Елизавета произвела в рыцари. Его настоящее имя — Вогэн, но, так как его отца звали Хэрри и он был из Уэльса, то его стали называть по-местному — Томас ап-Херри, что позднее превратилось в Пэрри. Этот человек слыл сплетником, но и он был так предан королеве, что Ферия не спешил предложить ему деньги. Что же касается лорда Роберта Дадли, красивого молодого человека, почти ровесника королевы, то, вероятно, Елизавета в него влюблена, во всяком случае своим поведением она давала пищу для такого рода сплетен. Поэтому лорд Дадли, пожалуй, тоже ненадежен. Кому же из придворных можно доверить работать на Испанию?
Но королева внезапно положила конец его прикидкам, объявив, что испанским «стипендиям» будет положен конец.
Сейчас она была готова рассмотреть брачные предложения своих поклонников, и эта перспектива доставляла ей неслыханное удовольствие.
Первым и самым важным претендентом был ее шурин Филипп, король Испании. Как же она была довольна собой — то веселая, то серьезная попеременно, — наводя страх на напыщенного Ферию, отказываясь сначала принять его, а потом, усадив его подле себя и носясь с ним как с писаной торбой, Елизавета заявила, что, по ее мнению, этот брак не может быть удачным. Она снова и снова напоминала о том, как страдал ее отец, после того, как справил свадьбу со вдовой своего брата.
Ферия заверил, что папа даст свое разрешение на заключение брака между родственниками. Она возразила, что не кто иной, как Папа показал себя ее врагом. Ферия холодно заметил, что Папу может убедить его господин, и если брак состоится, то Елизавете не нужно будет бояться папского гнева.
Королева признала, что это верно. Но поскольку она вовсе не опасалась папского гнева, то что же она от этого выиграет?
Были и другие претенденты: Эрик Шведский и эрцгерцог Карл, сын императора Фердинанда. Ей доставляло огромное удовольствие рассматривать предложение каждого из них и поочередно обсуждать их достоинства, постоянно менять точку зрения, создавать препятствия и потом притворяться, что склоняется в ту или иную сторону. В честь послов ее претендентов устраивались многочисленные приемы и развлечения, но ничье ухаживание не принесло успеха.
Елизавета сказала послам, что не может забыть, какой неприязнью пользовался брак ее сестры. Она полагает, что англичане желали бы, чтобы их королева выбрала себе в мужья англичанина.
Подобные заявления позволили воспарить диким надеждам определенных вельмож. Среди них был граф Арундельский, который уже предлагал Елизавете свою руку, когда она еще не стала королевой. Елизавета притворилась, что серьезно к нему относится, и не только потому, что была рада любому мужчине, который объявил о своем намерении жениться на ней, но в основном потому, что ей требовалась поддержка всех влиятельных людей на данном этапе ее правления.