Граф Мерси снова написал письмо в Вену. Послание императрицы своей упрямой дочери на сей раз было очень строгим.
«Не берите, пожалуйста, на себя смелость осуждать образ жизни короля, вам это не подобает. Ни ваш возраст, ни ваше теперешнее положение не оправдывают вашей гордости и предубеждения к графине Дюбарри. Не обижайте своего дедушку, короля Франции».
Антуанетта была потрясена письмом своей всегда такой благочестивой матери, которая в конце концов приказала ей тот час же и незамедлительно найти возможность обратиться с дружеским словом к возлюбленной короля и желательно в присутствии собравшихся придворных.
Мария-Антуанетта в слезах показала письмо матери моей госпоже.
— Я думаю, что ее упрямое нежелание обращаться к Дюбарри появилось из-за едких замечаний последней, — сказала мне мадам Франсина. — Были бы это комплименты, все давно бы уже уладилось.
Дофина посоветовалась также с Аделаидой, Викторией и Софи. Матроны состроили кислые лица, но против аргументов Марии-Терезии возразить не решились, так Марии-Антуанетте наконец пришлось сдаться.
Она дала знать королю, что во время следующего ужина желает, чтобы мадам Дюбарри подошла к ней, и она сможет с ней поздороваться, и что до сих пор у нее не было такой возможности.
Через пару дней Мари-Жанна Беку, в замужестве мадам Дюбарри, разряженная, как королева, и размалеванная, как шлюха из заведения мадам Гурден, подошла к дофине, присела в реверансе, и к своему большому удивлению, услышала:
— Сегодня в Версале опять много людей, мадам.
После чего молодая женщина отвернулась и занялась другими гостями.
— Дружеским приветствием это вряд ли можно назвать. Но во всяком случае дофина хотя бы обратилась к ней, — заметила мадам дю Плесси поздно ночью, когда я расчесывала ее прекрасные волосы, освободив их от украшенного лентами и жемчугом напудренного парика.
— Король, казалось, был доволен, да и Дюбарри тоже выглядела вполне веселой, когда оправилась от удивления. Теперь она наконец признана будущей королевой Франции, и вокруг нее снова стали толпиться все придворные, которые до сих пор ее избегали.
Наша жизнь при дворе вошла в определенную колею. Как и предсказывала Элен, распорядок дня совершенно изменился. Утром мы вставали около десяти часов — я немного раньше, — потому что часто ложились лишь на заре.
К постоянным домогательствам слуг и благородных господ я уже привыкла. Я была постоянно начеку, когда приходилось одной бежать по темным коридорам и черным лестницам. Казалось, они подкарауливают за каждым поворотом, во всех углах, готовые в любой миг запустить лапу в декольте или под юбку. Я терпеть не могла, что эти бесстыжие парни смотрят на меня как на легкую добычу. Мне хотелось, чтобы за мной сначала ухаживали, делали комплименты и оказывали незначительные знаки внимания. Это ведь женщина должна решать, хочет она близких отношений с мужчиной или нет. Ведь ей приходится расхлебывать последствия.
Франсуа я время от времени разрешала себя поцеловать или погладить грудь. Я все равно ничего не теряла, а целоваться нужно было уметь на тот случай, если однажды дело дойдет до «серьезного». Кроме того, мне было приятно, когда набухали мои маленькие розовые соски. И у Франсуа тогда напрягалось его мужское достоинство и требовательно упиралось мне в низ живота, что, не скрою, меня радовало.
Ему исполнилось уже шестнадцать, и он делил постель с одной сорокалетней овдовевшей графиней, которая была первой камеристкой при мадам Софи, младшей дочери короля. Франсуа был очень доволен этим, ему ведь не приходилось перетруждаться, свободного времени имелось достаточно, и он мог помогать мне или сопровождать меня, рассказывая по дороге о придворной жизни.
Его госпожа тоже была счастлива, ведь он каждую ночь удовлетворял ее. А чем Франсуа занят целыми днями, ее не особенно заботило.
Мадам дю Плесси время от времени напоминала мне об «осторожности» в любви, чтобы избежать нежелательных последствий.
Но я всегда ее успокаивала, говоря:
— Не волнуйтесь, мадам, я пока не хочу иметь никаких интимных отношений с мужчинами. Если кто-нибудь ко мне пристанет, я знаю, как себя защитить.
Графиня смеялась и отвечала:
— Это хорошо, дорогая, но вскоре может случиться, что ты по-настоящему влюбишься и тогда, как это часто бывает, забудешь обо всем, в чем клялась раньше.
Глава одиннадцатая
Наша жизнь при дворе была, в сущности, пустой и скучной. Главным делом для всех было доставлять удовольствия королю, его любовнице и остальным членам семьи, к которой относились дофин с женой, а также тетки наследника престола. Его сестра Елизавета считалась еще ребенком и ночи проводила со своей гувернанткой.
Взрослые каждый вечер посещали театральные представления, встречались за ужинами или на маскарадах, смотрели балеты или играли в карты. Присутствие придворного штата являлось обязательным.
Простить отсутствие придворной дамы или кавалера могло только то обстоятельство, если бы они лежали на смертном одре. Кому нужно было заняться семейными делами, тот просил отпуск у короля — покинуть двор без разрешения значило навлечь на себя немилость короля. Но на это никто не отваживался.
— Вы уже слышали, мадам Гутье? Говорят, мадемуазель дю Ланвек обманула своего нареченного маркиза де Роквиля с кучером. Маркиз застал их в конюшне и оскопил своего соперника.
Или, например, такое:
— Представьте себе, месье де Ламбаль, старая графиня де Монриетт, ей уже определенно за семьдесят, завела себе молодого любовника. Ему только исполнилось семнадцать.
— Да, мадам де Фурье, я уже слышал. Говорят, что парень справляется со своим делом настолько хорошо, что старуха даже хочет женить его на себе.
— Этому ее сын, конечно, помешает. Стоит ему только вызвать паренька на дуэль.
Сплетни об интимной жизни были солью в пресном супе придворной жизни.
Я сопровождала свою госпожу часа в два или в три ночи в ее апартаменты, помогала ей раздеться, и она рассказывала мне, зевая, как прошла ночь.
— Дорогая, как ты находишь двор и его обитателей? — однажды спросила меня мадам Франсина.
— Ах, мадам, просто чудесно. — Я постаралась изобразить восхищение.
— Просто чудесно, говоришь? — Она внимательно посмотрела на меня. — А теперь, милая моя Жюльенна, оставим вежливость, и ты скажешь мне свое искреннее мнение.
— Мадам, что же мне еще сказать? Может быть, я все не очень хорошо понимаю. Но иногда придворные и их занятия кажутся мне ужасно пустыми. В основном они просто стоят, демонстрируя радостную мину, и очаровательно болтают. — Затем, осмелев, я продолжила: — Они только плетут интриги, строят заговоры и не смущаются злостной клеветы. Они ленивы, бесполезны и фальшивы. Перед дофином и дофиной они изображают почтение, а за их спинами говорят о них гадости.
На некоторое время в комнате воцарилось молчание.
— Молодец! — вдруг воскликнула моя госпожа. — Мне редко доводилось слышать такую острую критику в наш адрес — и это от крестьянской девочки, которой нет еще и четырнадцати.
Испуганная, я упала перед мадам дю Плесси на колени и схватила ее за руку.
— Мадам, мадам. Вас я вовсе не имела в виду. Вы же делаете что-то полезное. Вы читаете дофине вслух истории в назидание, даже целые книги, чтобы расширить ее кругозор. Вы разговариваете с ней о ее жизни и о жизни вообще. Вы как учительница для будущей королевы. Вы ходите с ней гулять и обращаете ее внимание на красоты и особенности природы, мадам.
Я буквально пришла в восторг, но он был совершенно искренний. Так я чувствовала на самом деле. Графиня давно уже подняла меня с коленей.
— Мадам, я и по себе замечаю, как много получаю от вас. Вы образованная и умная, и я каждый день чему-нибудь учусь от вас, не воспринимая это как укор. И за это я вам действительно благодарна. — Я сделала реверанс и добавила: — Я уверена, что и дофина чувствует то же самое.
— Я спросила твое искреннее мнение и, похоже, его получила, — сказала моя госпожа, дружелюбно улыбнувшись. — Я вовсе не хотела тебя критиковать — меня просто удивило, как может такой юный человечек так верно все подмечать. Я с тобой согласна: двор кишит лишними людьми, которые по глупости считают себя важными и «съедают» огромные суммы денег, потому что их бесполезные мелкие посты оплачиваются весьма щедро. За это они охотно мирятся с недостойным и смертельно скучным существованием.
Графиня подошла к окну своего салона, отодвинула портьеру и выглянула в парк дворца, маленький кусок которого могла видеть.
— Они часто спят в каморках, проводят ночи без сна, чтобы смотреть, как мадам Дюбарри проигрывает огромные суммы или гладит морщинистые щеки своего дряхлого любовника. Мой супруг, Эдуард дю Плесси, не выжил бы в этой золотой клетке. Лучше он откажется от всех милостей короля и останется один в замке Плесси и будет управлять своими имениями. Лучше быть простым сельским дворянином, чем жеманным придворным льстецом в кружевах, чье глупое лицо раскрашено, как у женщины, говорит мой муж, — поведала мне графиня.
Кто поздно ложится, должен спать до позднего утра. Но я часто вскакивала с постели уже в девять часов. Мои услуги госпоже обычно нужны были только с десяти. На мытье, одевание, причесывание и завтрак уходило часа два. Потом я сопровождала мадам Франсину к дофине, которая в это время как раз собиралась на мессу в капелле дворца. Часто ее сопровождал дофин. Если его не было, то все знали, что он ранним утром отправился на охоту.
Долгие ночные бдения юному Людовику вообще не нравились. Он предпочитал вовремя ложиться спать и вставать рано утром. Я считала это очень разумным для будущего короля. Как и он, я ненавидела постоянную пустую суету при дворе.
Мне казалось несправедливым, что в Версале о нем были такого плохого мнения. Конечно, он был толстый, нелюдимый и неуклюжий, но если бы его дед постоянно не насмехался над внуком, то и придворные льстецы не отважились бы открыто это делать.
Никто не думал о том, что наследник престола еще, по сути, ребенок. Почему веселился весь двор, когда он ссорился со своими младшими братьями и иногда даже колотил их, если они уж совсем допекали его? Одна дофина, у которой тоже было много братьев и сестер, понимала его и часто мирила их.
Пристрастие Людовика к охоте дед считал достойным будущего монарха занятием, а вот то, что его внук всей душой любил слесарное ремесло, этого он не понимал. Дофин даже устроил себе собственную слесарную мастерскую. Это было занятие, которое король считал плебейским и поэтому презирал. И, конечно, ему вторили все при дворе.
— Я не понимаю, что в этом плохого, — как-то заметила мадам Франсина мадам Кампан, другой придворной даме, — он ведь делает что-то полезное, не то что другие господа, которые проводят время за бесконечными сплетнями или затевая любовные аферы.
Иногда я сильно тосковала по дому. Редкий день я не вспоминала о нашем дворе, о Бабетте, о дяде Эмиле — они уже поженились — о папаше Дантоне и его внуке Жорже и о моих подругах. Но в такие моменты я начинала корить себя за неблагодарность. У меня была понимающая госпожа, у которой я многому научилась; чистое белье, красивые платья, приятная работа, вкусная еда, а иногда мадам Франсина даже давала мне несколько луидоров. Каморка мне досталась маленькая, но теплая, и не приходилось ее ни с кем делить.
С работой я справлялась легко, и свободного времени у меня имелось достаточно. Мне не нужно было оправдываться, где я была, я сама рассказывала об этом своей госпоже.
— Держи всегда глаза и уши открытыми, Жюльенна, моя дорогая, — подбадривала меня мадам дю Плесси. — Никогда не знаешь, для чего могут когда-нибудь пригодиться полученные знания.
Глава двенадцатая
Расходы в Версале были огромные. Сюда же прибавилась маленькая повозка, к ней две лошади и два мула, потому что и дофина часто выезжала на мулах. Нужно было содержать кучера и конюха, пажа Франсуа, которого мадам Франсина после смерти его старой баронессы взяла к себе. Элен так же относилась к персоналу, как и маленькая служанка по имени Жинетта и я.
В Версале вообще все любили все большое. Турнюры[14] у дам становились все шире — во многие двери во дворце они могли пройти только боком, а их роскошные парики достигали высоты в 60 сантиметров. В каретах дамам приходилось стоять на коленях, а их пышные юбки торчали из окон.
Многие мужчины красились, как женщины, и походили на Арлекина — их подведенные черные глаза, кроваво-красные губы, на щеках розовые яблочки. В таком виде они семенили на высоких каблуках с туго утянутой талией по залам Версаля.
При дворе царили зависть, грубость, подхалимство, ложь и жестокий эгоизм. Единственное существо женского рода, к которому могла обратиться Антуанетта, была мадам Франсина. Позже к ним присоединились еще принцесса Ламбаль и мадам Кампан. Из мужчин другом Антуанетты был лишь граф Мерси; он являлся связующим звеном между ней и матерью.
— Ах, эти злобные бестии, — жаловалась мадам Франсина, когда мы после утренней прогулки снова сидели в ее апартаментах. — Она дала мне бумагу. — Насколько же подлым нужно быть, чтобы распространять такое?
Это был один из самых наглых памфлетов о бесплодной дофине, какие ходили при дворе.
— Я сегодня тоже нашла такой, мадам, — сказала я. — Он был приколот иглой к бархатному занавесу в прихожей дофины. Я его сняла и бросила в камин.
В свой четырнадцатый день рождения я застала врасплох месье Гийома, кучера мадам Франсины, который развлекался с мадемуазель Элен. Пожилая камеристка — моя госпожа повысила ее в звании — лежала на спине на шезлонге в одном из альковов, а кучер Гийом, лет на десять моложе ее, сопя и стеная, громоздился на ней. Она задрала свои юбки и своими тощими ляжками обвила его широкую спину, так, чтобы он мог глубоко войти в нее. Его движения были быстрыми и резкими, а Элен это, похоже, очень нравилось. Она восторженно вращала глазами и поощряла его:
— Ах, да, хорошо, хорошо. Еще, мой дорогой, еще.
Довольно старая лежанка скрипела и дрожала. Внезапно Гийом задвигался как сумасшедший, вскрикнул и наконец упал на громко стонущую Элен. Я незаметно удалилась — не полагается смотреть, как люди любят, хотя в Версале во всех углах наталкиваешься на совокупляющиеся пары. Но это было интересно.
— Жюльенна, дорогая, — обратилась ко мне госпожа, — сегодня после полудня в пять часов ты должна пойти к мадам Аделаиде в ее салон. Принцесса хочет с тобой поговорить.
— Что это значит? — встревожилась я. — Дочь короля не хочет, чтобы я была камеристкой?
— Не бойся, малышка, — успокоила меня мадам Франсина. — Думаю, принцесса хочет рассмотреть тебя поближе, потому что ей бросилось в глаза твое сходство с ее племянницей, мадемуазель Елизаветой.
Собственно, мне льстило это сходство. До чего же я была глупой. Знай я тогда, к чему это приведет, я бы голая сбежала из дворца домой к маме.
В салоне принцесса сидела со своими двумя сестрами за большим круглым столом. Они занимались рукоделием. Я вошла и присела в почтительном реверансе перед дамами королевских кровей.
— Подойди, малышка! — вдруг резко крикнула мадам Аделаида, — дай я на тебя посмотрю.
Я смущенно подошла к столу.
— Удивительно, действительно очень удивительно, — пробормотала мадам Виктория, а принцесса Софи даже встала, уронив рукоделие на пол. Она подошла ко мне и, прищурившись, оглядела меня.
— Повернись-ка, дитя мое. Только медленно, — потребовала она.
Все три дамы покачали головами, и мадам Аделаида прошептала:
— Поверить не могу.
Потом мне пришлось походить по комнате, несколько раз повернуться, и наконец мадам Виктория обратилась ко мне: